Ева Берар - Бурная жизнь Ильи Эренбурга

• Название: Бурная жизнь Ильи Эренбурга
• Автор: Ева Берар
• Издательство: Новое Литературное Обозрение
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-86793-646-4

Книга Евы Берар — увлекательное и вместе с тем исторически достоверное повествование о непростой жизни Ильи Эренбурга, русского европейца, еврейского «печальника», жизнь которого прошла между Россией, Францией и Советским Союзом. Поэт и революционер, известнейший военный корреспондент и ловкий пропагандист сталинской страны, защитник «обиженных» и преуспевающий писатель… Четыре войны, две революции, десятки путешествий по всему миру в качестве официозного «голубя мира». В исследовании Евы Берар судьба писателя восстановлена на основе богатого архивного материала и многочисленных свидетельств современников, на фоне яркой картины русской, советской и французской жизни. Глаз французского историка, наподобие стендалевского «зеркала», отражает беспристрастно, но не без юмора витиеватую судьбу героя в паутине истории.

Ева Берар-Зажицка родилась и воспитывалась в Польше, получила высшее образование в Йельском университете США, живет и ведет исследовательскую работу во Франции.

---

Но круг Эренбурга — это молодые поэты и художники, «бездомные, талантливые и растерянные», среди которых Борис Поплавский и Валентин Парнах; поколение «настоящих» эмигрантов принимает их неохотно. Михаил Осоргин пишет: «Непризнанный здесь и отвергнутый там, Эренбург имеет все права считать себя гонимым писателем»[218]. Даже Марина Цветаева, переехавшая в 1925 году в Париж, не торопится возобновить прежнюю дружбу, хотя и ни в чем его не упрекает: «Он чист. У каждого из нас была своя трагедия со старым миром»[219]. Впрочем, своим недоброжелателям Эренбург платит той же монетой: «Шлецер — типичный эмигрант, и я с ним не встречаюсь»[220], — это написано о Борисе Федоровиче Шлецере, талантливом и активном переводчике, литературном критике, авторе книг о Скрябине и Шестове, с 1921 года жившем в Париже. Однако «приспешником Советов» Эренбург был только в глазах эмигрантов — советские писатели и ответственные товарищи вовсе не считают его «своим».

В конце 1924 года Франция официально признала Советский Союз. Первые советские послы в Париже Леонид Красин и Кристиан Раковский (кстати, последний связан с троцкистской оппозицией) прекрасно понимают, что всплеск увлечения французов Россией во многом обязан их интересу к русскому искусству и литературе. В этом же году под председательством Ольги Каменевой в Москве создается Всесоюзное общество культурных связей с заграницей (ВОКС); предполагается, что общество будет стоять вне политики, а его цель — установить контакты с «сочувствующей» творческой интеллигенцией на Западе[221]. Организуются театральные гастроли, выставки, поездки писателей за границу, в Париж нередко наведывается Анатолий Луначарский. В 1925 году на выставке декоративно-прикладного искусства советский павильон, возведенный по проекту Константина Мельникова, имеет колоссальной успех. Однако Эренбург, бывший некогда первым посланником революционного авангарда на Западе, ощущает себя чужим на этом празднике. Тем не менее он появляется на выставке, знакомится с Александром Родченко, чтобы потом, «с неизменно присущим ему критическим юмором»[222], высмеять среди французских друзей наивный конструктивизм постройки.

Среди знакомых Эренбурга находится Нино Франк, молодой итальянский журналист родом из Неаполя. В 1929 году он станет основателем интернационального журнала «Бифур», в котором увидят свет произведения чуть ли не всех великих поэтов и художников XX века — Макса Жакоба, Жана Кокто, Модильяни, Пикассо. Франк вспоминал впоследствии, как, устроившись в своем уголке в «Куполе», Эренбург «любил выступать в роли полуофициального интеллектуала и обожал потчевать друзей-журналистов своими рассказами» о России, о ее литературе и истории. «Он подтрунивал над моим энтузиазмом по поводу нового мира, открытого Октябрем, снова и снова повторяя, что эпоха героических свершений уже давно миновала»[223]. Возвращаясь во Францию, Эренбург надеялся, что в здешних литературных кругах у него сохранилось определенное реноме: не говоря уже о знакомствах и о его довоенных переводах французской поэзии, не он ли был среди первых, кто познакомил французов с Октябрьской революцией? В 1923 году в Париже был опубликован на французском языке сборник «Сцены русской революции» (Scênes de la Revolution russe), куда вошли рассказы Эренбурга, Пильняка, Ремизова и Никитина. Только что вышел французский перевод «Хулио Хуренито» с предисловием Мак-Орлана, как нельзя более лестным: «Этот молодой человек [Эренбургу 34 года — sic!], изящный и ироничный, образованный на французский манер, хотя и интернационалист по своему мироощущению, написал роман, который скорее по стилю, чем по содержанию, является данью французской литературе, с присущим ей духом свободы и верностью классическим образцам»[224]. Однако Эренбург жалуется на то, что ошибки переводчика полностью исказили смысл романа; надежды, которые он возлагал на эту публикацию, быстро сменились разочарованием.

Отношения с Родиной также оставляют желать лучшего. В Париже его ожидал неприятный сюрприз: оказывается, «весь литературный Ленинград» в последнее время потешается над его книгами. Эренбург совершенно сбит с толку; он пишет Замятину: «Вы ни разу не собрались написать мне в Париж. А я ведь очень ждал Вашего суждения о „Жанне“. Несмотря на плодовитость, тиражность и прочее, я теперь в достаточной мере растерян. „Жанну“ ругают напропалую все. <…> Действительно ли это настолько плохо? Что же, я и вправду только „Вербицкая в штанах“? „Русский Современник“ видимо, думает именно так (Тынянов <…> Шкловский, Каверин). Так ли думаете Вы? Чувствуете ли, что ошиблись в давней статье обо мне? Или я пропал, слинял? Напишите мне откровенно! Вашему пониманию я очень верю. От универсальности нападок, повторяю, растерялся. Не сердитесь за надоедливость вопросов»[225]. Насмешки тех, кого он считал своими друзьями, глубоко ранят, да и прочие отклики отнюдь не способны воодушевить. Пролетарские писатели из РАППа, присвоившие себе функции Чека от литературы, громогласно требуют не переводить бумагу на «клеветника» Эренбурга. Отношение к нему «внелитературных» (читай: партийных) кругов остается крайне неопределенным. Тираж романов «Любовь Жанны Ней» и «Жизнь и смерть Николая Курбова» не превышает пяти тысяч — до смешного малая цифра для огромной России; «Рвач» по-прежнему запрещен. Журналы, выражающие позицию «внелитературных кругов», например «Новый мир» Луначарского, также беспощадны: «Индивидуализм, упадочничество, кокетничанье самодовлеющей „красотой“ переживания или литературной формы — все то, что хотело бы оскалить зубы, но, за неимением их, ввиду старческого одряхления, ограничивалось высовыванием языка со страниц Ильи Эренбурга, „Русского современника“, „России“, — все это как будто отошло в прошлое»[226]. Язвительная критика «Нового мира» была тем обидней, что, как известно, у Эренбурга действительно не хватало передних зубов. Но Эренбург не сдается. Он снова — в который раз! — обращается за помощью к Николаю Бухарину: «Дорогой Николай Иванович <…> Я знаю, что я далеко не Пушкин, а Вы — далеко не Николай Павлович (не судите за каламбур!). И все же обстоятельства заставляют меня повторять исторические жесты. Вам ли говорить, что Эренбург не эмигрант, не белый, не „пророк нэпа“ и пр. пр. <…> Местожительство не определяет, надеюсь, убеждений. Я работаю для Советской России, живу с ней, не в ней. <…> Вся моя надежда теперь на Вас»[227]. «Рвач» будет опубликован в 1926 году ленинградским Госиздатом.

Модернизм и «иудейский дух»

Все происходящее безмерно угнетает писателя. В 1916 году он спасался от депрессии при помощи наркотиков. В 1925-м он очертя голову бросается в экстравагантную авантюру: «Я почти влюблен в абсолютнейшую дуру <…> в мулатку „Нанда“. Когда она смеется, это лишено смысла, физиологично, больно ушам: зоологический сад наружи»[228], — откровенничает он в письме к Полонской. Эренбург пытается претворить свое отчаяние в литературный сюжет. «Лето 1925-го» — это книга о нищете и одиночестве в Париже, в которой «социальная фантастика» (выражение Мак-Орлана) сочетается с сентиментальностью, то выспренней, то слезливой, не без доли пошлой эротики.

Парижское «очаровательное небытие» превращается в небытие буквальное. Эренбург рискует смелый шаг. Хотя он никогда не был силен в литературной теории, он решает оставить писательство и заняться разработкой «программы нового романтизма». Сборник статей, который он готовит, будет называться «Белый уголь, или Слезы Вертера»; этой книгой Эренбург рассчитывает включиться в дебаты о модернизме, которые волновали в то время литературный мир Франции. К сожалению, сборник увидит свет только в 1928 году.

Мнение Эренбурга сводится, в общем, к следующему: конструктивисты заблуждаются, считая, что индустриальная цивилизация несет смерть искусству. Напротив, эпоха машин и империализма может стать богатым источником вдохновения: «Борьба за нефть или гуттаперчу, мощь консорциумов и петитный трагизм человеческой жизни захватывает нас больше, нежели все выдуманные романы <…> Наша революция, фашизм, малярия восстаний, могущественные организации враждующих классов <…> фантастика техники делает игрушечной любую мифологию»[229] (Статья «Романтизм наших дней»). Никогда не избегавший апокалипсических видений («Кажется, готовится второй „потоп“ — бешенство машин, крестовый поход манекенов»[230]), Эренбург открывает в индустриализации «фантастику техники», присутствие мифа («Романтизм учит человека летать, летать, как летал Икар, что особенно необходимо в наши дни, когда аэропланы снабжаются бадом и ватерклозетом»)[231] и наряду с этим — одиночество современного человека. Однако более, нежели суть «нового романтизма», Эренбурга занимает его охват: речь идет, пишет он, о «мировом тяготении»[232], именно «мировом», хотя Россия остается в стороне от индустриального апокалипсиса. Тем не менее советская молодежь, выросшая в революционные годы, отвергает «вульгарный натурализм», и если для «фантастики техники» в России пока нет почвы, то «на перекрестках московских улиц можно встретить теперь <…> самого фантастического, единственного из наших писателей, всецело преодолевшего быт <…> великого Гоголя»[233]. Не слишком заботясь о логике своих построений, Эренбург пытается отстаивать тезис о зарождении единого миропонимания среди художников, живущих в разных концах Европы. Один и тот же «дух современности» вдохновляет Арагона и Бабеля, Чаплина и Мейерхольда, Пикассо и Пастернака: «Есть в переходном времени нечто объединяющее вражеские лагери и придающее общий колер двум зорям. <…> Как бы ни был отличен наш советский быт, он рождает столь же романтическое искусство»[234]. Свою миссию Эренбург видит в том, чтобы стать связующим звеном между разлученными братьями по духу, помочь им отыскать друг друга. Роман, к которому Эренбург приступает, «Гид по кафе Европы», предназначен и для западных европейцев, и для русских. Он должен отразить дух романтизма, «воздух, которым дышит сегодня Европа», и обогатить русскую литературу современным стилем: «Поворот первый — романтизм. Это воздух Европы. <…> Поворот второй — стиль. <…> Мы, „западники“, не достигли сплава языков „литературного“ и „газетного“. Над этим бьюсь»[235].