Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

• Название: 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
• Автор: Анатоль Франс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1959

В седьмой том собрания сочинений вошли: роман Восстание ангелов (La Révolte des anges, 1914), автобиографические циклы Маленький Пьер (Le Petit Pierre, 1918) и Жизнь в цвету (La Vie en fleur, 1922), новеллы разных лет и произведение, основанное на цикле лекций Рабле (1909).

---

Сняв у порога деревянные башмаки, в комнату вошел г-н Денизо и поклонился гостям.

— Вы можете убедиться, госпожа Нозьер, — сказал он, — что старуха ни в чем недостатка не терпит.

— Она недешево нам обходится, — добавила г-жа Денизо.

Я смотрел, как Мелани вяжет свою юбку, и мне было немного грустно за нее при мысли, что она даром шерсть переводит. В очках у нее было только одно стекло, да и оно состояло из трех кусочков, но Мелани, как видно, это не огорчало.

Мы начали беседовать, как добрые друзья, но говорить нам, собственно, было не о чем. Она без конца читала мне нравоучения, повторяла, что надо почитать родителей, что нельзя бросать на пол ни крошки хлеба, что надо хорошенько учиться, чтобы впоследствии выйти в люди. Мне было скучно ее слушать. Чтобы переменить разговор, я сообщил ей, что слон умер, а в Ботанический сад привезли носорога.

Тут она засмеялась и сказала:

— Просто смех берет, как вспомню госпожу де Сент-Люси, у которой я в молодости служила в прислугах. Как-то пошла она на ярмарку смотреть носорога, да и спросила у одного толстого мужчины, одетого по-турецки, не он ли и есть носорог. «Нет, сударыня, — ответил толстяк, — я только его показываю».

Потом, не помню уж, по какому поводу, она заговорила о казаках, которые пришли во Францию в 1815 году. И рассказала мне то, что уже тысячу раз рассказывала во время наших прогулок.

— Один из этих бессовестных казаков вздумал было меня поцеловать. Я не хотела, и ничто на свете не заставило бы меня согласиться. Сестра моя, Селестина, сказала мне, чтобы я не забывала, что теперь мы не хозяева у себя дома и что если я буду так отталкивать казаков, то они со зла могут спалить все село. Они и вправду были очень мстительны. Но все-таки я не дала ему поцеловать себя.

— Мелани, а если бы ты была уверена, что казак спалит за это все село, ты бы все равно его оттолкнула?

— Оттолкнула бы — пусть даже мой отец и мать, дядья, тетки, племянники, племянницы, братья и сестры, господин мэр, господин кюре и все жители сгорели бы в своих домах вместе со скотом и со всем добром.

— А что, Мелани, они очень безобразны, эти казаки?

— Еще бы! Носы приплюснутые, глаза как щелки, бороды как у козла. Но все они были рослые и крепкие. А тот, что хотел меня поцеловать, был вообще-то красивый мужчина и статный. Он у них был начальником.

— И злые же они, наверно, казаки?

— Еще бы! Когда с кем-нибудь из ихних случалась беда, они разоряли всю округу. Наши прятались от них в лесах. А они чуть что — «капут!» — и прикладывают руку к шее — дескать, сейчас голову вам отрубим. Когда, бывало, выпьют водки, тут уж им не прекословь. Сделаются как бешеные и крушат всех, кто под руку попадется, — даже женщин и детей. А когда трезвые, частенько плакали — по родине тосковали, и некоторые играли на маленькой гитаре такие грустные песни, что просто сердце разрывалось, их слушая. Никлос, мой двоюродный брат, убил одного и спустил в колодец. Так никто и не узнал… У нас их стояло на ферме человек двенадцать. Ходили за водой, носили дрова, присматривали за детьми.

Я слышал эти рассказы много раз, но они все еще занимали меня.

Улучив момент, когда мы остались с Мелани одни, матушка незаметно вложила ей в руку золотой. Бедная старушка схватила его, задрожав, и спрятала под передник с выражением жадности и страха. Мне стало грустно. Неужели это была та самая Мелани, которая прежде, потихоньку от матушки, каждый день вынимала из кармана медяки и покупала мне какое-нибудь лакомство?

Между тем добрая старушка, обретя свою прежнюю доверчивость и болтливость, с улыбкой вспоминала мои проказы. Рассказывала, как я ее изводил: то спрячу от нее метлу, то положу что-нибудь тяжелое в ее корзинку, когда она собирается идти на рынок. Она развеселилась и словно помолодела. И вдруг мне вздумалось спросить у нее:

— А помнишь, Мелани, твои «каструли», твои красивые блестящие «каструли»? Ты так их любила!

Услышав это, Мелани вздохнула, и крупные слезы покатились по ее морщинистым щекам.

Для меня и для матушки накрыли на стол в спальне, где пахло щелоком. Стены были выбелены известью, а на камине, у зеркала, стояли дагерротипы г-на и г-жи Денизо и старый диплом учителя фехтования, разукрашенный трехцветными флажками. Я попросил, чтобы мою старую няню позвали завтракать вместе с нами. Но фермерша возразила, что у ее тетки уже нет зубов, что жует она медленно, привыкла есть одна и что если посадить ее за стол рядом с нами, то она будет стесняться.

Я отлично позавтракал яичницей с приправой из зелени, крылышком цыпленка в бульоне и куском сыра, выпил немного дешевого вина, и матушка посоветовала мне пойти погулять вблизи фермы.

Солнце начинало садиться, и его огненные стрелы дробились о спокойную листву деревьев. Легкие белые облачка неподвижно стояли в небе. Жаворонки пели, низко летая над полями. Какая-то неизведанная радость овладела моей душой. Я впитывал природу всем существом, и она воспламеняла меня упоительным жаром. Я кричал, я носился под деревьями, опьяненный, во власти того исступленного восторга, который вновь обрел потом у греческих поэтов, прославлявших пляски менад, и, подобно менадам, приплясывая, я размахивал жезлом-прутом, сорванным с куста молодого орешника. Топча траву и цветы, одурманенный воздухом и запахами, исхлестанный гибкими ветками, я бегал, как безумный.

Матушка окликнула меня, прижала к груди.

— Пьер, — сказала она, слегка встревожившись, — ты весь потный. Какой у тебя горячий лоб и как сильно бьется сердце!

XXXI. Первая встреча с римской волчицей

— Не может же он вечно сидеть дома и по целым дням бездельничать с Жюстиной, — сказала матушка.

— И читать все книги, какие попадутся ему под руку, — добавил отец. — Вчера я застал его погруженным в чтение руководства по акушерству.

Было решено отдать меня в пансион.

После долгих поисков отец нашел нечто подходящее: учебное заведение, которыми руководили священники и которое посещалось детьми из хороших семей. Эти два пункта имели большое значение для моих родителей, людей религиозных и питавших слабость ко всему аристократическому. Не желая расставаться со своим единственным ребенком, они не отдали меня на полный пансион, за что я буду благодарен им до конца жизни. Посылать же меня в школу приходящим — на два часа утром и на два вечером — они и не могли и не хотели. Матушка страдала в то время болезнью сердца, а Жюстине, занятой стряпней и уборкой, действительно некогда было провожать меня по два раза в день в такую даль и потом приходить за мной туда два раза. К тому, же родители опасались, что дома, без должного надзора, я не буду аккуратно выполнять заданные уроки. Опасение весьма основательное, ибо мне не так-то легко было бы усидеть за письменным столом, зная, что Жюстина в это время подготовляет на кухне наводнения и пожары или сражается в гостиной с Моисеем и Спартаком. Чтобы не отрывать меня от родных и все-таки приучить к строгой школьной дисциплине, меня отдали полупансионером. Жюстине было поручено отводить меня в восемь часов утра в училище св. Иосифа[264] и заходить за мной туда в четыре часа пополудни.

Училище св. Иосифа помещалось на улице Бонапарта, в старом особняке, имевшем весьма внушительный вид.

Не скажу, чтобы я восхищался его стилем или мог по достоинству оценить благородную каменную лестницу с перилами из кованого железа и большие белые комнаты с зеленоватым отсветом деревьев из сада, где г-н Грепине занимался с нами. Вкус у меня был еще не развит, и мне больше нравилась часовня с ее раскрашенной мадонной, с бумажными цветами в вазах под стеклянными колпаками и золотой лампадой, спускавшейся с синего, усеянного звездами неба.

Училище св. Иосифа служило подготовительной школой для коллежа X…, и малыши здесь не были, словно пескари щукам, отданы на съедение своим старшим товарищам, как это бывает в других учебных заведениях. Все мы были здесь одинаково маленькие, одинаково слабые, еще не успели стать злыми, а потому не слишком мучили друг друга. Учителя относились к нам снисходительно. Надзиратели были ребячливы, и это уничтожало расстояние между нами. Словом, если училище и не казалось мне таким уж приятным, то во всяком случае я не испытал в нем тех горестей, которым впоследствии предстояло омрачить мою школьную жизнь.

Решив, что мадемуазель Мерэль достаточно хорошо подготовила меня по французскому языку, меня засадили за латынь, и мне так и не удалось выяснить, по какой причине я оказался среди учеников, уже немножко знакомых с грамматикой и переводивших из «Краткой священной истории»[265]. Впрочем, разве мы можем когда-нибудь уразуметь мотивы деяний правительственных и частных учреждений? В те дни, когда меня определили в класс г-на Грепине, некий мыслитель с кротким взглядом и галльскими усами, по имени Виктор Консидеран, которого я не раз видел удящим рыбу под Королевским мостом, объявил, ссылаясь на своего учителя Фурье, что люди тогда лишь будут пользоваться благами хорошего управления, когда они достигнут полной взаимной гармонии, то есть состояния, строго урегулированного самим Виктором Консидераном. Тогда маленький невежественный зверек вроде меня не попадет в класс г-на Грепине, и условия человеческой жизни улучшатся также во многих других отношениях. Мы будем делать лишь то, что нам нравится. У нас, как у мартышек, вырастет хвост, чтобы зацепляться за ветки деревьев, а на конце хвоста будет глаз. По крайней мере именно так мой крестный излагал учение о фаланстерах[266]. Но пока что все идет так же, как шло в моем детстве, и участь нынешних школьников, в сущности говоря, не изменилась ни к лучшему, ни к худшему по сравнению с участью маленького Пьера. Итак, моего учителя звали Грепине. Как сейчас вижу его перед собой. Он обладал толстым носом, отвислой нижней губой и походил на Лоренцо Медичи[267] — если не широтой своих взглядов, то безобразием лица. Я убедился в этом, когда увидел медали с изображением Великолепного. Если бы появились медали г-на Грепине, их можно было бы отличить от медалей Лоренцо только по надписи: оба профиля были бы совершенно одинаковы. По-моему, г-н Грепине был очень добрым человеком и прекрасно вел свой класс. Не его вина, если я так мало вынес из его уроков. Первый из них привел меня в восторг. На голос г-на Грепине из книги «De Viris»[268], более непонятной для меня, чем китайская грамота, словно по волшебству выходили чудеснейшие видения. Пастух находит в камышах Тибра двух новорожденных младенцев, которых волчица вскармливает своим молоком. Он приносит их в свою хижину, и его жена начинает заботиться о них. Она воспитывает их, как пастухов, не зная, что в жилах этих близнецов течет кровь богов и царей. По мере того как голос учителя извлекал из мрака латинского текста героев этой чудесной истории, я видел их, я видел Нумитора и Амулия, королей Альбалонги, Рею Сильвию, Фаустула, Акку Лауренцию, Рема и Ромула. Их приключения совершенно заполонили мою душу, красота их имен делала их еще красивее в моих глазах. Когда Жюстина повела меня домой, я описал ей двух близнецов и волчицу, выкормившую их, — словом, рассказал всю повесть, которую только что узнал и которую она выслушала бы с большим интересом, если бы мысли ее не были так заняты фальшивой двухфранковой монетой, коварно подсунутой ей угольщиком в этот самый день.