Назир Зафаров - Новруз

• Название: Новруз
• Автор: Назир Зафаров
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1984

В основу романа народного писателя Узбекистана Назира Сафарова легли подлинные исторические, события, очевидцем которых он был: Джизакское восстание 1916 года, Февральская и Октябрьская революции, гражданская война, становление Советской власти в Туркестане. Первая книга романа была удостоена Государственной премии Узбекской ССР им. Хамзы.

---

— Повязывай скорее бельбаг! — решил спасти меня Курбанбай. — И надень ему чалму. Девушки чалму не носят.

Не знаю, спас ли меня поясной платок и голубая чалма, наверное спас, потому что йигиты перестали лукаво улыбаться, даже Урдушмат и тот сделал строгое лицо — в чалме я выглядел взрослым.

— Хорош! — сказал Курбанбай-палван, отступая на несколько шагов и издали оглядывая меня. — Сегодня Назиркул вполне достойный жених, а завтра как бог распорядится: или подарит тебе бархатный чапан, или повесит на шею латаный хурджун.

Бархатный чапан меня вполне бы устроил, уговаривать тут не пришлось бы. Да и кто откажется от одеяния, предназначенного, может быть, для самих принцев? А вот латаный хурджун Курбанбай упомянул напрасно. С латаными хурджунами ходили бедные из бедных, обездоленные из обездоленных. Перекинут через плечо переметную суму — ишака и лошади нет, а о верблюде и говорить нечего — и бродят по кишлакам в поисках куска хлеба. Хоть и в шутку все это было сказано, а не развеселило. Стало мне жаль себя, сердце заныло от какого-то недоброго предчувствия.

— Не тоскуй, Назиркул, — обступили меня йигиты и стали утешать. — Скоро увидишь свою избранницу.

Будто о невесте думал я. Тревожила меня собственная судьба, мальчишечьи мечты покидали меня, и я не мог, не мог их остановить.

Петух, который клюет золотое зерно, умирает с голоду

Так уж, видно, было суждено мне всю жизнь измерять дорогу от дома нашего до дома Зухры-апа. И в зной и в холод шагал я, борясь со страхом, как бы не схватил меня у старого мазара злой дух и не превратил в черепаху, или птицу, или того хуже — в лягушку, что живет в арыке, и каждый раз, одолев благополучно страшное место, добирался до заветной калитки и громко стучал в нее, чтобы отворили поскорее. Не по своей воле совершал я этот трудный путь, матушка посылала: «Иди, говорит, Назиркул, узнай, как там твоя тетя? Жива, здорова ли?» И я шел. Разве можно ослушаться матушки!

Нынче я направлялся в нелюбимый мною дом без понуждения, по собственной воле. Там находилась моя невеста, и обычай требовал появления жениха у нареченной перед тем, как мулла назовет их имена вместе.

Грязь на улице была такой обильной, что самый безрассудный и самый смелый не решился бы идти посреди дороги, там и ишак с его длинными ногами увяз бы по уши. Мы двигались поэтому около дувалов, где земля пообсохла и сапоги не вязли в жидкой глине. Йигиты держались возле меня, стараясь заслонить от любопытных, если вдруг придет кому-нибудь в голову выглянуть из калитки. Наряд мой наверняка вызвал бы насмешку, впрочем, предосторожность была напрасной: сурнай не пел, а без него кто мог догадаться, что но улице ведут жениха.

Путь нам предстоял далекий — на другой край Джизака. По пути следовало заглянуть к родственникам, близким и дальним, выслушать их поздравления и получить подарки. Жениха обычно осыпали сладостями, которые к нему в рог не попадали, их растаскивала веселая детвора. Но сама церемония была радостной и превращала дорогу к невесте в праздничное шествие. На этот раз пришлось нарушить обычай: не то что сладостей, хлеба ни у кого не было. Горькую улыбку могли лишь подарить жениху близкие. А на что мне горечь? У меня самого ее предостаточно. Минуя дома родственников, мы направились прямо к невесте.

Сапоги наши месили глину, месили старательно, словно мы собирались потом лепить из нее кирпичи. Занятие это не из веселых, поэтому рассказывать о нем не стоит, да и времени займёт немало. Вместо того, чтобы описывать войну наших сапог с неподатливой глиной и смущать читателя повторением неласковых слов, которые произносились нами при встрече с коварными лужами, я лучше познакомлю его с моей невестой Мастон.

Мастон приходилась мне двоюродной сестрой и была младшей в семье, последней, как говорится, в роду. Отец умер прошлой зимой, мать — осенью. Все заботы о доме и домочадцах легли на плечи Зухры-апа. Впрочем и при родителях было то же самое. Без старшей дочери семья Захида-бобо не продержалась бы дня. Несчастье стояло у порога дома, будто ожидая, когда кто-нибудь забудет закрыть калитку. И дождалось. Но это произошло уже в канун голода. А прежде Захида-бобо считали счастливым отцом: у него росли красавицы дочери и самая красивая из дочерей Зухра — Утренняя звезда. Она и верно была прекрасна, как утренняя звезда.

Совсем маленьким я любил бывать в их доме. И любил потому, что Зухра-апа ласково встречала меня и говорила такие слова, от которых детское сердце радостно замирало. Сердитого Захида-бобо я не замечал, будто его вовсе и не было в доме. Никого не замечал. Потом стал замечать. Наверное, повзрослел, а может быть, Захид-бобо стал еще злее. Желание стучаться в их калитку у меня пропало. И матушке приходилось придумывать разные способы, чтобы заставить своего Назиркула пойти навестить любимую тетю.

Обычно она начинала с того, что прикладывала пальцы к глазам и печально произносила:

— Что-то дергается, моя левая бровь. Не к добру это. Не случилось ли что с твоей тетей, сходил бы, проведал.

Я откладывал коран, который зубрил: каждый ученик должен был ежедневно выучивать по нескольку стихов, и молча глядел на матушку. Идти мне не хотелось, но и ослушаться матушки не мог.

— Ну что же ты стоишь? Или тебе не жаль собственной тети?

— Жаль, но, может, с ней ничего не случилось.

— Как же не случилось, когда моя левая бровь дергается.

И матушка принималась поглаживать бровь. Потом целовала пальцы и прикладывала их к глазам.

— Бровь у вас и так дергается, — замечал я робко.

— Ты мастер перечить, — начинала сердиться матушка. — Слов глупых у тебя во рту больше, чем зерен в кукурузном початке, а умных — ни одного. Если бровь цергается, значит, душа неспокойна.

— Пусть душа ваша успокоится, схожу я к тете.

— Так бы сразу и сказал. Доброе дело надо делать с охотой. Обрадуется тетя, когда увидит племянника.

— Не знаю. Она всегда спрашивает, отчего сестрица не навестит ее.

— Э-э, и тут ты вставляешь неумное слово. Ну пойду я, а кто тесто замесит, кто казан поставит: ведь сегодня четверг, за ним идет святая пятница, небось мулла объяснил тебе движение дней. Так что поторапливайся, сынок. Пока думающий думает — делающий дело за кончит. Тетя ведь ждет…

— Тетя-то ждет, — попытался я снова избавиться от неприятного поручения, — да дядя не ждет. Ругается, как я прихожу. Злой и жадный он.

— Нельзя говорить так о человеке, который старше твоего отца.

— Все так говорят, — оправдывался я. — Еще говорят, что он арваххурда.

— Опять полезли из твоей головы глупые слова. Почему арваххурда? Откуда ты это взял?

Я не знал, почему арваххурда. А взял это от ребятишек махалли, так они дразнили Захида-бобо. Понять смысл прозвища было трудно. Арвах — привидение, хурда — еда. Если два эти слова приставить к имени, то получится человек, поедающий привидение или долю привидения. Должно быть, Захид-бобо что-то отнимал от этого самого арваха. Привидение то же самое, что душа усопшего. Она понуждает совершать поминки на седьмой, двадцатый, сороковой день и спустя год. Нарушая обычай, утаивая предназначенное душе, родственники как бы поедали ее долю. Говорили, что Захид-бобо из жадности не устраивал поминки по отцу, от которого получил наследство.

Все это я поведал матушке.

— Глупый, — сказала она. — Пусть другие называют, тебе-то повторять зачем? Если один прыгнет с крыши, значит, и второму надо разбивать голову? Так, что ли?

— Нет, но как же мне называть его?

— Захид-бобо. Старого человека положено называть отцом отца. Ему первому поклонись и скажи: «Мир вашему дому!» Он ответит тебе тем же…

— Захид-бобо не отвечает.

— Бог с ним, пусть не отвечает, твое дело поздороваться. Когда мудреца спросили, у кого учиться учтивости, он сказал: у неучтивого. Не подражай плохому — будешь хороший.

— Значит, Захид-бобо плохой?

— Затвердил свое! Кто знает, какой Захид-бобо, ты еще мал судить о старших.

— Он всех ругает. Тетя плачет, и сестрицы плачут.

— Оббо! Тебя не переспоришь. Вот как задергалась моя бровь, видно, твоя тетя в самом деле плачет.

Матушка сама была готова заплакать. Жалость переполнила мое сердце, и, как ошалелый, я бросился к двери.

— Постой, надень халат, не лето ведь.

Она сияла с гвоздя халат и стала надевать на меня, приговаривая при этом:

— Ты что, глину месил? Весь подол заляпан, скоро до ворота грязь доберется.

Умение мое забрызгиваться грязью известно всей улице. Не знаю, как это получается, но ноги мои всегда попадают в самые глубокие лужи, и комья глины разлетаются спугнутой стаей воробьев. Разлетаются, правда, недалеко, не дальше моего халата и моих штанов. Видимо, это самое удобное и безопасное для них место.