Юлиан Семенов - Горение (полностью)

• Название: Горение (полностью)
• Автор: Юлиан Семенов
• Жанр: История

---

- За весла хотите? - спросил Горький, когда они вспрыгнули в лодку. - Или займетесь снастью?

- За весла, - ответил Дзержинский. - Снасти запутаю.

- Ну что ж, извольте... Берите вправо, пойдем к Гроту Азуль, там попадается хорошая рыба...

Привязывая зеленоватую леску к маленькому, очень короткому удилищу, Горький округло и неторопливо рассказывал, словно бы чему-то дивясь:

- Помню, во время ссылки и познакомился я с поручиком Хорватом, поразительного строя мыслей человеком... Я пришел на кладбище, что возле церкви великомученицы Варвары, а он там по аллейкам прогуливался, ярясь на что-то, - я, знаете ли, очень чутко ощущаю злость в людях, даже если молчат... А вы?

Дзержинский кивнул:

- Тоже.

- Устали?

- Нет.

- Ох, какой гордый поляк, - Горький мягко улыбнулся, - я ведь вижу, как у вас лоб вспотел... Но - это хорошо, все хвори выходят потом, я поклонник эллинской медицинской школы... Сейчас минутка, налажу удочки и подменю вас, я волгарь, весло легко чувствую... Да, так вот, изволите ли видеть, Хорват этот самый оборотился ко мне и громко, по буквам прочитал надпись на могильном камне: "Под сим крестом погребено тело раба божия, почетного гражданина Диомида Петровича Усова"... И - все! Ничего не умеют сказать о человеке только раб божий. Но - отчего же раб удостоен гражданами почета? Клад-би-ще! Вы вслушайтесь в слово! Здесь бы людишкам клады искать! Сокровища разума! А мы что находим? Обиду и позор! "Крест, яко ярем"! Это что ж, признание того, что жизнь - изначально - тяжела и трудна?! Разве такими должны быть памятники ушедшим?! Это же паспорта, свидетельства какие-то! А ведь образ жизни каждого человека - поучителен! Могила часто интересней романа, а - здесь?! И никакой я не раб божий, но человек, разумно исполняющий его заветы - в меру сил своих... Надо бы писать на каждом надгробии, что сделал человек в жизни, ибо память рождает лишь одно - деяние... Поразительный, знаете ли, был этот Хорват человек... У нас на Руси каждый человек - словно какой самородок, только надобно его рукавом оттереть, тогда грань увидите - высверкнет своим цветом...

Дзержинский вдруг рассмеялся:

- А поляки - булыжники?

Горький покачал головой:

- Более всего от нашей правой банды мне достается за то, что я, изволите ли видеть, "наемник татарвы и жидовни"... Впрочем, когда я, вспомнив свои горячие речи в кружках, коими оглушал людей, внушая им бодрость и будя надежды, ощутил себя обманщиком и решил застрелиться, спас меня именно татарин... Все подробности того дня помню, как-то даже гипертрофированно, в деталях... Был декабрь, богатая звездами безлунная ночь накрыла город синим бархатом, густо окропленным золотою пылью; в театральном садике стояли белые деревья; казалось, они цветут мелкими холодными цветами без запаха... на крыше театра одеялом лежал пласт синего снега, свешивая к земле толстые края... Когда сбежались люди, - я, изволите ли видеть, загорелся после выстрела, пальто было на сухом ватине, - на грудь мне накидал снега татарин, ночной сторож, он, кстати, пришлого котенка под шубой хранил, на всю жизнь мне это запомнилось... А когда зрители, жадные до зрелища, лицами похожие на городовых, начали меня, истекающего кровью, выспрашивать, кто таков, - в и д и м о с т ь порядка у нас главное, - и винить, как и положено, в том, что пьян, татарин этот, добрая душа, закричал всем наперекор: "Мы ему только сичас видела, она вовсе тресвый була!" Пьяного-то, может, и оставили б на снегу, балует, пусть, мол, отойдет от хмеля... Но вообще-то весь мир людей иных верований я пропускаю только через себя, очень русского человека, тут вы правы... И это хорошо, - свидетельство подспудного, слабого, однако же необратимого процесса п о с л а б л е н и я оков, ибо Шекспир - хоть цензуры уж и не было в Британии - все-таки сотрясал остров не английскими характерами, но датскими или же мавританскими, потому как остерегался, - великодержавные имперские амбиции Лондона были тогда так же сильны, как у нас сейчас... Помните, Пушкин звал к революции? Но ведь он, изволите ли видеть, при этом подзаголовочек ставил: мол, "из Шенье"...

Горький удовлетворенно оглядел удилища, легко, по-морски, поднялся, не страшась раскачать лодку, перескочил через сиденье и сказал:

- Давайте-ка на корму, снимайте куртку, загорайте, я погребу чуток.

- Но я не устал.

- А лицо - белое. Погодите, молоком отопьетесь, ухой вас раскормлю - вот тогда гребите себе на здоровье, а сейчас отдохнуть надо, революции балласт не нужен, более того - тяготит, сиречь вреден.

Дзержинский послушно поднялся и так же легко, устойчиво перебрался на корму, - побеги из Сибири начинались с таежных рек, умел проходить пороги, лодку вел одним веслом, споро, играючи, именно такая манера, казалось ему, была угодна тамошней крутой природе...

- Должен заметить, - сказал Дзержинский, сняв куртку и полуобернувшись к мягким лучам солнца, словно бы обнимавшим его, - что этот ваш поручик Хорват в чем-то напоминает мне одного сокамерника, молодого поповича, боевика, из эсеров, чистейшей души человека, Николеньку Воропаева... Он часто говорил, что власть намеренно скрывает от людей смысл труда и подлинную цену работы, внушая им ощущение собственной малости и ничтожества: "ты знай работай, я - оценю, как мне угодно".

Горький согласно кивнул:

- Ничтожными править легче... Я, литератор Пешков, знаю цену своему труду, попробуйте-ка заставить меня сделать то, что не приемлю, - не выйдет! Кстати, поручик Хорват предлагал, чтобы каждое селение на Руси вело "Книгу живота", рассказы о прижизненных деяниях человека. Но - чтоб без чиновников! Пусть, говорил, кто угодно пишет - учительство, земцы, но только не подпускать нашего департаментского - все изгадит, оболжет, затолкает в рамки, спущенные из столицы, погубит живое дело...

- Откуда в России такой страх перед чиновной силой, Алексей Максимович?

- Это, изволите ли видеть, оттого, что история наша совершенно особенная, путаная, трагическая... Если даже здесь, у итальянцев, про англичан и не говорю, чиновник обслуживает людей д е л а, кои независимы и лишь поэтому инициативно движут промышленность и строительство, то наш думский дьяк и его пореформенное порождение - чиновник призваны мешать появлению сильных и независимых людей хозяйской сметки: конкуренция самодержавию... На Руси возможен один хозяин, помазанник божий, все остальные - вчуже нам. Сильных у нас боятся, из-под контроля выйдут, слишком независимы, а потому дурака и неуча в лоб дураком не назовут, нельзя. Дзержинский усмехнулся:

- Помню, Николенька Воропаев рассказывал мне, из-за чего разошелся с отцом...

- Нуте-ка...

- Он всех и каждого спрашивал: "Как живешь?", влезал в душу, требовал ответа, следил, чтоб никто ни в чем друг от друга не отличался, предписывал, как надобно жить... А разве кто знает - как надобно жить каждому? Никто об этом, кроме самого человека, не знает. Человек рожден, чтоб жить без принуждения, по-своему: я от тебя ничего не требую - и ты ко мне не лезь. Есть закон, он и определяет отношения между соседями... Каждого человека обстругать, словно бревно, чтобы общий дом сложить, - бредовая затея, противуобщественная, ибо отдает мечтательством, которое в государственных делах кончается национальным банкротством...

- Любопытно и верно... Где он сейчас, этот Николенька Воропаев?

- Его повесили, Алексей Максимович... Вместе с боевиками Пилсудского... Год назад...

Горький сделал три резких гребка, чуть не падая на спину, потом бросил весла:

- Когда я лежал в лазарете, приходя в себя после самоубиения, моим соседом был прескверный человечишко, как ни горестно сказать, учитель... Так вот он постоянно вдалбливал мне: нужно уметь хотеть лишь то, что доступно, сдерживаясь от бесполезной траты жизненных сил, коих нам отпущено мало... Эк, ведь человечество друг против друга разведено по углам! Словно в американском боксе... Этот боевик, Николенька Воропаев из поповичей, и мой учитель ботаники, каково?! Или - жандармский ротмистр, с ним жизнь свела меня позже... "Нет страны, в коей положение человека, желающего ей добра, более трагично и смешно, чем в России... У нас нет нации, - жаловался он мне, своему противнику, - а лишь аморфная масса людей. Нет классов, а только группы, мертвой хваткой вцепившиеся в свои интересы, слишком мелкие, чтобы вести общенациональную работу... Каждый за себя... Наш народ выработал себе представление о некоей неодолимой силе,, судьбе, которая управляет всем. К людям на Руси она относится жестоко, но, незримая, она непобедима, бороться с нею дерзко, бесполезно и смешно... Уж если и бороться, - поучал меня ротмистр, - если и рисковать, то именно против нашего Рока. А вы на правительство замахиваетесь... Так ведь правительство, милостивый государь, есть механизм, созданный нацией, сообразно ея потребностям... Вот и получается: на словах вы - за народ, а по сути - против него..." Я потом долго размышлял: это у них в охранке метода такая выработана или же сам господин ротмистр изволил прийти к эдакому стилю бесед с поднадзорными? Россия, - Горький неожиданно улыбнулся. Я же говорю, самородки... И ротмистр этот отнюдь не исключение...