Макс Шульц - Мы не пыль на ветру

• Название: Мы не пыль на ветру
• Автор: Макс Шульц
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1964

---

Волна ненависти, дикой, честной, глубокой ненависти против всякого проявления фашизма обрушилась на побежденных. Но, увы, немногие из них сознавали, что ненависть эта справедлива. Напротив, некоторые разыгрывали обиду, возмущались, заявляли, что не желают носить каинову печать на лбу, они-де были бравыми солдатами и пи о чем знать не знали. Все, кто помогал сеять бурю, надеялись теперь, укрывшись в общей массе, укрыться от ветра.

После капитуляции в лагерь лавиной хлынули пленные из сдающихся армий. «Малый луговой лагерь» был ликвидирован, и в нескольких километрах от него, на пастбище, заложен новый, еще более мрачный и намного больший. Солдаты и офицеры валялись здесь в грязи и навозе, жевали траву, пока ее еще можно было надергать, пили солоноватую воду, голодали дня по четыре, а на пятый получали полукилограммовую банку жирной консервированной свинины. Большинство в один присест уничтожали свою порцию, а затем корчились на земле в судорогах, часами, словно прикованные, сидели в отхожих местах, пачками глотали таблетки карболена — единственное лекарство, имевшееся в лагере. Зарегистрировано было несколько смертных случаев.

И только когда понос перешел в дизентерию и тиф и смертность стала возрастать скачками, вмешалась санитарная служба. Полумертвецов переправили в один из еще существующих немецких госпиталей. Некоторые изменения претерпела и губительная пища. Отныне изо дня в день пленные стали получать «синего Генрнха» — жидкую, подслащенную, а то и не подслащенную, перловую кашицу, сваренную на воде, пол-литра или полконсервной банки на человека. В лагере не было никого, кто бы постоянно не носил с собой старой консервной банки или миски, привязанной к поясу. Нельзя было знать, когда начнут раздавать эту кашицу, в пять утра или в одиннадцать вечера. Кто проспал раздачу в своей группе или опоздал, шатаясь по лагерю, оставался с носом. Попытка втереться в чужую группу могла стоить смельчаку жизни.

В больших палатках вне черты лагеря происходила регистрация и первый отсев. Те, что перед регистрацией уничтожили солдатскую книжку, попадали в лагерь с особой изоляцией и находились там вместе с эсэсовцами и военнослужащими некоторых войсковых частей, замаранных разными преступлениями. В этом лагере рационы были еще много скуднее и все еще практиковались зуботычины. Отсюда ежедневно отправлялись транспорты с военнопленными во Францию — на расчистку минных полей, в угольные шахты, в Иностранный легион…

Пленные в главном лагере оставались к этому равнодушны. Даже тот, кто знал, что с эшелоном, отбывающим в неизвестность, уезжает старый друг, не махал на прощанье платком, а старался поглубже засунуть руки в карманы, даже не сжав их в кулаки…

Когда Залигер думал о тяжком времени в «большом луговом лагере», ему настойчиво приходило на ум воспоминание об опасном и триумфально закончившемся приключении, которое он хотел бы забыть, с корнем вырвать из памяти, но забыть был не в состоянии.

Однажды в «большом луговом» репродуктор вызвал ого в палатку номер пять. Залигер струсил. Человек, которого вызывали в палатку номер пять, знал, что о нем прошел нехороший слушок и ему надо держать ухо востро, там уж постараются из него кое-что выжать. Палатка номер пять, расположенная в палаточном городке вне лагеря, относилась к сектору, в котором работали специальные отделы американской военной полиции. Вызов в этот сектор мог предвещать исчезновение на веки вечные. Но Залигера он отнюдь не застал врасплох. С тех пор как стало известно о зверствах в концлагерях, американцы с поистине линкольновской страстью к справедливости расследовали дела военнопленных, связанные с преступлениями против человечности и требовавшие наказания. А у него, у Залигера, совесть была нечиста. Если они пронюхали о деле с этим Фольмером, то его дело дрянь. И особенно если Фольмеру удалось выбраться живым из когтей гестапо. Не одну ночь провел Залигер без сна, пытаясь отделаться от своего страха, пытаясь внушить себе, будто он вовсе и не намеревался выдавать этого человека. Да мог ли вообще кто-нибудь предъявить ему хоть какие-то доказательства? Никто!

Он подробно и тщательно реконструировал все происшедшее. Даже Мали, его бывший ординарец, не может приниматься в расчет как свидетель. Его не было в комнате, когда Залигер позвонил в гестапо. И связисты тоже ничего не знали. Разговор происходил по прямому проводу, помимо батарейного коммутатора. Кроме того, Залигер ценил этого Мали как надежного и преданного парня, который сумел втереться в кухонную команду и теперь по мере возможности подкармливал его. Конечно же, он будет держаться за спасительную версию, почитая ее за правду… А может, все его страхи безосновательны? Может, его вызывают, узнав о его специальности зенитчика?

В деле Залигера, кроме копии регистрационной карточки, было всего несколько страничек. Верхний листок — заявление в американскую военную администрацию Эберштедта служило основанием для ведения дела.

«Касается: расстрела двадцати восьми антифашистов-заключенных в лесничестве Гросволен 14 апреля 1945 года.

Уточнение: Предположительный донос на Герберта Фольмера, проживавшего в Рорене, округ Эберштедт, жертву массового фашистского террора в Гросволене».

Под заявлением, занимавшим полстраницы машинописного текста, первой стояла подпись Германа Хенне, члена гражданского антифашистского комитета в Эберштедте. За нею следовали пять других подписей с адресами лиц, готовых под присягой подтвердить то главное, что содержал документ: посещение Фольмером капитана Залигера. Но так как Фольмер никому не рассказал о разговоре с Залигером, то Герман Хенне мог написать в заявлении лишь следующее: «Вполне возможно, что Фольмер, взывая к совести командира батареи, пытался уговорить его прекратить огонь во избежание бессмысленных жертв. Капитан Залигер действительно капитулировал без боя. Но этот факт не снимает подозрения, что капитан Залигер решил вдвойне перестраховаться и донес на Герберта Фольмера либо непосредственно в гестапо, либо через подотдел, обслуживающий зенитную артиллерию…»

В качестве свидетелей назывались: мать Фольмера, Лизбет Кале, находящийся в заключении Хеншке, а также бывший бургомистр Рорена и женщина из Райны, видевшая, как Фольмер входил в дом.

На втором листке коротко, по-английски, значилось, что отвечающий за это дело гестаповский офицер покончил с собой, а гестаповца, арестовавшего Фольмера, разыскать не удалось — по всей вероятности, он укрылся под чужим именем.

Третий листок был исписан энергичным почерком бывшего командира зенитного дивизиона, ныне находящегося в специальном лагере для старших офицеров. Майор клятвенно заверял, что господин Залигер никогда ни о чем подобном ему не сообщал. Далее господин майор присовокуплял характеристику Залигера: «…абсолютная честность… примечательная в наше время склонность к либерализму… в партии национал-социалистов не состоял… Образованный офицер, призванный из запаса… до мозга костей пронизан пониманием солдатской чести и благородства, какового я требовал от своих солдат и офицеров… Сдача боевых позиций последовала по моему косвенному указанию…»

Текст четвертого и пятого листков в основном совпадал. Это были полицейские справки касательно Герберта Фольмера и Германа Хенне: «Осужден за антигосударственную деятельность в 1921 и 1923 годах… Осужден за противозаконную организацию забастовки… Осужден за коммунистическую пропаганду в 1933 году…» Язык этих бумаг некритически воспроизводил язык прусско-нацистских приказов об арестах.

Таким вот — небольшим и основанным на скудных сведениях — дело Залигера было передано на доследование капитану Джону Корнхаупту. Лейтенант Сендхерст, который до сих пор вел следствие, хихикнул, вручая бумаги:

— Рекомендую вам, Сен-Джон, разделывать этот случай не иначе, как десертным ножичком…

Довольно дерзкое заявление со стороны лейтенанта. По этот молодой человек мог позволить себе фривольный топ. У него в кармане лежало назначение, равное представлению к награде: перевод в отдел, занимавшийся птицами поважнее — гитлеровскими старшими офицерами и генералами. Для этой цели избрали именно его, Сендхерста, этого homme du jour[27], умеющего держать нос по ветру, а не капитана Джона Корнхаупта, которого они прозвали Сен-Джоном за то, что он читал немцам проповеди, призывающие к покаянию, пока даже у самых упорных из них от страха и раскаяния не разверзались уста. Корнхаупт вполне серьезно относился к идеалам демократии и гуманизма. Прозвище прилипло к нему уже давно, с тех самых пор, когда он в Штатах организовывал лагеря для немецких военнопленных и потом руководил ими. Он чувствовал себя всегда польщенным, когда его называли «Сен-Джон» или «Honest John[28]». Но с некоторых пор, возможно с того дня, когда Сендхерст вручил ему это тощее дело, он и вправду возомнил себя святым, вернее столпником, которого чтут днем, а ночью оплевывают. Корнхаупт чувствовал, что над ним уже начинают посмеиваться, что повеяло новым ветром — ив отношении к немцам — и что Сендхерст не только почуял это «верхним» чутьем, но и принял как руководство к действию. В дивизии всегда точно знали, кто первым находит ключи для расшифровки тактических кодов. «Хэлло, Сен-Джон, старый пожиратель немцев!» — приветствовал его вчера в казино один такой молодчик типа Сендхерста. Безобидно как будто. Но Сендхерсты были всегда up to date[29], им поручали сложную и топкую работу, тогда как Корнхауптам предоставлялось вылавливать различную фашистскую мелюзгу и выпытывать из нее признания. Но кто тебе подскажет, над кем надо усердствовать, а кого и вовсе не касаться.