Петр Замойский - Повести

• Название: Повести
• Автор: Петр Замойский
• Жанр: Великолепные истории
• Год: 1954

В настоящее издание включено две повести П. И. Замойского (1896-1958) "Подпасок" и "Молодость", одни из самых известных произведений автора.

Время, о котором пишет автор - годы НЭПа и коллективизации.

О том, как жили люди в деревнях в это непростое время, о становлении личности героев повествуют повести П.Замойского.

---

 — Иди, куда хочешь.

Мать, взглянув так, будто видит меня последний раз, подошла к двери и, тихо качнувшись, вышла.

Урядник некоторое время сидел молча, оглядывая избу. Одной рукой он гладил жирного пса, исподлобья посматривая то на печку, то за голландку, то на образа. Понятые и староста тоже молчали. В избе было тихо, лишь изредка взвизгивал и урчал пес, которого я почему‑то особенно сейчас возненавидел.

 — Петр Иванович, разговор у нас будет прямой. Я сделаю у вас обыск. По прежде чем приступить, хочу напомнить пословицу: повинную голову и меч не сечет…

Он долго еще что‑то говорил, то увещевая, то намекая, то грозя. Я слушал, и в горле у меня пересохло. Наконец он перевел разговор на брата, да и то сначала упомянул о тысяча девятьсот шестом годе, о всех тех событиях, когда в схватке с драгунами пали отчаянные мужики нашего села.

 — Вы тогда еще были мальчиком, но тоже замешались в такое нехорошее дело. Но с маленьких мы не спрашиваем… А теперь взрослый… Давно уехал ваш брат Михаил?

 — Вы сами знаете, когда.

5 — Что он тут проделывал?

 — То есть, как «проделывал»? Брат приезжал в отпуск. Отдохнул, купил сруб на избу, успел жениться, ну, и все прочее.

 — Вот это «все прочее» мне и важно. Брат — революционер! Да, да! Вы что, не знаете? Может быть, даже такое слово слышите в первый раз?

 — Нет, слово такое я слыхал. Так называют студентов каких‑то.

 — Эх, если бы только студентов! Но что ваш брат таков, вам это лучше меня известно. Больше того, он, как их еще называют, демократ–социалист.

 — А это что такое? — притворно удивился я.

 — В десять раз хуже. Да, да! Как же!

Я пожал плечами, переглянулся с Игнатом, с понятыми. В горле у меня совсем пересохло.

 — При чем я тут, Александр Васильевич?

Он погладил Цербера и усмехнулся.

 — Мне все известно, писарь. А вам стыдно. Вы — воин, защищали даря, веру и отечество. И вы связались с этими.

 — Не связался я с ними и знать их не знаю. Скажите, кто они такие?

 — Шайка разбойников. Против престола мутят.

 — Эка, — вздохнул я. — Что они, с ума сошли? Неужели и сейчас?

 — Именно. В такое время, когда… И вот твой брат… Кстати, в каком он чине? Где служит?

 — Зауряд–военный чиновник. Служит в штабе полка.

 — Раз до такого чина дошел, значит, с умом.

 — Он неглуп. Но он и на фронте воевал как следует. Он не все время в штабе. В тылу не отсиживался, отечества не предавал…

 — Золотой брат… зауряд… — перебил он, усмехнувшись, — только по его шее петля давно скучает.

 — Мой брат служит родине.

 — Сборище у вас было? — свирепо прошипел он.

 — Сход?

Вдруг урядник, этот смирный образованный человек, сын попа, вскочил и, чуть не споткнувшись о пса, заорал на меня:

 — Марфутку вертишь? Вола за хвост крутишь? Я с тобой по–человечески, а ты? Выкладывай все! Ну? Какие книжки читали у Семена? Кто был? Ну?

Цербер, видя, что хозяин брешет на меня, тоже принялся лаять и царапать гнилой пол. А урядник все кричал и топал ногами. Игнат сидел бледный, понятые испуганно посматривали то на меня, то на урядника.

 — Читали книги?

 — Читали! — крикнул и я.

 — Называй!

 — Роман «Антон Кречет», — назвал я первое попавшееся на язык произведение.

 — Кречет? Врешь! Знаю я, какого Кречета.

И урядник так стукнул кулаком по нашему ветхому столу, что опрокинулась солонка и ложки полетели на пол. Цербер бросился к ним и начал их грызть.

 — Лениным прозывается тот Кречет! — задыхаясь, прохрипел урядник.

Меня ударило в пот. Чувство страха, удивления и какой‑то отдаленной радости ощутил я в одно и то же время. Значит, если он, урядник, слышал о Ленине, то Миша говорил мне правду. Значит, книги его известны не только нам.

 — Нет, романа «Ленин» мы совсем не читали. «Андрея Кожухова», «Фому Гордеева» читали, а «Ленина» нет.

. — Не роман «Ленин», а он сам, ихний главарь, написал. Да что ты мне… — и он длинно и сложно выругался.

 — Ей–богу, ничего не знаю! — воскликнул я. — Кто писал, о чем?

 — Книжку «Что нам теперь делать?» читали?

 — Первый раз слышу. Там про инвалидов?

 — «Ко всем бедным в деревне» — тоже, скажешь, не знаю?

«Какая же сволочь доказала? — мелькнуло в голове. — Кто мог выдать? И названия перепутали!»

 — Вот что, — охладел он, — показывай, где эти книги. Добром показывай, иначе нанду с этой собакой.

 — Ищите хоть… с медведем, — сказал я.

 — Староста, понятые, приступайте!

Они начали искать под печкой, под кутником, открывали неприбитые половицы, заглядывали в горшки, где у братишки были бабки. Даже иконы сняли, в коник слазили. Словом, в доме щелей много, заглянули в каждую.

Вышли в сени. Урядник, обнажив шашку, принялся тыкать ею в солому, будто книги — это живое существо, которое закричит. Затем приказал развалить кучу кизяков, на которых сидели куры. Игнат, взглянув па кизяки, сказал:

. — Под ними, ваше степенство, не токмо книги, бревна давно бы сгнили.

Урядник взял пса за ошейник, подвел ко мне. Пес обнюхал меня страшной мордой, разинул пасть.

 — Ищи! — пустил его урядник и добавил: — Этот найдет!

Пес покрутился на месте и вдруг с лаем устремился к курам. Они, кудахча, бросились врассыпную.

Их тревожный крик взбудоражил петуха. Это был удивительный петух: огромный, кривой на один глаз, с выщипанным наполовину хвостом, на голове у него треугольный плоский гребешок, за что и был прозван «Наполеоном». Петух — отчаянный забияка. Он смело бросался в бой не только с петухами соседей, но, если потревожат его кур кошка или собака, — он налетал и на них. Орал при этом страшно, будто его резать собирались. Вот и теперь, забравшись на перекладину, он заорал и захлопал крыльями так, что из него перья посыпались. Цербер, увидев петуха, принялся не только лаять на него, но и прыгать. Почуяв врага, Наполеон, пронзительно прокричав, вдруг воинственно бросился с перекладины комом вниз, прямо на спину ошалевшей собаки и принялся бить ее крыльями, рвать клювом шерсть. От неожиданности пес рванулся к хозяину под ноги, а тот, и сам дивясь такому случаю, отступил к двери.

Понятые и староста перестали делать обыск и с интересом смотрели, как петух, уже соскочив со спины пса, то метался возле него, то пронзительно кричал, хлопал крыльями, поднимая в сенях ветер.

 — Он… что у вас… дурак? — вытаращил глаза урядник.

 — Да, такой, одноглазый, — ответил я. — Словои инвалид по третьей категории.

 — На собак бросается?

 — Не любит, если его эти животные беспокоят.

 — Прогоните, не то убью, — рассердился урядник не столько па петуха, сколько на меня за насмешку.

Я открыл дверь, и собака опрометью бросилась на улицу. Петух же снова взлетел на перекладину, отчаянно крича, и уже грозно посматривал теперь на урядника. Тот с нескрываемым страхом уставился на воинственного Наполеона.

 — Ну–ну, — пятясь и оглядываясь, проворчал урядник и, быстро открыв дверь, нырнул в избу.

Сзади меня послышался тихий смех понятых и Игната. В избе, пока урядник писал акт, понятые долго говорили о нашем Наполеоне, смеялись, но мне было не до смеха.

Урядник зачитал акт, из которого запомнилось мне: «Ничего предосудительного обнаружено пока не было». Понятые подписались.

 — А теперь подписка о невыезде, — подал он мне бумагу.

 — Но ведь меня могут в управу вызвать или в волость!

 — Только с моего разрешения, — сухо произнес урядник.

Я подписался. И когда они ушли, а я остался один, дрожь забила меня.

Что, если урядник все узнает о нашем кружке? Выдержат ли Семен, Игнат, Филя, Степка и другие мои товарищи? Один уже натрепался. Но кто он?

И я начал перебирать всех в уме. Вдруг меня осенило, и я воскликнул в нашей пустой холодной избе:

 — Припадочный Карпунька! Как я не догадался? Ведь он — племянник Филиппу Шкалику.

23

На улице и в избе темь. Мать затапливает печь, разжигает кизяки. Пузатая Карюха отогревается, ест месиво. Керосина нет. В углу горит лампадка с постным маслом. Огненные блики от топящейся печки мелькают на стене и окнах.

Два брата и я лежим на печке. Сестры — на кутнике. Все спят, но мне давно не спится. Возле трубы хорошо лежать и слушать завывание вьюги. Она поет на разные голоса — то издает дикие, пронзительные звуки, то будто глыбы снега бросает с крыши, то снова засвистит, заплачет, застонет. Представляешь себя в далекой, глухой, безлюдной степи. Сплошь снега. Лежишь в санях под тулупом, а лошадь везет и везет, уж не знаешь — где ты и будет ли конец тоскливому, однообразному пути.

В окно против печки порывами хлещет снег, засыпает стекла, пробиваясь мелкой пылью сквозь солому. Иногда из‑за рамы вынырнет зябкая мышь, потычется мордочкой в стекло, замерев, посмотрит зелененькими глазками на огонь в печке и невесть с чего испуганно метнется обратно — только хвостик скользнет по стеклу.