РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК - ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая

• Название: ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника. Части третья, четвертая
• Автор: РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК
• Издательство: ТЕРРА - Книжный клуб
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2001
• ISBN: 5-275-00277-7

Роберт Александрович Штильмарк (1909-1985) известен прежде всего как автор легендарного романа «Наследник из Калькутты». Однако его творческое наследие намного шире. Убедиться в справедливости этих слов могут все читатели Собрания сочинений.

Во второй том вошли 3 и 4 части романа-хроники «Горсть света» — произведения необычного по своему жанру. Это не мемуары в традиционном понимании, а скорее исповедь писателя, роман-покаяние.

---

— Однако г-н Крупп живет во дворце и ужинает в роскошных люкс-ресторанах, где не встретишь рабочего человека! — возражал ему Рональд.

— Тем не менее, у нас нет деления в столовых на «зал для ИТР», где питаются НАТШАЛЬНИКИ, хотя и мелкие, и на зал для рабочих, где еда подается по-свински. Нет, нет, г-н Вальдек, ваш социализм и ваша «демократия» с миллионами заключенных не склонят моих симпатий в сторону марксизма! Помните: демократия возможна лишь там, где есть свободный рынок, а не искусственное регулирование сверху! Это вы когда-нибудь поймете сами!..

2. Эрнст Фишер. Инженер-конструктор, владелец небольшого завода деревообрабатывающих машин (токарных, фрезерных, винторезных). Родом из Люнебургской пустоши, чью природу романтически любил. Очень музыкален, в лагерной самодеятельности руководил немецким хором. В юности горячо увлекся национал-социалистической идеей, шагал знаменосцем в колонне гитлерюгенд, был лично представлен фюреру и получил из его рук какой-то подарок — значок или ножик... Впал в немилость из-за женитьбы на еврейке, переводчице с английского (несомненный показатель склонности к сердечным увлечениям и наличия гражданского мужества). Заверял Рональда, что быть предпринимателем в нынешней Германии — дело безумно сложное, ибо требования немецких рабочих, всегда поддерживаемых профсоюзом, настолько высоки, что в коммунистической России их даже представить себе невозможно! «Русскому рабочему при вашем «социализме» даже во сне не могут присниться производственные условия, заработная плата, отношения с дирекцией, вся сумма юридических прав рабочего, включая право на забастовку в мирное время — словом все то, что составляет азбуку нашей германской промышленности! Начиная от вежливости администрации и кончая... простите! оборудованием наших общественных уборных на предприятиях, куда войти приятно, в то время как у вас... после посещения уборных надо полчаса приходить в себя, одолевая отвращение и тошноту...»

— Думаю, — говорил г-н Фишер, запивая остаток дневной хлебной пайки остуженным, чуть подслащенным кипяточком, что в Германии коммунистическая пропаганда никогда уже не пустит глубоких корней, хотя мы и являемся родиной марксизма. Бумерангом он снова прилетел к нам из России на остриях ваших трехгранных штыков, но слишком многие немцы видели этот русский марксизм или ленинизм в действительности, а не в дымке газетной демагогии... Вот вам элементарный пример. Лично мне самому довелось быть под арестом в Германии, уже в военное время, да вдобавок в строгой тюрьме. Разве мыслимо там держать арестанта на куске пустого хлеба «trocken Brot» и кружке горячей воды? У нас и для арестанта хлеб по-человечески помажут хоть маргарином, хоть граммом! «Kunsthonig», или мармеладом, по-вашему повидлом. Грызть такую вот корку вместо ужина мы не заставили бы и собаку!

— Помилуйте, г-н Фишер! Расспросите любого русского, кто выжил в вашем немецко-фашистском плену, не предав Родины и не записавшись в РОА, и вы услышите, что в концлагере, тем более под вечер, этот ваш военнопленный мог только мечтать о сухой хлебной корке! А мы с вами все-таки жуем, а не мечтаем!

— О! Страдания русских пленных — поистине кошмарны! Тут вы правы! Я знаю правду, которую от широкой общественности старались у нас скрыть. Но, г-н Вальдек, это проявление злой воли не только нашей, но и вашей, не только нашего фюрера, но и ваших «вождей», вашего Сталина...

— О товарище Сталине просил бы вас соблюдать... «словесную деликатность!», как у нас выразился писатель Андрей Белый...

— Но мы с вами тут одни сейчас, — поэтому я рискнул быть откровенным, г-н Вальдек! Ведь г-да Сталин и Молотов объявили ваших пленных изменниками Родины и отказали им во всех видах помощи. Сталин опасался, что следом за пятью миллионами военнопленных, взятых нами в первые месяцы войны и германского наступления, побегут сдаваться в плен и следующие пять миллионов, если Красный Крест станет заботиться об их нормальном питании в лагерях. Сталин добивался, чтобы понятия плен и смерть сделались для вас синонимами...

— Ну, а ваш фюрер и немецкий генералитет ему в этом посильно помогли! Это, кстати, говоря, один из крупнейших просчетов вашей стороны! Если бы ваш фюрер показал Германию нашим пленным не из-за колючей проволоки и не доводил бы их голодом, жестокостью и издевательствами до глубочайшего озлобления, сторонников РОА могло бы быть много больше.

— Согласен с такой точкой зрения, но ведь и вы поступаете по тому же неудачному рецепту. Возьмите меня: я наблюдал жизнь в ваших селах и городах тоже только через зарешеченные окна. И должен признаться: прежде я и представить себе не мог, какой хмурой и мрачной выглядит ваш Советланд. Быть может, русские солдаты-фанатики потому и расстаются с жизнью так легко, что она столь безрадостна и беспросветна... Короче, во мне день ото дня крепнет одно-единственное стремление: если останусь жить, — никогда больше не видеть и не слышать Россию!

Не видеть Russland!

3. Иоганн Бог. Молодой австрийский инженер, веселый, жизнерадостный и доброжелательный. Едва не погиб в уральских лагерях, на лесоповале. Чудом сохранил в целости полуобмороженные руки (прекрасно ими чертил). Рассказывал о фантастических по смелости побегах, утверждал, будто население во многих русских селах кормило и прятало беглецов, помогало кое-какой одежонкой и давало советы, как добраться до людной Москвы, где в толпе легче укрыться, чтобы потом продолжать оттуда путь домой.

Иоганн Бог вздыхал о некой русской девушке, каким-то образом проявившей добрые чувства к нему. Поделиться подробностями он не отважился, опасаясь принести вред этой Наташе. Иногда задумывался над ватманом и чертил ее профиль: милое русское личико, длинные ресницы и меховая шапочка... Потом оглядывался, быстро стирал рисунок резинкой и принимался вычерчивать заданное приспособление... Видимо, хорошо понимал, что в России молчание — золото!

4. Эрнст Шмидт. Молодой кадровый офицер германского вермахта, плененный в Прибалтике уже после капитуляции верховного командования. Шмидт так рисовал сцену своего пленения: когда условия сдачи были согласованы, германские офицеры стали снимать с позиций свои войска. Сам Шмидт был командиром стрелковой роты. Его солдаты стали подходить к указанному им месту сдачи. Бросали разряженное оружие — винтовки, автоматы, пулеметы, ленты. Гора этого оружия быстро росла, люди, освободившись от вооружения, отходили в сторону, где их поджидали шеренги и отдельные кучки русских солдат и командиров.

— Когда я подошел ближе к ним, к вашим, — рассказывал Шмидт, — стал слышен какой-то странный звук, вроде кошачьего урчания. Не сразу я разобрал, что русские требовали наши... часы! Звучало это так: «ур-ры», ур-ры, ур-ры»[41]. Я снял свои ручные часы и демонстративно раздавил их каблуком. За это меня крепко наколотили тут же, на глазах офицеров...

Затем Рональд выяснил, что воинская часть, где служил Шмидт из Прибалтики (сам он говорил «до Курляндии»), оборонялась на позиции перед Берлином как раз в те дни, когда наше наступление задерживалось и в момент относительного затишья был убит на нашей стороне Рональдов пасынок Игорь Кестнер. Стрелять в него мог вот этот самый Эрнст Шмидт...

Странно: вольнонаемные лагерные служащие, в особенности женщины, никогда не нюхавшие фронта, смотрели на таких стройных офицериков, как Эрнст Шмидт с плохо скрытой ненавистью и антипатией. А бывшие фронтовики, вроде Рональда, вдобавок потерявшего сына на войне, такой ненависти к бывшему противнику не питали.

Здесь, в условиях смешанного лагеря, не наблюдалось и обратного явления: затаенной или открытой злобы против русских со стороны пленных немцев. Тут многолетняя фашистская пропаганда осеклась! Обе нации, дважды смертельно подравшиеся на протяжении одной человеческой жизни, как бы остывали от азарта драки, познав и силу, и слабость противной стороны, извлекая даже известную пользу из опыта взаимоотношения. Русские научились уважать точность, техническую одаренность и деловую целеустремленность бывшего врага, а тот помаленьку осознавал, насколько неповторим и индивидуален русский характер и как сложен ключ к русской душе. Духовной элите прежней России была издавна близка классическая немецкая философия, а немцы еще раньше усмотрели в России почти безграничную возможность применения тех сил, коим в самой Германии уже не было поля действия...

Пока этот «дранг нах Остен» протекал в мирной сфере, обеим сторонам он приносил пользу. Когда же свою политику «дранга» немцы пытались продолжать (по выражению Клаузевица) «другими средствами», притом оба раза даже не потрудившись сочинить сколько-нибудь убедительный казус белли, — последствия оказывались катастрофическими! Дальновидный Рональдов дед предвидел все это еще до первого столкновения, от которого ему так мечталось уберечь обе стороны!..