Юрий Лощиц - Дмитрий Донской

• Название: Дмитрий Донской
• Автор: Юрий Лощиц
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1980

Биографическое повествование, посвященное выдающемуся государственному деятелю и полководцу Древней Руси Дмитрию Донскому и выходящее в год шестисотлетнего юбилея Куликовской битвы, строится автором на основе документального материала, с привлечением литературных и других источников эпохи. В книге воссозданы портреты соратников Дмитрия по борьбе против Орды — Владимира Храброго, Дмитрия Волынского, митрополита Алексея, Сергия Радонежского и других современников великого князя московского.

---

О том, что вчерашний союзник нанес ему исподтишка удар в спину, Дмитрий узнал, находясь в своей походной ставке во Владимире. В происшедшем вроде бы имелась и часть его, Дмитрия, вины: обещал ведь недавно Олегу положить «уряд» о пограничных волостях, да руки вот не дошли… Но мог бы, кажется, и Олег подождать, видя, сколько новых воинских забот у Москвы на волжском пограничье. Нет же, если чего он и ждал, то как раз времени, когда Москве станет не до него… Как ни опасно сейчас ослаблять волжский рубеж, но и оставить без последствий проступок рязанца Дмитрий не мог. Сегодня Лопасня, а завтра, взбодренный своей безнаказанностью, Олег, глядишь, и на Коломну посягнет… Но неужто во всю еще жизнь разрываться вот так — вверх и вниз, направо и налево, не зная роздыху, на всякий день ожидая новой беды? Да и есть ли хоть какой смысл во всей этой маете, в беспрестанном метании полков от рубежа к рубежу, от прорехи к прорехе? Как будто границы его — старый тын, который то и дело нужно подпирать и латать то в одном, то в другом месте!..

14 декабря 1371 года великокняжеская рать ушла на Рязань. Возглавить ее Дмитрий Иванович поручил своему тезке, князю Дмитрию Михайловичу, не так давно приехавшему на московскую службу из дальней Волыни2. Когда-то одна из самых густозаселенных и богатых земель Киевской Руси, ныне Волынь сильно запустела, на нее зарились одновременно Орда, Польша и Литва, не оставляя надежд для возрождения самостоятельной, собственно русской власти. Дмитрий Михайлович затомился и решил податься в края, где был бы ему, воину, простор для настоящего дела.

Волынец, или, как его еще прозывали, Боброк, сразу пришелся по душе москвичам. Он приехал явно не для того, чтобы подкормиться несколько лет на каком-нибудь спокойном наместничестве и потом податься к иному хозяину. В нем угадывалось желание служить безоглядно, он как бы обрел новый смысл существования и служил не просто великому князю московскому и владимирскому, но чему-то гораздо большему.

Истовый боец в любой повадке изобличит себя — в том, как безошибочно и краем глаза не глядя просовывает носок сапога в стремя; в том, как царственно, будто на троне, сидит в седле; в том, как невозмутимо ложится спать на холодную землю, укрывшись одним лишь пестро расшитым княжеским корзном. Не о таких ли сказывается в древних былях, что они под трубами повиты, под шеломами взлелеяны, с конца копья вскормлены? Он умеет по копытным следам исчислить величину вражеского отряда. Он знает травы, от которых кровь тут же перестает сочиться из раны. Он по голосам птиц угадывает точно, есть ли кто чужой в лесу.

Сколько княжеств пересек Дмитрий Михайлович, пока добирался сюда от своей родимой Волыни, сколько переплыл рек, сколько перепрыгнул шляхов, и копытом не чиркнув о песок, а не заблудился ни разу и здесь ездит невозмутимо, будто с детства знает наизусть все залесские дороги и беспутки, тропы и русла.

Поход на Рязань стал первым большим и самостоятельным поручением Дмитрию Боброку. Под его руку великий князь придал нескольких воевод. Рать ушла, взмешивая копытами рыхлый, еще не прилежавшийся как следует снежный покров, над которым тут и там торчало рыжее и серое травное былье, до поры не погнутое вьюгами, не заваленное сугробами.

Уж что-то и не помнилось, когда ходили таким вот великим числом на рязанцев. Каковы-то будут они в бою? Думать хорошо о своем враге не в привычке воинов. И потому, пока еще не сцепились на бранном поле, нелишне выбранить как следует противника словом. Московские говоруны, по обыкновению своему падкие на слово хлесткое, бойкое да заковыристое, в походе перемыли-таки косточки рязанцам; тем, должно быть, и икнулось не раз. Ишь ведь, распрыгалась, рязань косопузая, в гриву ее и в дышло, в хвост ее и в хомут!.. Мало их татарове с одного боку греют, хочется, чтоб и с другого подсыпали? И подсыплется им! За Коломну — колом били, за Лопасню — отлупасим!.. Бранчливая повадка московского просторечья с его ворчбой, наигранной и внутренне благодушной, похоже, невольно передалась и летописцу, когда он повествовал о рязанских воинах, о том, в каком настроении и с какими намерениями вышли они навстречу московской рати… Вот это выразительнейшее описание:

«Рязанци же люди сурови, сверепы, высокоумни, горди, чаятелни, вознесшеся умом и возгордевшеся величием, и помыслиша в высокоумии своем палоумныя и безумныа людища, аки чюдища и реша друг к другу: „…не емлите с собою доспехов, ни щитов, ни копий, ни сабель, но токмо емлите с собою взени (то есть арканы) едины, и ремение, и ужища, имиже начнете вязати Москвичь, понеже суть слаби и страшливи и некрепки“».

Д. Иловайский в своей «Истории Рязанского княжества», имея в виду этот отрывок, говорит: «Летописи изображают нам рязанцев XIV века людьми свирепыми, гордыми, в то же время коварными и робкими. Несмотря на явное пристрастие, в этом изображении есть значительная доля правды».

Конечно, пристрастность летописной брани налицо. Рязанское хвастовство вряд ли было на самом деле таким безоглядным, что на сражение пошли без щитов, копий и сабель. Но, будучи патриотом Рязани, Иловайский вынужден подтвердить, что в отрывке содержится «значительная доля правды». Более чем столетнее непосредственное соседство с Ордой не могло не наложить своего мрачного отпечатка на образ поведения рязанцев. Понятны истоки особой рязанской «суровости» и «свирепости». Понятна и причина чрезмерного «высокоумия»: естественное понятие о достоинстве и чести, постоянно смешиваемое с грязью, дало наконец вывихнутый росток гордыни.

Но Иловайский имел в виду не только это. По его мнению, рязанцы переняли от Орды многие навыки и приемы ратного дела и прежде всего научились у степных соседей пользоваться арканами. На эти-то арканы — «ремение» и «ужища» — и понадеялись, видимо, ратники Олега как на главное свое преимущество в предстоящем сражении.

Брань, по летописям, произошла «на Скорнищеве», или, как у Татищева, «на Скорневцеве». Местоположение этого урочища (или села) ныне неизвестно. Судя по всему, московское войско переправилось через Оку и углубилось в область Олега Рязанского. У того же Татищева о сражении читаем: «брань люта и сеча зла, рязанцы убо биющеся крепце». Эта картина беспощадного поединка двух противников может быть дополнена подробностями Никоновского летописца, несколько насмешливого к воинам Олега: «Рязанци убо мехающеся вензми и ремением и ужищи и ничтоже успеша, но падоша мертвый, аки снопы, и, акы свиньи, заклани быша».

Арканы хороши в поединке, единоборстве, в погоне или в тот час боя, когда сплошные ряды противников раздробятся, появится свободное пространство и одиночные живые цели. То ли рязанцы не научились еще как следует владеть татарскими арканами, то ли Дмитрий Боброк, быстро сообразовавшись с обстановкой, от начала до конца держал свои полки плотным стеноподобным строем, но заемное оружие подвело Олега, и он бежал, сопровождаемый малым остатком разбитой рати.

Известно, что в числе бояр и воевод рязанского князя имелись выходцы из Орды, принявшие православие, один из них даже женился на дочери Олега. Но эти люди были и сами беглецы, они приехали в Рязань сам-друг, а вовсе не во главе сотен, до зубов вооруженных. Так что Олег мог надеяться лишь на себя: на то, что сумеет вовремя исчезнуть в лесной темени: вовремя нанести оттуда неожиданный удар. Не было случая, чтобы, потерпев поражение, он хоть раз отважился укрыться за стенами Рязани и переждать там осаду. Судя по всему, его столица, сплошь деревянная, то и дело предаваемая огню ордынцами, не имела даже более-менее надежной крепости.

Вот и теперь, ускользнув с поля боя, Олег устремился не в Рязань, но куда-то еще — в лесные, заваленные снегом глухомани.

Естественным шагом Дмитрия Ивановича, который он и предпринял, узнав о победе под Скорнищевом, было занять Рязань. Но, конечно, занимать ее следовало не своими собственными войсками. Не могло быть и речи о том, чтобы отныне прекратилось самостоятельное существование великого княжества Рязанского. Олега надо было только наказать, и он примерно наказан. Не одним лишь уроном живой силы и позором бегства, но и известием — быстро ему донесут, — что в Рязань въехал и посажен на великий стол его двоюродный брат Владимир Дмитриевич, князь пронский.

Однако в ту же зиму, отсидевшись неведомо где и неизвестно откуда прикопив сил, рязанец приступил к своей столице и изгнал брата — «самозванца» — ставленника Москвы. Жалел только, что удалось родичу ускользнуть из его рук. Вскоре, правда, пронского князя поймали, и Олег привел его «в свою волю». Видимо, принуждение подчиниться оказалось насильственным. Неизвестно даже, был ли Владимир Дмитриевич в конце концов отпущен домой. Слухи об этих событиях до Москвы доходили невнятные. Вот ведь она, Рязань, совсем близко, но Дмитрию Ивановичу, как ни странно, лучше были известны дела ордынские, чем то, что происходило сейчас в сумеречно-молчаливом Заочье.