Василий Юровских - Сыновний зов

• Название: Сыновний зов
• Автор: Василий Юровских
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1982

В книгу вошли лучшие произведения известного читателям уральского писателя Василия Юровских, в которых он обращается к серьезным нравственно-философским проблемам современности, к поэтическим рассказам-раздумьям о людских судьбах, о родной природе.

Издается к 50-летию писателя.

---

— Бомба, — прошептал Витька.

— Юровская, — насупился Осяга. Он-то переживал больше нас: ведь не кто-то другой, а он и обнадежил всех, будто председатель вернется из района только завтра.

— Смотри-ко, Александр, а и вправду ведь бомба! — нарочно громко подтвердил Павел Егорович. — Только без стабилизаторов, и одно непонятно: как она взорвется и чем поразит живую силу противника?

— Как, как! — осмелел Осяга и протянул испачканную бумажку с нарисованной бомбой.

Председатель поднес ее к лампе и стал разглядывать рисунок. Осяга, не дожидаясь вопросов, объяснил бригадиру, как она взорвется и чем угостит фашистов. Да так, чтобы и Александру Федоровичу было слышно.

— Значит, бомба? — снова переспросил председатель, когда Осяга замолчал. — Значит, за погибших юровчан помогаете фронту? Ясно, ясно.

Александр Федорович опустился на толстый чурбан, скрутил цигарку и кивнул на бомбу:

— Так-то оно так, гаврики, да не эдак! Железяка ваша скорей всего бухнула бы здесь, в кузнице, а не на фронте. Начали бы пистоны заколачивать, схлопал бы один — и готово! А настоящая бомба не ружейным капсулем взрывается и не дымным порохом начиняется.

— И не из листового железа они делаются! — добавил Павел Егорович.

— Нет, ребята! — продолжал председатель. — Ваша бомба совсем другая, а не эта! Какая? Хорошая учеба в школе — раз! Помощь матерям дома — два! Колхозная работа — три!

— Вот ты, Ося, что делаешь днями?

— Жеребят пасу, конюху Ивану Матвеевичу пособляю, — сказал Осяга.

— Молодец! А ты, Витя?

— С дедушкой в кузнице.

— Хорошо! Ну, а колоски осенями все собираете — это я знаю, пшеницу пропалываете — тоже знаю. От домашней работы, надеюсь, никто не лытает? Ага, по глазам вижу — никто не отлынивает. И выходит поэтому, что каждый из вас помогает фронту и тем, кто на заводах делает бомбы. Настоящие бомбы! Договорились?

Председатель встал с чурбана, устало зевнул и улыбнулся:

— Пора по домам, ребята! Нам с Павлом перед завтрашним наступлением на сенокос малость вздремнуть полагается. Да, порох и пистоны не забудьте, а то попадет от матерей. Бомбу куда? Если не жалко, то есть у меня мысль. Петро Степанович сделает добрую печку из нее, а вы подарите печку Холмовым. Согласны?

— Согласны, согласны! — откликнулись мы все одновременно. Как ребятам, а мне стало совестно: кто-кто, а я же знал, что у Холмовых железная печка изгорела до дыр, угли зимой то и дело из нее на пол выпадывают и половицы под печкой сплошь испятнаны. Как только пожара не случилось у них?!

Я прихватил порох и пистоны, свернул от кузницы в свой заулок и без оглядки фуркнул мимо пустого дома Мастеровых на углу.

Бабушка поджидала меня и двери на запорку не закрыла. Она услыхала, когда я заскочил в ограду, и подсветила лампу, я закрыл воротца калитки и двери сенок.

— Вон, Васько, поешь-ко простокишки с калабашками, — показала она на столешницу напротив печи. Но разглядела что-то и ахнула:

— Ты чо же, Васько, по баням что ли лазил? Гли-ко, весь в саже?!

— Не, бабушка, в кузнице робили! — кинулся я к рукомойнику.

— Чево вы там робили?

— Железную печку Холмовым, — намыливая руки жидким мылом, не признался я бабушке. После-то ведь все равно расскажу, а сегодня не могу. Пусть не отругали нас председатель с бригадиром за самовольство, остерегли от бомбы, целы порох с пистонами, однако обидно, что не полетит на фашистов «Юровская бомба». Печка, знамо дело, нужнее Холмовым любой бомбы, они приезжие, и у них много чего нет по хозяйству. Эх, неужто так и победят Гитлера без нашей бомбы?!

Жабрей

Вчера мама поздно приехала с детдомовского покоса (на белорожем быке по кличке Сирота шибко-то и не разгонишься) и мы не постелили на пол, а забрались на полати. Уснули крепко и не слыхали, когда она сама откинула через узкое окошечко в стене сеней деревянную запорку; не знали, сколько довелось ей вздремнуть до утренних петухов.

Выглянули через брус, а мама уже успела подоить и согнать на берег Маленького озерка в пастушню корову Маньку, протопить печь и закрыть жаркое зево тяжелой железной заслонкой. Если бы не проспали, с полатей и узнали-подглядели бы, чего она сготовила поесть. Отсюда, как все равно с угора смотреть на Юровку, видна нам вся середина избы, где чело печи, шкапчик с посудой и откидная столешница, лавки вдоль стен, уставленные чугунками, горшками и ведрами. Хоть сегодня заране знаем: на вольный жар мама отправит в печь деревянной лопатой, чуть обуглившейся с краев, железные листы не с привычными лепешками из листьев кобыляка, а хлебные калабашки…

Совсем случайно наткнулись мы с братом в углу крытого тока за Трохалевым болотом на осевший ворошок земли. Кольша подсадил меня со своей спины ухватиться за прослежину, я повис на ней и сунул правую руку в едва приметную дырку в плотной ржавой соломе. Пускай и не выпорхнула оттуда на наших глазах воробьиха, да такое правило у нас — не пропускать без проверки любое птичье гнездо. Сунул руку… ойкнул и шлепнулся на что-то мягкое.

— Васька, ты что?! — кинулся ко мне Кольша, а я перевел дух, выполз из угла и молчком показал ему вмиг распухший большой палец, из которого ячменной остью торчало шмелиное жало, и брат догадался, кто меня ужалил в старом воробьином гнездышке. А у меня не столько от боли, сколько с перепугу разжались пальцы левой руки, которой я цеплялся за прослежину.

— Поди, больно ушибся? — пожалел Кольша, пристраиваясь, как ловчее целиком выдернуть волосинку жала.

— Не, нисколечко! Пал на что-то мягкое, после молотьбы, наверно, что-то там осталось.

— А счас и поглядим, — отозвался Кольша и, покончив с жалом, для окончательного излечения брызнул на разбагревший палец.

Он осторожно разгреб ворошок земли и чуть не вскрикнул от ликования. Но тут же, оглянувшись боязливо по сторонам сарая, зашептал:

— Не мякина, Васька, не мякина, а отходы травяные. Зернышек пшеничных нету, да раз в хлебе трава, стало быть, съестная.

Мешки холстяные с лямками из веревочной супони у нас были при себе, с ними не расставались мы с весны до снегу: таскали и подсохшую мороженую картошку, и листья кобыляка, и даже грузди. Носили за плечами ягоды, обложив ведра травой, чтобы не набить позвоночник железом и не смозолить до крови спину.

В мешках перетаскали ворошок на твердую и чистую площадку около входа под сарай, отвеяли травяные зерна, очень похожие на семечки мака.

— Ого, веско! С полпуда, поди! — прикинул брат свою ношу и тугим узлом перехватил устье мешка.

Мне досталось поменьше: Кольша давно привык раскладывать тяжести посильно каждому, и по-старшинству, подражая тяте, взваливал на себя самую большую часть груза. Однажды я заупрямился и пустился в рев, но брат отучил меня распускать нюни. Он натузил мне мешок мороженой картошкой под самую завязку, помог натянуть лямки, только встать на ноги с мешком я не смог. Тем мешком и повытянуло из меня лишнее самолюбие, и я стал подчиняться Кольше не просто безропотно, а с доверием и уважением, как главе дома после отца. Пусть и постарше он меня всего на два года, а сколько мужицкой работы досталось ему в первый черед, а не нам с сестрой Нюркой…

— У меня тоже веско! — похвалился и я, расправляя крыльца под мешком.

— Ага! — серьезно, без усмешки согласился брат и не скрыл радости. — А здорово, Васька! Заместо кобыляка притащим седни хлебного. Грузди-то из Отищевской гряды никуда не денутся, вместе с Нюркой и сходим. Ага?

— Ага! — живо откликнулся я и, стараясь не отстать от брата, отбивался на ходу таловой веткой от целого роя настырных паутов.

Не терпелось поскорей дотопать до дому и показать свои мешки маме с Нюркой. Только мамы-то все равно нет дома — раным-рано уехала на покос грести и метать сено для детдома, а сестра с бабушкой пасут коров у Юровки на поскотине. А солнце чуть-чуть перевалило за полудни, жаром загнало комарье в тень лесов и болота, в густые травы на лесных еланях. Одни зеленоголовые пауты наседают на нас, но мы на привале не боимся их: сидим возле двух наших осин у дороги и ловим паутов живьем, чтобы отпустить потом с тонкой сухой травинкой в брюхе. Этак и время скоротать можно незаметно, и есть не так хочется — в село нам заходить с мешками днем как-то боязно. Хоть и трава в них, да вдруг кто-нибудь досмотреть вздумает…

— Жабрей, — угадала мама и пояснила: — Пикульником еще зовется, на парах хлеба раньше засорял, а ныне везде расплодился, по всем полям его полным-полно.

— Колючий и с розовыми цветочками? — спросила сестра.

— Он, он! И не токо сорняк, ядовитый он. Если не умеючи, конечно, его семена поесть. У лошадей трясучка бывает после жабрея. А у нас в Песках, на родине-то моей, тятин сосед Алексей Изосимович цветками жабрея сына лечил от чахотки. Чудышко же был Изосимович, — вздохнула мама. — С сыном Илюхой по снегу охотились они на зайцев, он возьми и окрови из дробовика зайца, а тот и потянул в Ульянково болото. Кусты да кочкарник тамо — быка не враз увидишь, а не то что дикошарого зайчишку. Алексею жалко упускать дичь, и он Илюхе приказал разуться. Скинул парень пимы и суметами в одних носках побежал за подранком.