Дмитрий Щербинин - Падаль

• Название: Падаль
• Автор: Дмитрий Щербинин
• Жанр: Научная Фантастика

---

Щербинин Дмитрий Падаль

ЩЕРБИНИН ДМИТРИЙ

ПАДАЛЬ

То, что мы испытываем, когда бываем

влюблены, быть может есть нормальное

состояние. Влюбленность указывает человеку,

каким он должен быть.

А. П. Чехов

Издалека без конца долетала канонада...

В просторной, наполненной нежным утренним светом горнице было тепло и уютно, в косых розоватых лучах медленно витали, кружась словно бумажные самолетики, редкие пылинки. У печки посапывал, свернувшись клубком, пушистый рыжий кот, а в круглом аквариуме, стоящем на письменном столе, беззвучно, плавно кружили и подергивали хвостами среди ярких водорослей золотые рыбки.

За чисто вымытым окном виден был старый крестьянский сад в самом разгаре своего летнего цветения. Здесь, среди аккуратных кустов и грядок выделялись многолетние яблони и вишни. Яблони стояли прямо около дома - так близко, что в августе, вытянув руку из окна, можно было нарвать сочной антоновки прямо с нижних веток, густая темно-зеленая крона от этих деревьев погружала дом в прохладную, темно-зеленую тень. Вишни же пристроились рядком у самого забора и недвижимо стояли там, словно бы прислушиваясь к чему-то и рдели на солнце россыпями ярко-красных и черных плодов.

Рыжий кот, лежащий у печи, вдруг резко открыл зеленые глаза и насторожился, прислушиваясь... Прошло несколько секунд и тогда стал нарастать постепенно гул двигателей. Гул этот поглотил в себя привычные отголоски далеких боев и наполнил все дребезжащим, тошнотворным напряжением.

В спальне скрипнула кровать и поднялся мужчина лет сорока. Он был весьма высок и крепок в плечах, но некогда густые каштановые волосы уже поредели, появилась лысина. А в целом лицо его ничем примечательно не было - обычное лицо русского крестьянина. Лицо, правда, было неестественно бледным, а глаза застила усталость - ночь он провел в мучительных размышлениях. Впрочем, усталость эта сразу сменилась напряженностью принесенную нарастающим ревом двигателей.

На кровати зашевелилась его жена -Марья и села, крепко обняв его за плечи - ее черные, густые кудри длинными теплыми лучами коснулись его спины. Она громко заговорила своим звонким, сохранившим еще в себе что-то юное голосом:

- Ваня, чует мое сердце - сегодня они в наш Цветаев войдут. Ох, что с нами-то будет...

Рев двигателей заглушил ее голос, а из стоящей около самого окна кровати спрыгнула на пол и бросилась к своим родителям девочка лет семи с широко раскрытыми, полными ужаса глазами.

- Мама! Папа! - зазвенела она прямо на ухо, - Опять нас будут бомбить?!... Страшно, мама!

От этого детского крика Ивану сделалось дурно. Он нежно обнял свою дочь за голову и зашептал:

- Не бойся, не будут нас больше бомбить. Они теперь дальше полетели...

В комнату неслышно юркнул рыжий кот и уселся в углу, уставился оттуда на хозяев своими зелеными глазищами. А вслед за котом в спальню юркнул еще и двенадцатилетний мальчонка с большими, смешными ушами, и густыми, как и у матери, черными бровями.

- Страшно... - мальчик сжал до белизны губы, и опустив голову, встал в углу рядом с котом. Он стеснялся показывать свой страх и перед матерью и, тем более, перед отцом, которого он считал самым отважным и героическим человеком на земле. Поэтому, когда маленькая Ира перебралась из детской в спальню к родителям, говоря о том, что не может заснуть и все мерещатся ей в темных углах "страшные чудища - злые дядьки фрицы", он только посмеялся над ее "девчачьими" страхами.

В это же утро он был разрушен ревом двигателей и, забыв обо всем, испуганный, прибежал искать спасение в спальне родителей.

- Сашенька, иди же сюда, - молвила Марья и мальчишка, часто захлюпав носом, подошел к ним...

Марья обняла его и зашептала:

- Все будет хорошо... все будет хорошо, родненькие мои.

Иван нахмурился, небрежно провел рукою по глазам - слезы из них рвались. В несколько секунд пронеслись перед его глазам ушедшие годы. Вот зеленый лес - он совсем еще молодой сидит на поваленным молнией дубе с Марьей, объясняется с ней в любви, и на сердце так дивно, словно соловей там поселился и поет. А Марья чуть улыбается смущенно и говорит потом о детях, о том как любит она их, как хотела бы чтобы и у нее были маленькие детишки... Полетели, закружились годы жизни: Иван работал шофером в их городской больнице, Марья вышивала на заказ и сидела дома с подрастающими, так ею любимыми детьми. Так и текла их мирная жизни до того самого памятного воскресенья, когда началась война. Все перевернулось, все стало с ног на голову, исчезли улыбки, появилась постоянная напряженность, ожидание чего-то ужасного, приближающегося с каждым днем. Ушел на фронт Иван, ушел и старший сын Владислав; Марья ночами не спала - за сына да за мужа молилась.

А Ивана с Владиславом уж разлучила судьба, на разные фронта отправили их служить. Много чего довелось перевидать Ивану: смерть, кровь, боль - и опять смерть, и опять страшные крики раненных, просящих о смерти... Сначала думал он, что не выдержит, с ума сойдет иль застрелиться - не для человека это месиво кровавое, не для человека этот ад ежедневный... Но вспомнил он о жене, о детях своих и стыдно ему тогда за слабость свою стало, едва не проклял он себя, а все ж, перед каждым новым боем содрогался, чувствовал что что-то чудовищное, противное всей его сущности происходит. А они отступали... отступали в ночи, и за их спинами через весь небосклон перекидывались, страшными сполохами зарницы. Их командир: человек с посеревшим от ежедневной нечеловеческой работы лицом шипел так, что его все его слышали:

- Сволочи мы, гады! Живыми отступаем и хаты наши фрицу оставляем. Вон смотрите - видите пылает - это они деревни наши жгут, жен наших да дочерей насилуют, к себе в рабство их гонят! А мы, сволочи живые, отступаем! Как мы можем отступать - мы грызть эту землю должны, слышите - грызть! Когтями в нее вцепляться, а мы отступаем... эх! - командир заплакал тогда, а на следующий день погиб в бою...

Все страшнее с каждым днем ад становился - уж и забыл Иван, что такое мирная жизнь, каждый день только смерть, да боль, да взрывы, да грохот. Как рай, как нечто небесное, невозможное в этом мире вспоминал он теперь тот солнечный день в зеленом лесу, когда он объяснялся в любви с Марьей и сердце его пело, словно соловей. "Как это прекрасно, но разве это возможно теперь? Как бы я хотел вернуться туда, да разве возможно это? Но ведь они есть где-то, и только одного я хочу - чтобы не коснулось все это нашего дома. Только бы не коснулось, господи! Пусть уж я тут погибну, но чтобы их только не коснулось..." Кошмарный год близился к концу, бушевала зима, ветер несущий на окровавленную землю бесконечные снежинки выл, как миллиард голодных волков, и по прежнему все грохотало, и рвались снаряды и смерть визжала со всех сторон...

Нет, Иван не помнил всего, иногда лишь чудовищные видения терзали его по ночам: кажется, они вновь пошли в наступление, потом переброска, опять отступление, и все это продолжалось долгие месяцы. И вот, наконец, увидел он знакомые места - их часть, отступая, проходила через городок Ясеньков, соседний с родным Цветаевым.

"Да как же так?" - думалось тогда Ивану: "Как я вновь могу уйти куда-то на край земли, опять в холодную стужу, уйти от своего дома? Как я могу оставить свою семью этим нелюдям? Да здесь ведь знамение божье - ну разве может быть случайностью, что наша часть так близко от родных моих мест проходит? Конечно нет! Страна то у нас какая огромная, всю ее и в жизнь не исходить. Надо остаться, иначе потом все равно не выдержу, изведусь, через фронт перебегу! А что потом будет... а не все ли равно, только бы увидеть их вновь сейчас, только бы с ними остаться, от беды их защитить."

И он вернулся и долго плакал от блаженства, когда вновь встретился с ними...

- Папочка вернулся! - смеялись тогда дети, а Марья нежно плакала и обсыпала его поцелуями, он же неразборчиво, едва ворочая языком лепетал какую-то совершенно неправдоподобную, придуманную по дороге историю, о том что его оставили здесь для партизанской работы. Но Марья поверила - она просто хотела поверить, да и не отпустила бы она теперь никуда своего мужа...

И вот два дня промелькнули стремительно, и наполнялись эти дни невиданным даже на фронте напряжением, и радостью в тоже время. Какую же любовь чувствовал Иван к родным своим, да и ко всему наполненному благоуханием пышной листы и яблок Цветаеву!

А привычная канонада гремела со всех сторон и казалось тогда Ивану, что их Цветаев, это последний островок в огромном океане боли и смерти, и волны этого страшного океана идут приступом на его зеленые, такие тихие и мирные улочки, ревут уже где-то над их головами и поглотят их вот-вот... "Но наш дом то не поглотят,! Да чтобы то, что видел я там и в мой дом проникло... да нет, не возможно такое, я такого не допущу!"

На второй день от своего возвращения он стоял в саду у вишен, вслушивался в трескучие трели птиц в которых беспомощно тонул гул смерти. Неожиданно со стороны улицы раздался знакомый голос: