Степан Васильченко - Мужицкая арифметика

• Название: Мужицкая арифметика
• Автор: Степан Васильченко
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1953

---

Нашел — правильно. Вздыхаешь с облегчением — слава богу.

Отдохнешь немного, приложишь к сердцу свой затасканный, чернилами залитый, волшебный талисман — и еще смелее, еще выше устремляешься в облака.

В такую пору иной раз шелестел бурьян за клетушкой и вслед за тем влетало ко мне в дверь надкушенное дикое яблоко, кусок подсолнечника или арбузная корка.

Скорей беру в руки книгу и хмурю брови.

Скрестив руки на груди, в дверях стоит соседка, мой давний товарищ — Мотря.

Глаза светятся, молчит.

Лицо строгое, взор какой-то задумчивый, а сама вертлява, как юла. И черная-пречерная, как жук, только что не жужжит.

Знаю, что этим дело не кончится: будет, стоя на пороге, изводить, озорничать, пока не заставит меня подняться с кровати. Однако не шевелюсь, терплю до конца.

— Может, тебе принести сюда перину?.. Слышишь, пан?

Как о стенку горохом.

Стоит, рассматривает.

Потом, глянув туда и сюда, вихрем влетает в каморку. Лицо без улыбки, глаза бегают, как у воришки. Подмигнет едва заметно.

— Давай целоваться! — бросит скороговоркой, неразборчиво.

Чувствую, как вся моя ученость сходит с меня, как старая кожа. Молчу, листаю, подняв брови, странички в книге и опять погружаюсь в нее, хотя не вижу там ни одного слова.

Толкает легонько в плечо:

— Слышишь, кудрявый, давай? — Повела бровью, будто сорванец-школьник, подговаривающий забраться в чужой сад за грушами.

Чтобы не засмеяться, я начинаю плаксиво причитать, — да так, чтоб было слышно даже на огороде:

— Ну, что это мне за наказанье господне!..

Будто ветром сдует Мотрю из моей клетушки.

На пороге на мгновенье обернется, молча скривит лицо — и сразу оказывалось, что и слепой я, и кривобокий, что злющее чучело, мокрая курица; выпалит — и как водой смыло.

Иногда раза по три в день заглядывала она ко мне в клетушку, однако чем дальше, тем труднее становилось ей оторвать меня от книг. Как ни задирала меня — я оставался нем и глух, как пень; а если уж слишком настойчиво приставала, я принимался шуметь на весь сад. Этого она больше всего боялась: бросала укоризненный взгляд и поскорей убегала. Однако быстро об этом забывала и не мешкала с новым посещением. Пришлось пойти на мировую, сойдясь на том, что я буду ее пускать к себе при условии, если будет сидеть тихо. Зайдя в клетушку, она, к моему удивлению, честно сдерживала свое слово: сидит, бывало, с какой-нибудь работой в руках, будто и нет ее здесь; так, бывало, и уйдет, не вымолвив ни слова. Я тоже порой совсем забывал про нее, сидя за своими тетрадями и книгами. И лишь иногда вдруг ловил ее взгляд на себе — глубокий, внимательный, пытливый.

— Ну, хоть скажи же мне, что они пишут в этих книжках? — спросила она меня как-то.

— Да зачем тебе? — отговаривался я, — Все равно сразу не поймешь.

— Ну, а все же? — упрямо допытывалась она.

Чтобы отвязалась, я начинаю лениво, неохотно рассказывать.

Слушает, бывало, слушает, глаз не спускает, потом загрустит, покачает головой:

— Господи, и какая же я глупая на свет уродилась — ничего не вижу, ничего не понимаю, хожу, как слепая, и кому я нужна, такая дуреха… Только и знаю: хи-хи-хи! да ха-ха-ха! — передразнивала она сама себя.

И задумается надолго.

А то как-то пристала: устрой да устрой ей диктовку.

Школы она не окончила, читать книги охоты у нее не было, и я не понимал, на кой чорт понадобилась ей эта диктовка.

Беру недоверчиво книгу, что-то диктую, усмехаюсь.

Понаписала она такое, что я, просматривая, захохотал, как безумный. Она выхватила свой листок, не дав мне дочитать, покраснела и убежала, сердитая.

Больше не вспоминала об этом, только стала почему-то все чаще задумываться.

За день до моего отъезда я в последний раз торопливо перелистывал свои книги. Мотря, как бывало и раньше, сидела на кровати и прилежно вышивала. Сегодня она с самого утра не выходила из моей клетушки. Работа кипела у нее в руках, а в голове — это видно было по лицу — вертелись, не переставая, какие-то заветные мысли.

День был славный, погожий. В огороде и в саду пестрели свежие, живучие осенние цветы: разноцветные астры, огненные настурции, гвоздики, жаркий, как кровь, королевский цвет. Среди зеленого моря листвы кое-где на деревьях поблескивали, словно седина в волосах, пожелтелые листики; в овраге уже пылал куст боярышника, над деревьями летала белая, блестящая, как серебро, паутина, а еще выше распростерлось небо-чистое, спокойное, полное осеннего очарования.

Дохнул ко мне в каморку ветерок, такой свежий, даже в ушах звенит.

И почему-то стало мне радостно, так радостно, что сердце затрепетало, — казалось, радость со всего света струилась ко мне ручейками. Где-то поджидала меня таинственная, яркая, манящая, как волшебная сказка, жизнь. А здесь все со мной приветливы, любят меня, возлагают на меня какие-то надежды; даже вот эта непоседа — и та примолкла: рубашку мне дошивает.

Я взглянул на нее, улыбнулся.

Мотря поглядела на меня и снова склонилась над работой.

Посмотрела еще раз, покраснела — и шитво молнией полетело куда-то в угол…

Носимся по грядкам, в малиннике, среди бурьяна, обжигаем друг друга крапивой, бросаемся колючками репейника.

Слышим, мать у ворот зовет Мотрю домой.

Мы кусаем себе губы, чтобы громко не смеяться, бегаем друг за дружкой молчаливые, как тени, а наши лица пылают огнем. Только бурьян шелестит.

Поймал ее за руку — исцарапанную, с волдырями от крапивы, красную и горячую.

И, к моему удивлению, Мотря сразу перестала сопротивляться, опустила голову и вздохнула. Я почему-то выпустил ее руку, заглядываю в лицо.

— Так, значит, ты уже завтра уедешь? — тихонько спросила она. Потом добавила с укором: — Теперь вот дурачимся, а вернешься — даже «здравствуй» не скажешь.

Мне стало грустно и чего-то жаль.

«„Здравствуй“, может, и скажу, если увижу, а забыть — конечно, забуду», — мелькнула мысль.

— Что еще выдумала! Почему б я тебе «здравствуй» не сказал! — с жаром возражаю ей.

Повеселела.

— Ну, тогда выйди вечером к плетню, что-то скажу тебе, — застенчиво и в то же время лукаво поглядывая исподлобья, промолвила она, — выйдешь?

— А что ты скажешь? — притихнув, допытываюсь я.

Прищелкнула языком и лукаво прищурила глаза:

— Что-то хо-ро-ше-е-прехорошее!

Встряхнула головой и зажмурила глаза, — вот какое, мол, хорошее!

— Лучше сейчас скажи, — начинаю уговаривать ее, — вечером придут товарищи, может и минутки не смогу урвать. Скажи!

Вижу — мнется.

— Ну? — поощряю ее.

— Ну, ладно, — согласилась она. Лицо ее сразу стало грустным и приняло искреннее и доверчивое выражение.

Подошла ближе, краснеет, то опустит, то подымет глаза, набирается смелости, чтобы сказать что-то.

И вдруг, точно испугавшись:

— Ух!..

Вспыхнула, закрыла лицо руками и порхнула от меня, как птичка.

«Ну, не чертенок ли?» — подумал я, и в тот же миг будто ветром понесло меня за ней.

Поймал, схватил за плечи, поворачиваю лицом к себе:

— А ну-ка, скажи мне «что-то хорошее»!

Она отворачивается от меня, точно от огня, глядеть на меня не хочет, и, знай, только твердит:

— Ой, ой, ой…

Клонится к земле, как пьяная.

Вижу, не скажет она сейчас мне ни слова.

А на задворках матери ведут разговор:

— Вот, соседка, обижаюсь я на вас, — шутливо жалуется Петриха моей матери, — так повадилась бегать моя девка к вашему парубку, что сам чорт ее в хате не удержит. Уж я принималась ее срамить, а она и ухом не ведет. Хоть бы вы отвадили ее.

— Пусть наговорится, скоро ведь перестанет уж ходить, — вздыхает моя мать.

Мотря стоит у себя за плетнем, выглядывает из малинника. Лицо ее пылает — смелое, задорное, а черные глазенки мечут стрелы.

Глядя на меня, допытываются без слов:

«Выйдешь? Смотри же!»

Такой и запечатлелась она в моей памяти навсегда.

Не помню теперь, почему именно, но только в тот вечер к плетню я не пришел. Так и уехал, не услышав от нее того «хорошего».

Не пришлось мне больше в жизни встретиться с нею — пути наши резко разошлись, однако она неожиданно всплывала в моей памяти спустя многие годы, всплывала не однажды, всплывала все чаще и чаще ясной звездочкой и улетала от меня все дальше и дальше!..

Вскоре после того, как я поехал учиться, Мотря прислала мне в школу письмо. Свои каракули она вывела очень усердно, старательно и просила, чтобы я не смеялся над ними.

Мотря делилась со мной радостным известием: она тоже надеется выйти в люди — упросила мать отдать ее в город, в модистки, И — боже! — сколько молодых надежд зародилось в сердце девушки! Советуется со мной, во всем откровенно признается, как брату. А в конце письма пишет: «Теперь не жалею, что не сказала тебе тогда „что-то хорошее“. Лучше подожду, а если бог мне поможет в том, что я задумала, тогда скажу что-то совсем хорошее».