Георг Штоль - Мифы классической древности

• Название: Мифы классической древности
• Автор: Георг Штоль
• Издательство: Директ-Медиа
• Жанр: Мифы. Легенды. Эпос
• Год: 2004

Боги Олимпа, как известно, ведут себя как люди: любят, ревнуют, участвуют в походах и войнах. А люди занимаются тем же, с той лишь разницей, что они смертны, а еще тем, что уже более двух тысяч лет притягивают, восхищают, и воспитывают целые поколения. И Геракл, и Тезей, и Мелеагр, совершающие великие подвиги, и Орфей, спускающийся в царство Аида, и Икар, поднимающийся к солнцу, — вечные примеры высот мужества, любви и духа, которых может достичь человек. Даже если все они заложники богов.

Перевод B. И. Покровского, П. А. Медведева 

---

Телемах удалился в свою опочивальню, а Одиссей остался, ожидая Пенелопу. Наконец она — стройная, как Артемида, сияя красой, как Афродита, — вступила в палату и села на приготовленный для нее у огня стул, весь выложенный серебром и слоновой костью. Толпа рабынь между тем занялась уборкой горницы — сняли со стола пустые кубки, остатки яств, самый стол отодвинули в сторону, очистили жаровни и наложили в них новых дров, чтобы осветить и нагреть горницу. Меланто опять начала ругать Одиссея: «Ты еще тут, попрошайка? Всю ночь, что ли, ты хочешь здесь таскаться и не давать нам покоя? Пошел вон, бродяга, иль я швырну тебе в голову этой головней!» — «Что ты злишься на меня, сумасбродная? — сказал Одиссей. — Или тебе противно, что я в рубище и прошу подаяния? Что же делать? Я нищий — таков удел всех бесприютных скитальцев! Был и я счастлив, жил в довольстве, имел многочисленную прислугу, но теперь лишен всего по воле Зевса! Ты горда, но смотри не поплатись за эту гордость! Может пасть на тебя правый гнев госпожи твоей, может и Одиссей вернуться; да если бы даже и не вернулся, Телемах уже возрос и от него не останется скрытым поведение рабынь его дома». Пенелопа, слышавшая все это, сказала гневно рабыне: «Бесстыдная душа, известны все твои скверные поступки; берегись: не заплати за них своей головой. Ты очень хорошо знала и слышала от меня, что я велела пригласить этого странника, чтобы расспросить его о моем супруге. Как же осмелилась ты его выгонять?»

Затем Пенелопа приказала Эвриноме подать страннику стул, и когда Одиссей сел, спросила его: «Прежде всего, чужестранец, скажи мне, кто ты и из какой страны ты родом?» Одиссей отвечал: «О царица! Слава твоей красоте велика и далеко гремит, подобно славе царя, мудрым правлением счастливящего свой народ, но, молю, не расспрашивай меня о моей отчизне и о моем роде: воспоминания о них горем наполняют мне душу, а в чужом доме предаваться слезам не годится. Твои рабыни могут подумать, пожалуй, и тебе самой на мысль придет, что меня хмель заставляет плакать». — «Странник, — сказала Пенелопа, — слава моя померкла и красота моя исчезла с того самого дня, как Одиссей, мой супруг, отправился с ахейцами в троянскую землю. Если воротится он, снова потечет моя жизнь под его защитой, снова вернутся ко мне и красота моя, и слава. А теперь я живу среди горя и страданий. Целая толпа женихов преследует меня, требуют, чтобы я избрала себе супруга, и никакою хитростью я не могу от них избавиться». Тут Пенелопа рассказала Одиссею, как она хотела обмануть женихов нескончаемым тканьем и как, выданная рабыней, принуждена была окончить работу. «Теперь, — продолжала она, — у меня нет более способов уклоняться от брака. Родные меня принуждают, сын огорчается, видя как грабят его имущество, а он уже возрос, стал мужем и сам может наблюдать за хозяйством. Вот каково мое положение. Скажи же мне откровенно, молю, какого ты рода и из какой страны — не с неба же ты пришел». — «О, мудрая супруга Одиссея, Пенелопа-царица, вижу, что ты неотступно желаешь знать о моем роде; изволь, все скажу, как бы ни было это мне горько. Мое отечество — Крит, остров прекрасный, богатый и городами, и народами. Я и брат мой Идоменей, мы родились в Гноссе, городе Миноса, деда нашего отца, царя Девкалиона. Брат Идоменей поплыл с Атридом в троянскую землю, а я, как младший и слабейший, остался дома. Мое имя — Аитон. На Крите я видел раз Одиссея, когда он, плывя к Трое, бурей был занесен к нашим берегам. Прибыв в Гносс, он спросил об Идоменее, который уже дней десять или одиннадцать как отправился в Трою. Я пригласил Одиссея к себе, угощал его в продолжение двенадцати дней и при отъезде снабдил припасами на дорогу». В продолжение этого рассказа Пенелопа заливалась слезами, и Одиссей был глубоко тронут ее горем, но удерживал слезы, устремив неподвижно глаза на супругу.

Выплакав горе, Пенелопа снова обратилась к Одиссею: «Тебя я хочу испытать, чужеземец, правду ли ты мне сказал. Поведай мне, каков был собой Одиссей, когда ты его видел, какая была на нем одежда и кто были его спутники». — «Трудно это теперь сказать, царица, — отвечал Одиссей, — тому, как я его видел, прошло уже двадцать лет. Но насколько упомню, на нем была плотная двойная пурпуровая мантия; застегивалась она золотой двойной застежкой, на которой изображена была собака, терзающая лань. Под мантией заметил я хитон из чрезвычайно тонкой ткани, блиставшей, как солнце; женщины несказанно удивлялись ей. Не знаю, из дома ли привез он эту одежду или получил ее в подарок от кого-нибудь; не мудрено, что ему и подарили ее, потому что он был муж, почитаемый всеми. И я подарил ему пурпуровую мантию, хитон и меч. Из спутников, помню, при нем был глашатай, старее его летами, по имени Эврибат, горбатый, смуглый, с густыми волосами; Одиссей был очень к нему привязан». Пенелопа еще более заплакала, ибо странник совершенно верно описал признаки ее супруга. Но наконец, осушив слезы, она сказала: «Чужеземец, отныне ты будешь любим и почитаем в моем доме. Одежда, которую ты описал, была мною сделана и мною ему дана. Но не увижу я более супруга! О несчастный тот час, в который он отправился в эту злополучную Трою!» Одиссей старался утешить скорбь Пенелопы и рассказал ей ту же вымышленную историю, которую рассказывал и Эвмею, именно, как он слышал в Эпире о пребывании там ее супруга и о его возвращении домой. «Клянусь, — сказал он в заключение, — Зевсом и гостеприимным очагом Одиссеева дома, что Одиссей в нынешнем же году и в этом месяце, или в следующем, возвратится в дом свой». — «О, если бы исполнились твои слова, — возразила Пенелопа, — как щедро бы я тебя одарила. Но сердце мое мне говорит, что он не воротится!» После этого Пенелопа хотела приказать рабыням, чтобы они омыли страннику ноги и приготовили для него в притворе мягкое, теплое ложе; но Одиссей отказался от мягкого ложа, говоря, что он уже отвык от него, и не хотел также допустить, чтобы молодые рабыни омыли ему ноги. «Нет ли старушки, испытавшей так же много на своем веку, как я, — говорил он. — Той охотно позволю». — «Странник, — сказала Пенелопа, — немало гостей приходило к нам в дом, но рассудительнее тебя я не видала ни одного. Да, есть у меня старушка рабыня, советница умная, которая нянчила еще Одиссея, когда он был ребенком; ей я и поручу омыть тебе ноги. Встань, Эвриклея, разумница моя, омой ноги страннику; он годами схож с твоим господином; а может быть, у Одиссея теперь и ноги и руки такие же — в несчастии человек старится быстро».

Старушка закрыла лицо руками, проливая горькие слезы о своем милом питомце, блуждающем теперь без пристанища но чужбине. «Быть может, — сказала она, — его теперь там встречают так же с бранью, как встретили тебя наши рабыни. Охотно омою тебе ноги, странник, не ради одного повеления госпожи моей, но ради тебя самого, ибо мне до глубины души тебя жалко. Поистине говорю: никого я не видала, кто бы был так похож и ростом, и голосом на моего господина, как ты». — «Да, правда, старушка, — сказал Одиссей. — Все видевшие нас говорили, что мы очень друг на друга похожи». Эвриклея принесла лохань и налила в нее холодной воды пополам с горячей. Одиссей отошел от очага и сел в тени из предосторожности, чтобы старушка не увидела рубца, бывшего у него на колене; рубец этот — след раны, нанесенной ему еще в юности на охоте на кабана у деда его Автолика на Парнасе, — был известен всем домашним. Но лишь только старушка, омывая ногу, ощупала этот рубец, тотчас же узнала по нему своего господина и от изумления выпустила ногу из рук. Нога опустилась, ударила по лохани, опрокинула ее, и вода разлилась по полу. Радость и горе преисполнили душу Эвриклеи. Она стояла неподвижно с глазами полными слез, не в состоянии произнести ни слова. Наконец, придя в себя, она обняла колена своего господина и сказала: «Ты — Одиссей, дитя мое милое! Не прежде узнала я тебя, как прикоснувшись к тебе». Сказав это, она обратилась к Пенелопе, чтобы сообщить ей радостное известие, но Одиссей одной рукой закрыл ей рот, а другой привлек к себе и сказал шепотом: «Ни слова! Ты меня погубишь. Да, я Одиссей, но молчи, чтобы никто не знал об этом в доме. Если же ты мне изменишь, то предупреждаю, хоть ты и няня моя, что когда боги помогут мне истребить женихов и когда совершится мой суд над рабынями, я не пощажу и тебя». — «Странное слово сказал ты, дитя мое, — отвечала старушка. — Иль ты не знаешь меня? Я сердцем тверда, сумею сохранить твою тайну — молчалива буду, как камень. Но когда при помощи Зевса одолеешь ты женихов, я укажу тебе всех рабынь, которые изменили тебе». — «Этого мне, старушка, не надо, — отвечал Одиссей. — Я и сам сумею их найти. Но молчи. Предоставим все воле бессмертных: как они пожелают, так пусть и будет». Затем Эвриклея поспешила принести другую лохань, омыла своему господину ноги и натерла их чистым елеем; после чего Одиссей снова придвинулся ближе к огню, чтобы согреться, а рубец тщательно прикрыл лохмотьями.