Сергей Залыгин - Тропы Алтая

• Название: Тропы Алтая
• Автор: Сергей Залыгин
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 1972

«Тропы Алтая» — не обычный роман. Это путешествие, экспедиция. Это история семи человек с их непростыми отношениями, трудной работой и поисками себя. Время экспедиции оборачивается для каждого ее участника временем нового самоопределения. И для Риты Плонской, убежденной, что она со свое красотой не «как все». И для маститого Вершинина, относившегося к жизни как к некой пьесе, где его роль была обозначена — «Вершинин Константин Владимирович. Профессор. Лет шестидесяти». А вот гибнет Онежка, юное и трогательное существо, глупо гибнет и страшно, и с этого момента жизнь каждого из оставшихся членов экспедиции меняется безвозвратно…

---

Один раз Рязанцев заговорил почти Онежкиными мыслями:

— Для того чтобы открыть, нужно желать и ждать. Если вы не желаете поэзии, не ждете — ее для вас не будет!

Поглядел вокруг, будто искал подтверждения своим словам, но Онежку не заметил. Не обратил на нее внимания и дальше продолжал о том, что нет и не существует никакого закона приобретения и потерь: цивилизация, умение человека мыслить вовсе не лишает его ни эмоций, ни физических сил, ничего не лишает. Спортивные рекорды двигаются вперед, а не назад. Затопек пробежал марафон уже за два часа и двадцать три минуты.

— Представьте себе, Константин Владимирович, — сказал Рязанцев, — что вы не научились бы мыслью подавлять в себе физическую боль. Что, когда вам больно, вам не помогает мысль.

Вершинин усмехнулся — или не хотел, или не умел ответить.

А для Онежки это так и было: она часто испытывала боль и научилась ее подавлять.

— Прежде чем обращаться к поэзии, следует спросить себя: есть ли в тебе нечто поэтическое? — продолжал Рязанцев. — Наверное, идеал — это общение, беседа двух поэтов: одного пишущего, другого читающего…

— Одним словом, двух избранных — хотите вы сказать дальше? — перебил Вершинин.

— …Дальше я хотел сказать: и язык этих бесед должен быть не для двоих, а общечеловеческий. Чем больше каждый из них будет проникнут общечеловеческими идеями и заботами, тем скорее они поймут друг друга.

— Сама жизнь должна вызывать во мне каждодневную потребность в поэзии! — возразил Вершинин.

— А вы должны искать ее в жизни! Искать и находить!

Вершинин стал торопливо доказывать, что поэтов пишущих и, особенно, плохо пишущих становится все больше и больше, потому что больше стало печатных станков, количество снижает качество, а поэтов читающих — все меньше, потому что им действительно некогда.

— Медицина борется за жизнь человека, а разве человек не борется за медицину? Боритесь и вы за поэзию так же, как и за науку! — призывал Рязанцев.

— Мне деньги платят за то, что я борюсь за науку! Это возведено мне в обязанность и в привычку — понятно вам?! — уже совсем сердито отвечал Вершинин.

— Было время — не платили ни за науку, ни за поэзию. Такое время настанет снова, при новом, несравненно более высоком, чем прежде, интеллекте. Тогда и наука и поэзия вступят в свою настоящую историю. Может быть… — Рязанцев оглянулся по сторонам, заметил Онежку и сказал: — Может, Онежка будет заниматься наукой или поэзией, совершенно не заботясь о том, какие материальные блага для нее за этим последуют!

И тут Рязанцев усмехнулся, — видно, сам не очень верил, что Онежка будет ученой или будет писать стихи. А спустя еще некоторое время вдруг сказал:

— Константин Владимирович, обратите внимание во-он на тот камень! Видите?

Вершинин решил, что противник сдался, охотно его помиловал и торопливо спросил:

— Где? Который?

Камень лежал на выжженной солнцем бурой сопке. Это был кусочек степи в горах: кое-где волновался вокруг камня ковыль, то фиолетовым, то синим цветом вкрапливался чабер.

Горб у камня был посредине, и клюв, которым он, казалось, пытался что-то вырвать из земли, и лапа — когтистая, выкинутая далеко вперед. Другая — согнутая, поджата под туловище. Хвост, как у ящера, покрыт чешуей — огромными плитами.

Несколько дней все видели этот камень, но никто не обращал на него никакого внимания. А между тем камню нужно было удивляться.

Теперь Вершинин и Рязанцев ему удивились и тотчас распознали в нем скифского грифа — причудливого льва с орлиными крыльями, а потом китайского дракона — крылатого огнедышащего змея.

«Камень» — это, наверное, было неправильное название — там была скала, сложенная из множества камней. Но о том, что на сопке не один, а множество камней, нельзя было сказать: все они соединялись в нечто целое — в «него».

И Вершинин с Рязанцевым находили самые разные сравнения. «Ихтиозавр», говорили они, «посланец космоса», «разрушенный замок». Еще они говорили — «странный», «неведомый», «фантастический».

— Видите, Константин Владимирович, — в конце концов сказал Рязанцев, — сколько сравнений нашли мы для одного камня.

— Великое множество! — согласился Вершинин.

— И вот до тех пор, пока мы сравниваем что-то с чем-то не по химическому составу и не по физическим свойствам, а по тем впечатлениям и чувствам, которые вызывает у нас окружающий мир, до тех пор вместе с нами будет существовать поэзия…

Вершинин хотел перебить, Рязанцев протянул руку ладонью вперед:

— Я не кончил! Камень вызывает тысячи эпитетов и сравнений, но, заметьте, все-таки с чем-то его уже нельзя сравнить. С чем-то невозможно!

Вершинин не понял. Лицо у него вытянулось, но, вместо того чтобы сказать: «Не понял, Николай Иванович!», он сказал:

— Минутку, минутку, дорогой мои и уважаемый Николай Иванович!

А Рязанцев оглянулся по сторонам и снова заметил Онежку:

— Скажи, пожалуйста, Онежка, с чем нельзя сравнить вон тот камень? Во-он тот! На сопке. Видишь? С чем его никак не сравнишь?

— С «ней», с существом женского рода, нельзя сравнить, — ответила Онежка.

Рязанцев моментально Онежку понял:

— Верно! Правильно! Там, — кивнул он в сторону камня, а потом и протянул к нему руку, — там существо мужского рода. Недаром мы с вами, Константин Владимирович, называли его и фантастическим и космическим, но ни разу не сказали — фантастическая, космическая! Потому что это — он и ни в коем случае не она! Значит, камень в нашем представлении все-таки имеет границы сравнений. И пока я спрашиваю себя, до каких пор этот камень для меня камень, это небо — небо, а главное, самое главное, до каких пор я это я, — для меня необходима поэзия.

Вершинин снова заговорил было:

— Но-но-но, дорогой…

А Рязанцев снова вытянул руку ладонью вперед:

— Поэзия недаром подбирает друг к другу и как бы сравнивает между собой созвучия слов. Неожиданные и красивые созвучия помогают ей найти неожиданные сравнения. Найти и доказать… Недавно один поэт доказал сходство между спутником Земли и пшеничным зерном. Доказал, потому что у него в стихах так думал тракторист, ночью засевая пашню.

Спор стих.

Онежка представила себе тракториста, который сравнил спутник с пшеничным зерном. Вслед за ним легко можно было сделать так же и даже смелее: сравнить все небо с пашней, а все звезды с зернами. Вслед за ним… Но ведь человеку нужен свой собственный след. Ведь нужен!

Она редко читала стихи и всегда думала, — наверное, это ее порок. Но это был не порок, нет. Попросту она не знала, как среди множества стихов найти свои собственные, пусть написанные кем-то, но для нее. Не знала, потому что у нее не появлялось вопросов к стихам. Но вот вопрос возник. И появилось право что-то требовать от стихов, быть может, даже указывать поэтам, чего она от них ждет.

Вершинин-старший такого права за собой не чувствовал.

А Рязанцев?

Уже много раз Онежка замечала сходство между собой и Рязанцевым. Она удивлялась и не хотела себе верить: Рязанцев был слишком взрослый и умный…

И сейчас она тоже не поверила, что у нее и Рязанцева могут быть одни и те же чувства и мысли, что они одинаково могут слышать стихи. «Наверное, — подумала Онежка, — когда Рязанцев открывает книжку со стихами, он считает своим долгом сначала представиться: «Рязанцев Николай Иванович. Старший научный сотрудник. Географ».

А Онежка, как она могла поэзии представиться? «Онежка Коренькова. Студентка». Поэзия ей ответила бы: «Много вас таких. Всех не запомнишь!» Но в том-то и дело, что у нее не было ни малейшей необходимости раскланиваться перед поэзией, рекомендоваться ей.

И в то время как в поэзии могло и совсем не оказаться стихов для Вершинина-старшего, могло быть очень немного стихов для Рязанцева, — без стихов для Онежки поэзии не могло быть. Поэтому Онежка вправе их требовать и требовать, эти стихи, эти слова.

День был нынче как день — с поволокой в самых вершинах гор, с чуть потускневшими зелеными пятнами можжевельника казацкого на склонах, с синим лесом в складках между горами, с коричневыми, фиолетовыми и красноватыми потоками каменных осыпей, застывших в неустойчивом равновесии… На склонах каждой горы словно отпечатаны географические карты каких-то неведомых стран.

Приглушенными были голоса ручьев, словно они только еще разучивали свои песни, притихшими были деревья и травы, как будто они только-только начинали между собой какую-то беседу, солнце было неярким, небо еще не синим, и облака едва заметно колебались, вглядываясь в те дали, куда им вот-вот предстояло тронуться. Все в природе нынче ждало прихода затерявшегося где-то дня, все как бы недоумевало из-за этого опоздания, все было наполнено и ожиданием и недоумением.

Нынешним летом Онежка неизменно разделяла с природой ее настроение. Просыпаясь, выглядывала из палатки, вдыхала росный воздух и в самой себе тотчас открывала что-то такое же: такое ощущение, такие чувства, которыми, казалось ей, было наполнено утро.