Николай Верзаков - Таволга

• Название: Таволга
• Автор: Николай Верзаков
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-7688-0090-5

В рассказах и повестях, собранных в этой книге, автор пишет об уникальной природе Южного Урала, о людях, на чьей судьбе так или иначе сказалась очищающая сила любви к родному краю.

---

Привязали к кандалам веревку, другой конец на руку намотали и узлом завязали накрепко, чтобы не ушел, и в горы молодца-удальца ведут. Привели к Таганай-горе, видят: дыра. Думают: допытались. А он и говорит: есть на свете пять главных дорог: одна — на запад, другая — на восток, третья — на юг, четвертая — на север, а пятая — в завтрашний день. Я по ней хожу, а вам, говорит, туда недоступно, потому напрасно ловите.

Пока, значит, стража вертела головами за пальцем, куда Агафон показывал, очухалась: ни дыры в горе, ни Агафона-удальца, одно вервие в руке, да кандалы в траве. А по горам хохот пошел…

Я остановился против Откликного гребня, кричу. Ожидаемого эха нет — жарко и глухо. Исчезли комары и мошки. Появились слепни. Они с гудением носились вокруг и кусались через рубаху.

Подъем кончился. Дорога теперь шла ровно и пропадала далеко за поворотом. Кое-где на ней сохранился полуразрушенный деревянный настил, по краям его выжималась ржавая вода, стоки густо заросли осокой и камышом.

Вдали послышался лай, из-за поворота выбежали три собаки. До контрольного оставалось не менее километра, и шел я без лишнего шума, однако учуяли. Черно-белые лайки бежали навстречу. По голосу можно было ждать, что они очень злы. Среди лаек, живущих в лесу, попадаются сущие звери. Я бросил палку, ветку, которой отмахивался, и с замиранием ждал встречи.

Не добежав шагов сто, собаки сели, как бы предупреждая — дальше ходу нет. Я шел, лай прерывался рычанием. Потом они окружили меня: две спереди, одна сзади. Прижал руки к бокам и двигался медленно, избегая глядеть им в глаза — чего лесные собаки не любят — и уговаривал: «Милые, хорошие собаченьки…» И боялся оступиться — кинутся и разорвут. Чем меньше оставалось до контрольного, тем неистовее становились, свирепели, заходились лаем собаки.

Я надеялся, что кто-то есть дома, выйдет и уймет их, но никто не выходил. За оградой бродила скотина. А вот и дом почерневший, с крытой шатром тесовой крышей, проросшей зеленым мхом, три окна на дорогу. В открытые ворота виден травяной двор, вытоптанный посредине, телега с поднятыми оглоблями, старая деревянная колода. На крыльце старушка, очевидно, совсем глухая — на собачий рев даже не повернула головы. За домом огород, обнесенный жердями, едва видимыми из-за поднявшейся конопли и сныти, а в нем над картошкой — подсолнухи и журавль с веревкой, будто на привязи.

Стоило миновать дом, как одна из собак перебежала назад. Передняя пятилась, с рычанием уступая мне каждый шаг. Потом и она перебралась к подругам, и они стали отставать, повернули к дому, но еще несколько раз возвращались и, наконец, отстали совсем.

Лицо, шею и руки палило жгучим зудом — слепни искусали в кровь. Умылся холодной водой, разулся, постоял в ручье, перекинул лапти через плечо и пошел босиком, ступая то на горячие камни, то испытывая приятную прохладу в тени. До следующего контрольного было километров десять, и мне опять стало легко и весело.

Впереди курилось марево. Слева высилась плешина Круглицы, за нею — Дальний Таганай, напротив него — Ицыл. Когда-то здесь были дремучие, страшенные по рассказам, леса. Целых сто и еще пятьдесят лет их рубили на уголь, и теперь старые выруба заросли и стали почти непроходимыми.

Журчат ручейки по краям дороги, наклонилась над ними трава. Белая таволга пахнет горьковато-терпко, в пушистых шапках ее копошатся жуки-слоники, над реброплодником висят журчалки, в малиновых кисточках татарника гудят шмели, всюду порхают бабочки. В одном месте на дороге они сидели так плотно, что под ними не было видно земли. Я наклонился, протянул руку и отпрянул — змея! Когда прошел страх, увидел: под бабочками был выползок — старая змеиная кожа, из которой выползла гадюка.

А солнце поднималось, парило, в знойном воздухе стоял неумолчный звон кузнечиков. Я подходил ко второму контрольному, ступая босыми ногами так тихо, что собаки или не учуяли, разморившись зноем, или их тут не было. Миновал половину пути, и если кто вышел из Карабаша, должен был скоро попасться навстречу. Но прошел еще пять километров до печей, где жил охотник Худяков со своей Варварой, — встречных не было. Худяковых тоже дома не оказалось, и записку Савелия пришлось оставить у ворот, придавив камешком.

Тут стоял такой же дом, как на первом и втором контрольных, и в каком я жил сам на Березовке. Неподалеку — кирпичные печи с разрушенными сводами и кучи невывезенного угля, проросшие по краям бурьяном. Дорога местами была сплошь черной от угля. Разморенный жарой, я чувствовал сильную усталость, но голод заставлял думать об обеде и глядеть по сторонам. Кое-где маячили стебли саранок с ярусами листьев на них. Чем больше ярусов и толще стебель, тем крупнее луковица. На Березовке мне попадались с кулак, и десяток таких хватило бы на обед.

Вдруг я увидел маленький черный глаз, над ним красную бровь — тетерев в траве! Но почему он не летит? Охваченный охотничьим азартом, готовый кинуться и подмять его под себя, уже представлял полный котелок мяса: ешь — не хочу. И понял: он испытывал страх, какой, возможно, я недавно пережил от встречи с лайками. Я шагнул, косач сунулся в траву и побежал, вытянув шею. Он, должно быть, линял и, растеряв перья, не мог летать или был ранен весной на току. Мне стало жаль птицу. Пусть бежит себе, а я не пропаду. Вскоре выглядел стожар от прошлогоднего стога, выдернул его и стал бить заостренным концом, углубляя ямку возле саранки. Потом надавил на свободный конец, и с комом земли вывернулась золотистая луковица.

Через час накопал достаточно луковиц, промыл их в ключе, набрал хворосту, достал ватный жгут, втянутый в трубочку, чтобы не обивался пепел, кремень и кресало — кусок плоского напильника с обточенным ребром. От удара им по кремню высеклись искры, зашаял трут, а еще через несколько минут пламя облизывало котелок, а я устроился в тень березы.

Вдруг передо мной возникла странная фигура: на голове тряпка, за поясом топор, через плечо сумка с нанизанными на ней кротоловками, на ногах сапоги из шкур. Не сразу понял, что передо мной женщина. Я объяснил, кто такой, куда и зачем иду.

— Знаю, — ответила она, — письмо видела. Савелий здоровьем не худ ли? Филатовна-то, чай, шибко убивается — один, как перст был, легко ли получить похоронку… Как? Письмо получили? Дом покупать собираются?… Ну-ну, значит, мне померещилось, и слова мои забудь. Айда молоком напою. Печь недосуг топить, а молоко есть в погребе.

Молоко было бы кстати, но не хотелось возвращаться, терять время.

— Заходи на обратной дороге.

За время разговора она достала из сумки крота и сняла с него шкурку, будто яичко облупила.

— От последнего контрольного поднимешься, увидишь впереди далеконько березу, одна на горе — все вырубили. От нее спускайся и в огород к Татьяне угодишь. Да обуйся, нето отобьешь подошвы и обезножишь.

Ободрав еще крота, она ушла, а я снял варево и поставил в ручей студить. Потом, накалывая острой палочкой дольки, крахмалистые и пресноватые, быстро съел и захотел спать. Но впереди оставалось почти двадцать километров. Поднялся и, не вняв совету Варвары, перекинул лапти через плечо.

Дорога стала светлее: ни сосняков, ни темных ельников — береза, осина, липа, изредка, неведомый в наших краях, вяз, да по ручьям заросли черемухи. За одним из поворотов открылся старый, покосившийся мост через Киолим. Поперек моста, свесив вниз белые головы, лежали два мальчишки: один ростом с меня, другой — поменьше. Старший держал в руке острогу. Они переглянулись и опять уставились под мост. Вдруг старший резко ткнул острогой и вытащил ее на мост с рыбиной. Я никогда не видел такой округлой пестрой рыбы.

— Красуля, — неохотно пояснил старший и опять изготовился.

Сколько я ни глядел вниз, ничего не мог заметить в воде, которая казалась дегтярной от черных камней. Не верилось, что в небольшой реке с торчащими глыбами могла водиться такая крупная рыба. Однако мальчишки добыли еще одну, поменьше. Они, наверное, жили неподалеку. Действительно, за мостом открылся дом — Киолимские печи, от которых осталось одно название.

Слева все тянулся Таганайский хребет. Вдали синела одна из его вершин — Юрма с Чертовыми Воротами — отвесными скалами наверху. Страшные рассказы об этой Юрме слышал я от дедушки. Будто там, в норах да щелях, да в потайных землянках в старое время скрытно жили люди. А таились они оттого, что крестились двумя пальцами. Их за это ловили, заставляли креститься тремя и, случалось, забивали до смерти, а жилища их разоряли дотла. Однако ж никак всех переловить не могли — слишком дремучи были леса, а тропы неприметны. Когда же удавалось выследить их и перекрыть тропы, они уходили вверх, через проем в скалах, прозванных Чертовыми Воротами.

Дорога из леса вышла на трассу. Вдали показался мосток через небольшую речку, а может, рукав Киолима. Перед мостком растянулась змея. Набрал камешков и стал кидаться, чтобы прогнать. Змея неохотно подняла голову и еще более неохотно сползла в траву обочины. С опаской перешел мост и через полуразрушенные перила поглядел вниз — и там змея свернулась кольцами на плоском камне. Пришлось обуться и скорее миновать опасное место.