Владимир Крупин - Выбранные места из дневников 70-х годов

• Название: Выбранные места из дневников 70-х годов
• Автор: Владимир Крупин
• Издательство: Нaш современник N5 2004
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2004

---

27 июля. Говорил с Селезневым и укрепился в давнишней мысли: смелее использовать достигнутое другими. Старики, изрекающие истину — уже примитивны, их опыт есть опыт одной жизни; мировая культура для всех, и надо вводить ее в своё. Это пропаганда культуры. И нечего хватать себя за руку, видя, что поехало на Гоголя или Рабле. Это свое, это усвоенное, без этого уже нет жизни. Ведь подобие высунет свою непристойную рожу, а то, над чем бились эти хорошие мужики, поможет шагнуть. Причем это не иждивение, это ученичество. Подобие отвратит — творчество никогда.

Кстати, Рабле. Все-таки натурализм, все-таки не русское. Бесцеремонность умного, желающего добра, мастера.

Повесть стоит, но уже чешутся руки, и уже осталось немного, чтоб сесть за нее.

Рябина уже вовсю красная, и продают флоксы и георгины. Листья желтеют, совсем осень.

Купался. Вода сегодня чистая, жарко. Приехали родственники Нади из Кисловодска, там вообще засуха, обложили, говорят, жителей данью — пять килограммов сена с человека, бескормица. Дикие козы идут в селенья, нечего пить.

Позвонила Злата Константиновна, говорила так много хорошего, что, будь оно год назад, подумал бы, что и вправду “Зёрна” не просто хороши, а… Нет, слушал стесненно. Одно было грустно — нет Яшина, а читала она его глазами. “Он бы, — сказала она, — прибежал к вам, он бы поговорил с вами, он бы и сам зажегся” и т. д.

Ну вот.

А с Надей уже и ссора. Такая жизнь — один задериха, другая неспустиха.

Уже и август. Третье. Воскресенье. Надо “досидеть” доклад.

Спал сегодня долго. Может быть, оттого, что затыкал уши. Был в аптеке и увидел, что есть в продаже “беруши”. Купил сразу две коробки. Эти “беруши” славились в “Правде” в прошлом году, я, страдая от шума, очень их ждал, хотел даже писать в редакцию упрек: мол, где же? Тихо. Но утром все же вытащил их.

Какая-то смутная неясность следующего замысла. По опыту знаю, что не властен, и не смею торопить. Идет (шло) наполнение. Должно быть современное. Пока только это. Ироническое, даже пренебрежительное. Но открывающее глаза.

Надя уехала позавчера. Вчера с утра грусть. “Печален я, со мною друга нет…” А после обеда чуть не убили. Кирпичом.

Пошел купаться, позвал Валерку. Идем, смеемся, воблу чистим, пивом запиваем — много ли крещеному человеку надо!

А от реки пробежал вдруг парень. Видно, пьяный. Испуганный. А за ним бежит (и уже отстает) другой. В розовой рубахе, высокий, в каждой руке по кирпичу. Он орет первому: “Я тебе… этого всю жизнь не забуду”.

И вот он, видно, почувствовав мою усмешку, или вообще злость должна была выйти, подскочил ко мне и замахнулся кирпичом. Но не до конца. Я и испугаться не успел. “Я-то тут при чем?” — спросил. Он ударил коленом, старался попасть в промежность, и уже тут бы пошла драка, но Валерка кинулся ко мне, а на этом повисли два его прибежавшие дружка. “Он не нарочно, он злой”, - кричали они мне. Он полез на них. Кирпичи бросил.

Потом пошел дождь, и когда я заплыл в реку, он пошел еще сильнее. Валерка бросал (шутя) камешки, и они булькали вокруг.

Вернулись мокрые. Пили чай, ставили пластинки, и казалось, и не было этого убийцы, первобытного дикаря. Но все же вспоминался. А ведь мог убить. Вот так, среди дня, ни за что ни про что, — кто я ему? Он мне? Почему такая злоба? А дать ему автомат? Ночью разные сны. Звонит женщинa, и я вижу, как она плачет в автомате. Да, в ночь на ту пятницу был сон, и хотел записать.

Будто бы я приехал в Кильмезь и готовится мой вечер. Пишут афишу и стесняются спросить мое имя. А сами забыли и пишут неверно. И эту афишу смывает дождем. Толкование самое прямое: нет пророков в своем отечестве.

Заказал вчера билет до Фалёнок, говорил первого с мамой. Они с отцом едут поправить могилы родителей в Кильмезь и Константиновку, я до их отъезда поживу в Фалёнках дня три-четыре.

Интерес и идея различны, но схожи для неопытных, и трудно различить. Увлекают опытные идеей, а для самих в ней интерес.

5 сентября. Хожу на службу ежедневно, уже две недели. В один конец на дорогу 1,5 часа. Устаю до спазмов в висках. Сердце ночами дает о себе знать. Много в отпусках, дергают людей на Всемирную выставку, надо в колхоз. Всегда сам ездил, теперь посылаю. Нет, не начальник я, надо приказывать, я прошу. Даже ждут, чтоб приказали. Своя рукопись даже и не шелохнется. В “Москве” режут.

Приезжала сестра. С детьми.

Катя с подружкой запускали самолетики и написали: “Коровелла”. Теперь запускаем, пишем: “Корова Элла”. Асфальт белый. Одно утешение — дочь. У Владимова был дважды. Дела его все-таки движутся. О литературе житейской и наджитейской. Человек в несколько этажей.

6 сентября. Надо бы уж и закончить эта тетрадку: закрывается 33-летие.

Злата Константиновна, полюбившая меня, говорит, что к сорока годам Бог щедро бросит в судьбу мудрости, пока ум и “только правду пишите, только не отступитесь. Александр переписал груду ненужного (а было нужное), и сейчас ни к чему, а крохотная запись, даже неполная, ценна”.

Значит, к сорокалетию будем мудреть, пока умнею.

Сознание, что молод, не обижает, ну и хорошо, что молод. Мало сделано, но это выше нас. “Все диктуется на небесах”, - говорит Владимов. Мне есть с кого брать пример в терпении. В работе. В понимании, что 98 процентов литературы — иждивенчество. Что 95 процентов теперешних литераторов не переступят порог этого века и будущие папы понесут их в макулатуру, сдадут на талоны, а талоны обменяют на Андерсена.

Вчера долго с Можаевым. “Читал о тебе Тендрякова. Хорошо. Для молодого хорошо всякое мелькание имени, такое выделенное поднесение тем более”. Я покорно слушал. “Но то, что Володя (Тендряков) говорит о случайном и закономерном — глупость. Вся литература — случайность. У нас, в СССР, самое большое количество самоубийств. Такая статистика скрывается”.

А еще было много другого. С Михайловым Олегом. “Главного виновника до сих пор земля не принимает” (о Ленине).

И еще много писем разослал, письма торопливые, но нужные. Кажется (Господи, не оставь), с Вяткой налаживается. Надо их вытянуть, надо.

Но ведь понимаю, что это на гибель, на разграбление Вятской земли, а надо.

Нет, не кончить сегодня эту тетрадь. А хотелось и третью начать. В этой тетради появится запись о выходе второй книги. Но если записывать так редко, то можно и о выходе собрания сочинений записать. Но это при жизни мне не светит.

— Ваш муж, — сказал Тендряков Наде, — всегда будет печататься с трудом.

По этому случаю Надя, кажется, копит отступной капитал.

А ведь приходишь к одному: в этом мире будешь дорог трем-четырем людям.

Трем-четырем. Больше не надо. Хотя обидно. Ты хорош, пока не просишь. И хотя просишь, когда к горлу прихлынет, и не для себя — ты плох.

Простим…

Надо прощать: жизнь одна. Все замахиваются на “загробие”. Но “не сжалится идущий день над нами”.

— Я чуть с ума не сошел, — говорит Юра Кузнецов, — когда написал “Завещание”.

В тени от облака мне выройте могилу.

Время тяжелое для духа, потому что материальное благополучие очевидно.

В газете: 800 миллионов человек в мире неграмотных. Это утешает.

День рождения. 7 сентября. Дней рождения не отмечаю. Пусть уж сорок и пятьдесят. День рождения. Было воскресенье тогда, дождь, утро. Везли маму на телеге через базар.

8 сентября. Вчера ездили в Переделкино. С утра застряли в лифте. Потом дача, костер. На кладбище торопливый человек:

— Провожу к Пастернаку. А чуть пониже — Чуковский. — Ждет награды.

13/IX. Эти три дня были так тяжелы, так нужны. Оформлялись документы. Сорокин взял на себя смелость подписать. Дело Владимова продвинулось. Вчера был у них.

Нервная разрядка — жена плачет. Его жена. Моей пока так не доставалось. И не приведи Бог. Вспоминали тяжелое лето. А вчера курьеры неслись на машинах от двух секретарей Союза писателей (С. С. Смирнова и Г. М. Маркова). Звонки шли все эти дни.

Три недели подряд оттянул ежедневной, от звонка до звонка, ходьбы на службу. Нынешнее казенное присутствие не прежнее. Занятость поминутная. Беготня и нервы, причем беготня бестолковая. Но нервы-то настоящие. Нервы болят, говорит дочь. Говорит, наслушавшись рассказов об ужасах этого времени. В лифте отрезали косы и продавали парикмахершам. Ну и т. д. Тяжело писать даже сюда. Тяжело в самом прямом смысле: голова еле дождалась субботы и не хочет отдыхать. Вот! Хотел написать “хочет”, а написал “не хочет”.