Алексис Салатко - Горовиц и мой папа

• Название: Горовиц и мой папа
• Автор: Алексис Салатко
• Издательство: Флюид
• Жанр: Современная проза
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-98358-219-4

Алексис Салатко (р. 1959 г.) — популярный во Франции автор романов и беллетризованных биографий. В 80–90-е годы он был журналистом, работал в издательстве, а также писал сценарии вместе с Романом Полански и Дидье Декуэном.

Роман «Горовиц и мой папа», удостоенный премии Жана Фрёстье, — это история продлившейся всю жизнь музыкальной дуэли между двумя великими пианистами, окончившими одновременно Киевскую консерваторию. Один из них — Владимир Горовиц — стал известен во всем мире, гений другого — отца рассказчика — никем, кроме его семьи, не был признан. Это история любви… История любви человека, рожденного для славы, но выбравшего женщину и радости обычной жизни. История любви героя романа к его отцу, история рождающегося взаимопонимания, полная нежности и иронии.

«Роман Салатко читаешь с тем же ощущением, с каким слушаешь концерт Чайковского или ноктюрн Шопена: здесь столько же страсти, сколько печали…»

---

Чарли Флэг звал моего папу Радзá. Высокий человек, румяный, свежий, в костюмах в полосочку, с прилизанными бриллиантином волосами — тогда ему было года тридцать два. Его мать (единственная наследница Женевского банкира) в свое время снова вышла замуж — за англичанина, владельца конного завода в Кенте и большого любителя псовой охоты. Чарли так люто ненавидел отчима, что пытался даже убить его во время свадьбы, праздновавшейся в замке Рошфор-ан-Ивлин. Орудие преступления — пробка от шампанского!

Англофоб и забияка, он частенько дрался в баре «Савой», хорошо известном как логовище Ростбифов. Он лихачил на своей «испано-суизе» цвета какао и напропалую, весело транжирил деньги, в очередной раз выданные матерью. Если он не напивался, мог быть чудовищно скучным, а когда был пьян, принимался либо приставать ко всем, либо всем хамить. Я никогда не мог понять, ни каким образом они с папой ухитрились познакомиться, ни — главное! — каким образом смогли остаться такими добрыми друзьями, но как бы странно ни выглядела эта дружба, именно эта дружба оказалась способна выстоять в любых испытаниях. Ни ссор, ни споров между ними не случалось. У Чарли, по словам Марселя Эме, побуждавшего его взяться за перо, был писательский темперамент, однако лень родилась раньше него самого, и он оправдывал свое ничегонеделанье отсутствием сюжетов. «В день, когда на меня выйдет персонаж, можете заготовить мне место в Пантеоне!» Вроде бы мой папа сам предложил себя другу в качестве персонажа, но как бы то ни было, Чарли Флэг поклялся как-нибудь рассказать историю последнего из Радзановых. И я почти уверен, что он сдержал бы слово, если бы однажды вечером 1943 года ему не перешел дорогу Песочный человек.

Папа, получивший французское гражданство в 1927 году, не служил в армии, а потому был мобилизован в сентябре 1939-го рядовым. Отца ничуть не огорчало отсутствие галунов и нашивок, основным преимуществом которого стало освобождение от самых неприятных обязанностей. Его направили на базу Серкотт поблизости от Орлеана, где испытывались артиллерийские снаряды, и он благодаря своему таланту пианиста занимался там солдатским клубом. Серкотт, смерткотт — неплохое укрытие!

Этот период был отмечен не только отъездом папы, но и торжественным возвращением бабушки — не хватало только фанфар. Война смешала все карты, и кошмарная Анастасия воспользовалась исключительными обстоятельствами, чтобы покинуть ментонское убежище, где она изнывала от жары и умирала со скуки в окружении своих дряхлых и бездельных генералов. Разумеется, она представляла это стратегическое отступление грандиозным самопожертвованием, утверждая, будто долг в ней возобладал над собственными интересами. Сметя одним движением руки все свои вчерашние нарекания, бабушка безо всякого урона для своей чести вернулась домой и сообщила, что не могла поступить иначе, потому как необходимо поддерживать в войсках высокий боевой дух. На полный мир с мамой рассчитывать было нечего, но нечто вроде перемирия для внутреннего пользования Анастасия установила, — естественно, на выгодных лишь ей одной условиях. Бабушка одарила нас своим присутствием, а мы — теперь вечные бабушкины должники — обязаны были забыть навсегда, что первый выстрел прозвучал с ее стороны.

Мама держала нейтралитет, не желая подливать масла в огонь. В то время, когда столько французов обдумывало, не придется ли пойти на сделку с немецкими захватчиками, нам приходилось учиться мирной жизни с оккупанткой, вломившейся в дом 37 по улице Гамбетта, махонький трехцветный домишко (синие ставни, белые стены, красная крыша) на окраине Шату: мы туда только что переехали. Драконша снова заняла свое место, полная решимости царствовать в нашей вселенной и не признавая ни малейшей возможности оспаривать ее соизволения.

— У тебя нет никаких данных, можешь не стараться!

Эту фразу, навсегда запечатлевшуюся в моей памяти, бабушка впервые бросила мне в лицо в тот вечер, когда — как часто бывало после ухода отца в армию — я попытался заглушить тоску, подобравшись к его святилищу, осторожно трогая слоновую кость клавиш, но даже и не стараясь извлечь какие-то звуки. Мне казалось важным только одно: поставить пальцы на еще теплые отпечатки папиных, и пианино я использовал на манер инструмента не музыкального, но необходимого для занятий спиритизмом. Вот только ответил мне не папа, этим озаботилась его мать, наградив в придачу к обвинению такой затрещиной между ушей, что я чуть было не стал инвалидом на всю жизнь.

Слуха моего никто и никогда не проверял, да и какая надобность: без того ясно, что «нет никаких данных», и причина не имеет никакого отношения к музыке, причина только в генетике: мне, конечно, передались по наследству все материнские пороки и изъяны, радзановская же прекрасная наследственность пропала даром. «Этот парень — вылитая мать!» — с наслаждением подчеркивала коварная Анастасия в минуты гнева. Единственным обладателем радзановского гения был, есть и будет ее сын Димитрий. С той минуты, как в расцвете лет ушел из жизни старший сын, блестящий танцовщик Федор, все надежды несравненной родительницы обратились на последыша, ну и она, меча взгляды-молнии и грозя крючковатым пальцем, вбивала мне в голову его непростой жизненный путь — причем так, словно я один виновен в том, что мой отец оказался не востребован.

— В пять лет он дал свой первый концерт! В пятнадцать затмил Горовица! В семнадцать записался в Белую армию! А в двадцать шесть влюбился как ненормальный в эту Виолетт Маржори, которая даже грамоты не знает! Да-а-а, единственное, что не удалось обоим моим сыновьям, — жениться по-человечески! А поскольку они оба никогда ничего не умели делать наполовину, вот тебе и полный провал!

— Чем это вы тут занимаетесь в темноте?

На пороге стояла мама — она внезапно вернулась от соседки, мадам Ефимовой, и теперь с неизменной своей улыбкой нас разглядывала.

Бабушка не ответила ни слова, резко отвернулась и вышла из комнаты.

— А я принесла голубей и репы! — Мама явно была счастлива, что может приготовить вкусный ужин.

— А я сегодня вечером иду в гости, — сухо заявила бабушка, возникнув на пороге и накидывая на плечи голубого песца.

Все мужчины, окружавшие нас раньше, теперь находились, как и папа, на боевом посту. Все — за исключением Государственной Тайны, которому благодаря своим связям с Эмилем Демоеком снова удалось выкрутиться и не попасть под мобилизацию. Он работал в Военной школе перехватчиком телефонных и радиоразговоров, что меня не слишком удивляло: такая работа очень подходила человеку, охотно подслушивавшему под дверьми. Едва он узнал, что дражайшая Анастасия снова тут, нас стали удостаивать обычных визитов. Судя по тому, сколько времени Куликов проводил у нас и с каким трудом маме удавалось его наконец выставить, вряд ли он работал сверхурочно, да, вероятнее всего, там и слушать-то было особенно нечего.

Я ложился рано, но не мог уснуть и вскоре вставал с постели. Когда сон не шел, мне нравилось сидеть на верхней ступеньке лестницы и слушать разговоры взрослых, собравшихся вокруг детекторного приемника. Бдения длились таким образом до поздней ночи, и маме приходилось терпеть присутствие двух чужих людей, которые и по отдельности взятые были не сахар, а объединившись и вовсе превращались в монстров. Казалось, что помехи, еще вчера скрипевшие и трещавшие в приемнике, захватили гостиную, воплотившись в образах бабушки и ее преданного поклонника. Лишь много позже я осознал, до чего мучительно все это было для мамы, которую с двух сторон дергали первоклассные специалисты в области травли, умевшие терзать так, чтобы не оставалось видимых следов.

«Странная война» — выражение, мне кажется, самое подходящее, чтобы определить характер постоянного конфликта между матерью и бабушкой — шла в течение всех следующих девяти месяцев. Маленький домик в Шату стал ареной вражды, ее нервным центром, и на равнине Сены происходили сражения куда более ожесточенные, чем на линии Мажино.

Тем не менее мама держалась стоически, изо всех сил старалась скрыть от меня свои муки и гораздо больше переживала из-за лишений, которые приходилось переносить моему отцу, чем из-за унижений, которым поминутно подвергали ее саму. Стоило ей погрустить вслух об участи своего бедного мужа, гадюка разом высовывала жало и впивалась в бедняжку, обвиняя ее в недостойном поведении: как это можно — оплакивать судьбу солдата, вставшего на защиту родины! Разве она, Анастасия, плакала, когда ее дорогие сыновья записались в Белую Гвардию? Разве принималась стонать и охать всякий раз, как узнавала об очередном поражении армии Деникина?

— Деточка моя, — вновь и вновь заводила свою песню Анастасия, — вы никогда не поймете, что может вынести мать! У меня было два сына, вы слышите, два единственных ребенка, и обоих швырнули в полымя под выстрелы! Два, ДВА, ДВА!!! — кричала она, гоняясь за мамой по всему дому и выбегая даже в садик, поросший лесной земляникой.