Фридеш Каринти - Путешествие вокруг моего черепа

• Название: Путешествие вокруг моего черепа
• Автор: Фридеш Каринти
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Литература 20
• Год: 1987

Фридеш Каринти (1887–1938) – один из самых популярных венгерских писателей XX века.

Писатель вздумал рассказать о некоем событии, которое может произойти с каждым, пользуясь тем исключительным преимуществом, что в данном случае оно произошло как раз с ним.

---

Фридеш Каринти Путешествие вокруг моего черепа

Присовокупляя свою книгу к легендам и мифам, я посвящаю ее благородной, истинной науке, которая никогда не оказывалась столь нетерпима по отношению к суеверию, сколь суеверие – по отношению к ней.

Предисловие, где я первым делом постараюсь объяснить, чего ради выкладываю читателю все перипетии этой злополучной истории

Но с другой стороны и главным образом мне необходимо как-то истолковать тот факт, что я вынужден оправдываться в естественном и самоочевидном поступке, а именно: писатель вздумал рассказать о некоем событии, которое может произойти с каждым, пользуясь тем исключительным преимуществом, что в данном случае оно произошло как раз с ним. Прежде всего расквитаемся с уймой оправдывающих обстоятельств, скопившихся по последнему поводу. Я вынужден возвратиться к этому вопросу, наученный горьким опытом последних недель: в разговорах с собратьями по перу и с редакторами неоднократно возникал вопрос, – правильно и разумно ли со стороны весьма известного писателя избирать литературной темой собственные переживания, к тому же и без того известные читателю, а стало быть, утратившие свою заманчивость и актуальность. Что касается разумности… то я, знаете ли, не считаю, будто в нашем писательском деле все правильно, что разумно. В подобном подходе – с опаской да с оглядкой – на мой взгляд, чересчур много от литературной политики.

В обычные времена, когда не приходилось вести столь ожесточенную борьбу, чтобы утвердиться в литературе и закрепить за собой достигнутые позиции, читатель узнавал от писателя то, что его интересует, а не наоборот. Возможно, спрос был больше? Но ведь в нашей профессии не проявляется с такой очевидностью важнейший экономический закон, и именно поэтому лишен смысла коммерческий подход, именуемый эффектным термином «литературной политики». Вот я и предпочитаю с легкостью отмахнуться от всех этих осторожных рассуждений на тему, прилично или не прилично (выгодно или не выгодно) писателю, который не только тешит публику лирическими стихами, но и заставляет прислушиваться к своим общественной значимости мыслям, избирать себя героем романа – романа в высшей степени фантастического и созданного самой действительностью. Помимо соображений приличия и выгоды – и в этом главное мое самооправдание – мне действительно пришлось, преодолеть немалое внутреннее сопротивление, прежде чем я решил взяться за описание своей стокгольмской авантюры. Ведь если даже я и не стал скрупулезно доискиваться, чего от меня ждут другие, то, поверьте я крепко раздумываю над тем, чего я жду от самого себя.

Одно ясно наверняка: я ожидаю большего, нежели требуется от нас для откровенного обнажения собственной жизни. Мне так много следовало бы написать, используя накопленные наблюдения о внешнем мире, а в особенности сейчас, когда я получил отсрочку для приведения в порядок неоконченных дел! И если уж у нас зашла речь о людях как предмете литературных изысканий, то на свете столько людей куда более интересных, чем я. Эти соображения, вынесенные на суд моего трезвого рассудка, казались гораздо важнее и настоятельнее, нежели сугубо личная исповедь. Но тут вступило в силу одно весьма необычное явление, на которое я, признаться, не рассчитывал. Оказалось – а я никогда раньше не предполагал это в такой степени, – что быть писателем совсем не легкая штука: это не только титул, но и тяжкая кабала, внутреннее побуждение, способное в решающем случае проявить себя вопреки нашей воле. Я вовсе не собирался заниматься своей пресловутой болезнью уже хотя бы потому, что человек, как известно, стремится поскорее забыть неприятное и опасное переживание, оставшееся позади. Человек – да, но не писатель! Жгучая потребность запечатлеть пережитое терзала меня подобно сопутствующей болезни, не излечившись от которой я не смогу окончательно избавиться и от основной.

Recipe verbum[1] – вместо устных слов знахарского заговора письменное изложение служит снадобьем, эликсиром забвения в той удивительной аптеке, которую носит в своей душе несчастный художник пера. Судя по всему, я оказался прав, когда в одной из своих претенциозных рапсодий назвал жизнь писателя с момента его рождения и вплоть до последнего дня – вкупе с выпавшими на его долю любовью, муками и наслаждением, – учебным материалом, по которому после смерти ему придется держать экзамен перед некоей безвестной комиссией. Интуитивно – а сейчас в особенности отчетливо – я чувствую, что всегда, когда я описывал какое-либо переживание, меня заставлял браться за перо именно страх перед этим экзаменом; немало радости отравило мне, но и немало страданий смягчило потаенное внутреннее внимание, вынуждавшее меня не только пережить то, что происходит со мною, но и запечатлеть его для других. Сейчас, когда я в действительности переступил первые врата «Небесного репортажа» (разве не удивительно, что и сам-то этот роман я писал в то время, когда болезнь уже угнездилась во мне?), после возвращения оттуда я обнаруживаю в своей репортерской сумке целый ряд моментальных снимков: я должен проявить их, иначе всю жизнь мучился бы угрызениями совести, сознавая, что позволил пропасть среди них хотя бы одной такой фотографии, о реальном объекте которой прежде ничего не знал ни я сам, ни другие.

Что же касается приличествующей скромности, каковая желает удержать меня от намерения заняться собственной персоной…

Плевать я на нее хотел, на свою скромность. Однажды я уже высказал мысль о том, что скромным могу быть только я сам, но отнюдь не мое мнение; ему надлежит быть скромным в такой же малой степени, как сформулированному кротким и целомудренно-застенчивым Ньютоном знаменитому биному, выражающему самое что ни на есть нескромное мнение на свете, поскольку оно претендует на всеобщую значимость, или как рекламе лекарственного изобретения, призванного помочь людям.

Судя по всему, это распространяется не только на наше мнение, но и на наши переживания, если они не просто личные, но человеческие.

Итак, в дальнейшем предоставляю читателю самому судить, в какой степени удалось мне соблюсти – в противовес врожденной докторской деликатности – столь же врожденную неделикатность пациента.

Ну, и еще одно напутствие.

Вышеприведенные строки адресованы интеллигентному читателю, нижеследующие же – всем прочим, кто возьмет в руки эту книгу и по отношению к кому я также желаю быть предупредительным, не зная заранее, какой именно читательский слой окажется в большинстве.

Хотя, по-моему, я достаточно ясно объяснил, почему принимаюсь за этот роман, сейчас все же признаюсь по совести: я никогда не решился бы на это, если бы час назад не прочел в одной газете крайне правого толка заметку, обвиняющую меня в том, что своей болезнью и будапештским визитом знаменитого нейрохирурга я делаю себе рекламу. Слишком дешевым трюком было бы смиренно попросить автора заметки проделать вслед за мною путешествие в Стокгольм, завершившееся операцией, дабы самолично убедиться, достаточно ли рентабельны затраты для обычной рекламы. На подобное обвинение можно реагировать двояким способом: или оставить его не замеченным, не удостоив ни единым словом, или же ответить целой книгой.

Как видите, я предпочел последнее.

Будапешт, 1936.

Незримые поезда

В марте этого года – должно быть, в десятых числах – я полдничал в кафе «Централь» на Университетской площади, сидя на своем привычном месте за столиком у окна, откуда открывается вид на библиотеку и некое отделение банка. Вывеска над входом в банк крупными буквами кратко извещает, что перед нами всего лишь «Дочернее предприятие», – и я вот уже в который раз задумываюсь над тем, не истолкует ли превратно эту надпись неискушенный читатель, если к тому же фантазия его вращается в кругу семейных представлений; ведь проще простого спутать сие финансовое заведение с этаким благотворительным пансионом, где юных девиц воспитывают в почтении равно как к родителям, так и к будущему своему предназначению – материнству. Меня-то, конечно, не проведешь: я потерял мать, когда мне исполнилось шесть лет, и мачеха-жизнь рано научила меня отличать денежную состоятельность от народного образования.

Теперь уж точно не припомнить, но подозреваю, что и в тот памятный день меня занимали скорее финансовые вопросы, а не забота о народном просвещении, долженствующая быть наипервейшей обязанностью публициста. Правда, обе эти стороны жизни вполне совместимы, в особенности для писателя. Ну, скажем, к примеру: я старался так и этак прикинуть, чем мне заняться в первую очередь – солидным исследованием о роли современного человека в обществе или настрочить трехактную пьесу, способную заполнить собою целый вечерний спектакль. В конце концов я решил сперва написать пьесу с тем, чтобы полученный от нее доход затем обеспечил мне возможность предаться научным изысканиям – не с кондачка и не наспех, а более продуманно и добросовестно, чем сочиняются пьесы.