Николай Верзаков - Таволга

• Название: Таволга
• Автор: Николай Верзаков
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1989
• ISBN: 5-7688-0090-5

В рассказах и повестях, собранных в этой книге, автор пишет об уникальной природе Южного Урала, о людях, на чьей судьбе так или иначе сказалась очищающая сила любви к родному краю.

---

На улице пустынно. Луна над зубчатой горой придает ландшафту неестественный вид, и все кругом кажется зачарованным неведомой силой.

Мой путь все вверх и вверх. Внизу город в огнях, словно тлеющий костер, и над ним — полоска робкой зари. Подмороженный лист шумит под ногами, словно идешь по жестяной крыше, — и зверь и птица уходят до того, как успеешь заметить.

На обратном пути развел у речушки костер и растянулся, ощущая приятную истому здоровой усталости. Смотрю на небо, на легкие облака, на ветки березы, под которой лежу, на неровный ее ствол. По стволу — трутовики козырьками. Представляю, как все тело дерева пронизано грибными корнями-нитями и что они вытягивают соки, иссушают и разрушают ствол, что береза смертельно больна, и помочь ей невозможно. Экая масса нахлебников выросла, думаю с досадой, — задавят. Замечаю вдруг: один из козырьков пронизан тонкой веточкой. Ага, думаю, и тебе досталось. Вырубил гриб с веткой, повертел, положил в рюкзак и принес домой. Долго думал: как могла ветка прорасти через гриб? Попробовал проколоть его спичкой — спичка ломается. Поковырял гвоздем — поддается, но плохо; шило идет.

И лежит с тех пор трутовик с веточкой на книжной полке напоминанием о лесных загадках и укором: не думай, что много знаешь, ходи в лес.

ПРО МЫШОНКА

Дед Василий обтоптал снег вокруг пня и сел на него. Не спеша достал из сумки термос с чаем, бутерброды развернул и принялся обедать. По одну сторону пня лежала куча метелок, по другую — куча березовых виц. Дед грелся горячим чаем и прикидывал в уме, сколько еще сумеет связать метелок до сумерек.

Он любил лесную работу и с наступлением зимы вязал метелки. Город большой, сколько ни заготовь — все мало. Поэтому дед Василий не очень-то был склонен рассиживаться на пне. Да и мороз, надо сказать, морозил отлично. Брови, ресницы и усы стали белыми и пушистыми.

Дед заметил вдруг, будто мелькнуло что-то темное на снегу. Посмотрел — ничего. «Поблазнило», — подумал, но тут опять мелькнуло.

— Ах ты, негодная тварь, — улыбнулся старик, заметив мышонка.

Мышонок был чуть больше майского жука.

— Лисы-то тут на тебя нет. Небось, беда как люта теперь, попадись-ка ты ей на зуб.

Мышонок, почуяв, что обнаружен, нырнул в снег. Да, видно, очень вкусно пахла крошка сыра — не выдержал, вылез. Как ни мал мышонок, а и ему туго приходится в трескучий мороз. Не вдруг найдешь, чем поживиться. Корешок разве какой, так с мерзлого-то немного проку.

Дед стряхнул крошки к пеньку и опять давай топориком постукивать. А мышонок только и ждал этого, все крошки подобрал. Нашел под снегом ход и побежал домой. Вой голодной лисой, вьюга, хоть всю ночь, передувай, метель, звериные тропки, стреляй, мороз, — мышонку нет горя — сыт!

На другой день лишь дед Василий тряхнул сумкой — мышонок как тут и был.

— Ах, это ты? Ну, здравствуй! Да извини, сыру нет, а если колбасой не побрезгуешь, то изволь.

Мышонок взял ее в передние лапки, сел на задние — и ну уписывать.

— Нравится? А я уж, было, затужил: а ну-ка, думаю, не по вкусу придется, что делать? А ты, гляжу, парень свойский.

Через неделю старик с мышонком стали большими приятелями. Если дед медлил с угощением, мышонок нетерпеливо совался носом в валенок, дескать, зачем откладывать хорошее дело?

А еще через несколько дней так освоился, что стал по валенку взбираться на колени и там подбирать крошки.

— Ах ты, вражонок, — ворчал старик, — вот ужо я тебя лисе стравлю, станешь озоровать.

Так и холода пережили, весна наступила. Пережидал половодье дед дома и тосковал. Рассказывал бабке про свои дела и про мышонка тоже.

— И-и, — качала старуха седой головой, — ребенок ты, хоть и жизнь прожил, да нешто их жалеют, мышонков-то?

Дед не спорил, а, как только сошла большая вода, в лес дал деру. Пришел на свою делянку — голо кругом, подснежники кое-где старый лист пронизали, к свету таращатся. Посидел на пне дед, подождал мышонка — нет. Поглядел кругом, да разве увидишь. Лес большой, а мышонок маленький.

ДРУЖБА

Щегол жил у старика в клетке. Старик поймал его в саду, чтобы скрасить одиночество, и привязался к нему не на шутку. Кормит, бывало, разговаривает с ним; клетку чистит — говорит; спать укладывается — спокойной ночи скажет, и утром встанет — покалякает. Наберет семян разных: тут тебе и конопля, и сурепка, и салат, и маковые зернышки — чтоб недостатка в витаминах щегол не испытывал. Морковки потрет, яблочка отрежет, яичко сварит себе — отщипнет крошку: угощайся. Алюминиевую плошку для купания приспособил, речного песочку насыпал — живи да радуйся.

Забеспокоится, бывало, птица средь ночи, вскочит старик с постели — и к клетке: не захворала ли? Не дать ли рыбьего жира? Слабительного? Жили так припеваючи. И забыл однажды старик закрыть клетку. Хватился, а щегла и след простыл. Затужил старик, обидно стало: поил-кормил, а вот, на тебе, покинул и спасибо не сказал.

Ночью не спал, ворочался, думал. Как ни верти, а птица есть птица, ей воля нужна. А какая в клетке воля? Да и дела птичьи свои: семью заводить надо, детей выкармливать, мало ли что. Подумал так и успокоился — пусть летает. И заснул под утро. Вскоре как кто в бок толкнул — вскочил от птичьего щебета. Глядь, а щегол в клетке. Обрадовался старик (а кому не приятно, когда о нем не забывают), но лишать свободы не стал, не затворил клетку.

Щегол улетать и не думал, искупался, сел на жердочку, перышки через клюв пропускает — воду отжимает, сушит. Пошел старик к ульям. Щегол за ним, сел на яблоню и щебечет.

Так и повелось: хочет — летает, хочет — в клетке сидит.

Одно время улетел. Вернулся не один, с подругой. Старик так рассудил на этот счет: детей, мол, вывели, на крыло поставили — пусть летят с миром, а мы давай-ка пойдем к старому — там и стол, и крыша над головой, и никакой враг не достанет.

И живут.

Думал я об этом и вот до чего додумался. Птицы клетку перестали считать клеткой, то есть почувствовали, что человек их не стесняет, поит-кормит, словом, чинит добро. А от добра, как говорят, добра не ищут.

ГОЛУБИ

Он любил улицу, все свободное время отдавал ей и, даже когда отвечал урок, смотрел в окно, как бы не в силах оторваться от того, что там происходит.

После занятий его можно было видеть на крыше большого старого двухэтажного дома напротив школы. Босой, в изодранных от постоянного лазания по крышам штанах и рубахе, размахивал привязанной к длинному шесту тряпкой, оглашая округу пронзительным свистом. А в небо уходила голубиная стая.

Соседская старуха Сычиха ворчала:

— Во, пришел! Видали его, нечистого духа! Далась тебе, врагу, эта крыша. Не можешь свалиться-то, руки-ноги переломать, облезьян…

Он же, знай себе, помахивал да посвистывал, словно от того, что происходило там, в синей глубине, и на секунду невозможно оторвать взгляда.

Отец, большой знаток птиц, заронил ему эту страсть и всячески поощрял ее. Когда уходил на фронт, наказал:

— Нарушай голубей, не прокормить будет. Война кончится, заведем новых.

На глазах таяла знаменитая в городе стая. К концу первого года войны осталась только пара.

Все свободное время он теперь проводил на базаре у редких возов, у железнодорожных переездов, на дорогах, — словом, всюду, где была хоть какая-то возможность набрать горсть-другую овса, ржи или пшеницы. Но рейды эти были не всегда удачны, и можно только догадываться, сколько изворотливости он проявил, чтобы сохранить голубей и, вероятно, согласился бы лишиться, скорее, руки, чем потерять последнюю пару.

Однажды в солнечный весенний день, выпуская голубей в вольеру, он не услышал ворчания Сычихи и удивился. А когда не вышла она и на четвертый день, пошел ее навестить.

Она лежала на кровати в телогрейке, шали и валенках. Оказалось, у нее вытянули в очереди хлебную карточку.

— А-а, пришел! Ну-ну, сиди, если пришел. А я, видишь, не могу ходить много, пристаю. Пять дней еще, должно, не выдюжу, помру. Ну да обо мне и разговоров-то столько. Там, на фронте, вон каких цветков косит! А я что…

Он принес дрова, растопил очажок, поставил воду в чугунке и вышел. Сычиха уж задремала, когда он вернулся с бумажным свертком. Положив его, он хотел что-то сделать или сказать, но ничего не сделал и не сказал, а вышел. Она дотянулась до свертка и развернула его. Там оказались две еще теплые голубиные тушки.

РОДНИЧКИ

Я торопился к роднику, у которого не был лет десять или больше, предвкушая радость отдыха. Сейчас, думаю, дойду, сброшу рюкзак, разуюсь и плесну в запаленное лицо пригоршней студеной воды и, испытав освежающую отраду, не спеша развяжу мешок. Отломлю от булки кус, напитаю его родниковой прохладой и съем с ненасытным желанием.