Джон Пассос - 42-я параллель

• Название: 42-я параллель
• Автор: Джон Пассос
• Издательство: ТЕРРА – Книжный клуб
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2001

Джон Дос Пассос (1896–1970) – один из крупнейших писателей США. Оригинальные литературные эксперименты, своеобразный творческий почерк, поиск новых романных форм снискали ему славу художника-экспериментатора, а созданные им романы сделали Дос Пассоса прижизненным классиком американской литературы.

Во второй том Собрания сочинений вошли: первый («42-я параллель») и большая часть второго романа («1919») знаменитой трилогии «США», создающей эпическую картину жизни американского общества.

«42-я параллель» – один из лучших романов Джона Дос Пассоса.

---

Дж. Уорд объяснил, что она будет введена в правление нового предприятия, но, само собой, без всякой личной ответственности. Оказалось, что старая миссис Стэйпл затеяла дело против Дж. Уорда о возмещении ей крупной суммы денег и что его жена начала в Пенсильвании бракоразводный процесс и отказывала ему в свидании с детьми, так что он жил теперь в отеле «Мак-Альпин».

– Гертруда совсем свихнулась, – весело сказал мистер Роббинс. Потом хлопнул Дж. Уорда по плечу. – Да, теперь заварится каша! – грохотал он. – Ну, я пойду позавтракать, человеку нужно есть… и пить, даже если он злостный банкрот. – Дж. Уорд нахмурился и ничего не сказал, и Джейни подумала, что крайне бестактно шутить по этому поводу, да еще так громко.

Вечером, вернувшись домой, она сказала Тингли, что будет директором нового концерна, и они дивились тому, что она так быстро продвигается по службе, но советовали просить прибавки, даже если дела фирмы и неважны. Джейни улыбнулась и сказала:

– Все в свое время.

По дороге домой она зашла в телеграфное отделение, на 23-й стрит и телеграфировала Дж. Г. Берроу, который уехал в Вашингтон: «Будемте просто друзьями».

Эдди Тингли принес бутылку хереса, и за обедом он и Элиза выпили за «нового директора», и Джейни густо покраснела и была очень довольна. После обеда они сыграли роббер в бридж с болваном.

Часть пятая

Камера-обскура (26)

Зал Гарден[172] был битком набит и перед ним на Медисон-сквер было полно фараонов, и они никому не позволяли останавливаться и наготове стоял взвод гранатометчиков.

Мы не достали хороших мест и взобрались на галерку и смотрели вниз сквозь голубую мглу на лица спрессованные словно икра в банке. На эстраде крошечные черные фигурки и на трибуне оратор и каждый раз как он говорил Россия в зале хлопали в честь Революции Я не знал кто выступает одни говорили Макс Истмен[173] другие называли еще кого-то но мы вопили и хлопали в честь революции и освистывали Моргана и капиталистическую войну и рядом был шпик который вглядывался в наши лица словно стараясь их запомнить;

потом мы пошли слушать Эмму Голдман[174] в казино «Бронкс» но митинг был запрещен и улицы кругом были сплошь запружены толпой и протискиваясь сквозь толпу проезжали фургоны и все говорили что в них сидит полиция с пулеметами и шныряли маленькие полицейские «фордики» с прожекторами и толпу осаживали «фордами», ослепляли прожекторами. Повсюду слышно было пулеметы революция гражданские свободы свобода слова. Время от времени кто-нибудь подвертывался под руку фараонам и его избивали и запихивали в тюремный автомобиль и фараоны перетрусили и говорили что они вызвали пожарных чтобы рассеять толпу и все твердили что это неслыханно и вспоминали Вашингтона и Джефферсона[175] и Патрика Генри[176].

Потом мы пошли в отель «Бревурт». Там было гораздо приятнее. Все сколько-нибудь стоящие были там и там была Эмма Голдман, которая ела сосиски с кислой капустой и все смотрели на Эмму Голдман и на всех сколько-нибудь стоящих и все были за мир и социалистическое государство и за Русскую революцию и мы говорили о красных флагах и баррикадах и где лучше расположить пулеметы

и мы как следует выпили и закусили гренками с сыром и заплатили по счету и разошлись по домам и открыли дверь английским ключом и надели пижамы и легли в постель и в постели было так покойно.

Новости Дня XVIII

Прощай Пиккадилли, прощай Лейстер-сквер
Долог, долог путь до Типперери

ЖЕНА НАКРЫЛА МУЖА С ЛЮБОВНИЦЕЙ В ОТЕЛЕ

эта задача достойна того[177], чтоб ей посвятить нашу жизнь и наше богатство, все что мы можем, и все что мы имеем, с гордым сознанием того что настал день, когда Америка призвана пролить свою кровь в защиту принципов давших ей жизнь и благоденствие и мир охраняемый ею. Бог да поможет ей, иного пути у нее нет

Долог путь до Типперери
Долог путь туда ведет
Долог путь до Типперери
Где моя милая живет

ИЗМЕННИКИ БЕРЕГИТЕСЬ

четверо обитателей Эванстона оштрафованы за стрельбу по певчим птицам

ВИЛЬСОН ФОРСИРУЕТ ЗАКОН О ПРИЗЫВЕ

спекулянты взвинчивают цены на консервы кампания за сухую Америку на все время войны применять законные меры воздействия против тех кто пренебрегает национальным гимном

ЖОФФР ТРЕБУЕТ ПОДКРЕПЛЕНИЙДЕЛО МУНИ[178] ВОЗБУЖДАЕТ СТРАСТИ

Прощай Пиккадилли, прощай Лейстер-сквер
Долог, долог путь до Типперери
И ненастный день так сер

Палата отказала Теодору Рузвельту в разрешении вербовать войска

Союзники склонили знамена над гробницей Вашингтона.

Элинор Стоддард

Элинор считала, что в эту зиму она живет кипучей жизнью. Они с Джи Даблью много выезжали, бывали во Французской опере и на всех премьерах. На 56-й стрит в маленьком французском ресторанчике подавали хорошие закуски. Они ходили смотреть французскую живопись в галереях Медисон-авеню, и Джи Даблью стал проявлять интерес к искусству, и Элинор любила ходить с ним, потому что он так романтически ко всему относился и твердил ей, что она его вдохновляет и что самые удачные идеи приходят ему в голову после разговоров с нею. Они часто толковали о том, как ограниченны люди, которые отрицают возможность платонической дружбы между мужчиной и женщиной. Каждый день они писали друг другу записочки по-французски. Элинор часто думала, как ужасно, что у Джи Даблью такая несносная жена, да к тому же еще инвалид, но детей его она находила очаровательными и восхищалась тем, что у обоих чудесные голубые глаза, как у него.

У нее теперь было самостоятельное ателье, и она держала двух девушек, которые обучались у нее декоративному делу, и работы у нее было хоть отбавляй. Ателье помещалось близ Медисон-сквер на Медисон-авеню, и вывеска теперь была только на ее имя. Эвелин Хэтчинс совершенно отстранилась отдел, потому что старик Хэтчинс вышел в отставку и Хэтчинсы переселились в Санта-Фе. Иногда Эвелин присылала ей ящик индейских редкостей, или тарелок, или акварелей, которые рисовали школьники индейцы, и оказалось, что их охотно покупают. После полудня она возвращалась в такси в Нижний город и смотрела на башню небоскреба «Метрополитен-лайф», и на Флатирон-билдинг, и на огни реклам на стальном манхэттенском небе и думала о хрустале, об искусственных цветах и золотых узорах по индиговому полю и бордовой парче.

Горничная накрывала чай к ее приходу, и часто к этому времени собирались ее друзья, молодые архитекторы и художники. Всегда было много цветов, водяные лилии, нежные и белые, как мороженое, и цикламены в вазах. Она болтала за чаем, потом шла переодеваться к обеду. Когда Джи Даблью звонил, что не может приехать, она бывала не в духе, и, если кто-нибудь из гостей был еще тут, она просила его остаться и пообедать с ней чем бог послал.

Вид французского флага и звуки «Типперери» всегда волновали ее. Однажды они вместе поехали смотреть в третий раз «Желтую кофту», и на ней было новое меховое манто, и она ломала голову, как заплатить за него; и вспоминала счета, скопившиеся в ателье, и думала о доме в Сеттон-парке, который она заново отделывала для перепродажи, и решила спросить Джи Даблью про ту тысячу, которую он обещал положить на ее имя, не принесла ли уже она доход. Они говорили о воздушных налетах, и ядовитых газах, и влиянии, которое оказывают военные новости на деловой Нью-Йорк, и о лучниках Монса, и об Орлеанской Деве, и она сказала, что верит в сверхъестественное, а Джи Даблью как-то недомолвками говорил о панике на Уолл-стрит, и лицо у него было осунувшееся и озабоченное; они ехали сквозь стремящуюся в театры толпу, пересекая Таймс-сквер, и перед ними мелькали вспыхивающие световые рекламы, и маленькие треугольные человечки на вывеске Ригли проделывали свои упражнения, и вдруг шарманка заиграла «Марсельезу», и это было невыносимо прекрасно. Она расплакалась, и они говорили о жертве и обреченности, и Джи Даблью крепко сжимал ее руку через рукав манто и дал шарманщику доллар. Когда они приехали в театр, Элинор поспешила в дамскую комнату посмотреть, а вдруг у нее покраснели глаза. Но, поглядев в зеркало, она убедилась, что они вовсе не красны, но в них горит огонек глубокого чувства, так что она просто освежила лицо и пошла в вестибюль, где ждал ее Джи Даблью с билетами в руках; ее серые глаза сверкали, и в них дрожали слезы.

Потом однажды вечером Джи Даблью показался ей особенно расстроенным и, провожая ее домой из оперы, где они слушали «Манон», сказал, что жена не хочет понять их отношений и устраивает ему сцены и угрожает разводом. Элинор вознегодовала и заявила, что миссис Мурхауз, должно быть, очень толстокожа, если не понимает, что отношения их чисты, как свежевыпавший снег. Джи Даблью сказал, что так оно и есть, но он очень озабочен тем, что основная часть капитала, вложенного в его агентство, принадлежит его теще и она в любую минуту может вызвать банкротство фирмы, что много хуже самого развода. Тут Элинор вся похолодела и сжалась и сказала, что лучше ей совсем уйти из его жизни, чем разбивать его семью, и напомнила ему о его долге по отношению к очаровательным крошкам. Джи Даблью сказал, что она его вдохновляет и что он не может обойтись без нее, и, добравшись до 8-й стрит, они долго ходили взад и вперед по сверкающей белизной гостиной Элинор, вдыхая душный запах лилий и не зная, что же им делать. Они выкурили бездну папирос, но никак не могли прийти ни к какому решению. Уходя, Джи Даблью сказал со вздохом: