Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

• Название: 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
• Автор: Анатоль Франс
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1959

В седьмой том собрания сочинений вошли: роман Восстание ангелов (La Révolte des anges, 1914), автобиографические циклы Маленький Пьер (Le Petit Pierre, 1918) и Жизнь в цвету (La Vie en fleur, 1922), новеллы разных лет и произведение, основанное на цикле лекций Рабле (1909).

---

Изредка, когда моя няня Мелани шла разбирать белье в своем шкафу, она брала меня с собой. Но мне не разрешалось подниматься наверх одному и было положительно запрещено входить в мастерскую художника или даже приближаться к ней. Мелани утверждала, что я не смог бы вынести зрелище того, что было внутри. Она и сама не могла без ужаса видеть висевший там скелет и прикрепленные к стенам части человеческого тела, бледные как смерть. Такое описание породило в моей душе любопытство и страх, и я горел желанием проникнуть в мастерскую г-на Менажа. Как-то раз, поднявшись с моей старой няней в ее мансарду, где она стала разбирать целую кучу рваных чулок, я решил, что надо воспользоваться удобным случаем. Я незаметно вышел из комнаты и сделал те два шага, которые отделяли меня от мастерской. Сквозь замочную скважину проникал свет. Я уже хотел было припасть к ней глазом, но страшный шум, который вдруг подняли крысы над моей головой, так меня напугал, что я отпрянул и бросился обратно в комнату Мелани. Тем не менее я рассказал своей старой няне все, что видел в замочную скважину.

— Я видел, — сказал я ей, — части человеческого тела, бледные как смерть… их были миллионы… это было ужасно. Я видел скелеты, которые вели хоровод, и обезьяну, игравшую на трубе… Это было ужасно. Я видел семь прекрасных женщин в золотых и серебряных платьях и в плащах цвета солнца, цвета луны и цвета всех времен года. Они висели на стене с перерезанным горлом, и кровь их ручьями стекала на белый мраморный пол.

Я придумывал, что бы такое еще я мог видеть, но тут Мелани насмешливо спросила меня, каким это образом я мог увидеть столько вещей за такой короткий срок. Я уступил ей в отношении дам и скелетов, которые я, пожалуй, разглядел не совсем ясно, но поклялся, что части человеческого тела, бледные как смерть, я видел отлично. И возможно, что я и сам этому верил.

XVI. Она положила руку мне на голову

У господина Морена была широкая физиономия с толстыми губами, приподнятые углы которых доходили до бакенбард, черных с проседью. Глаза, нос, рот, все его открытое лицо дышало простосердечием. Одевался он скромно, необыкновенно опрятно, и от него всегда пахло марсельским мылом. Г-н Морен был человек средних лет, и если бы, подобно герою басни, он находился еще и посреди двух женщин, желавших подогнать его каждая к своему возрасту, то одной из них, несомненно, явилась бы г-жа Морен, его супруга, которая постоянно выдергивала у него черные волосы, ибо казалась намного старше, чем он. Манеры у нее были лучше, чем у мужа, и для своего положения она была весьма элегантна. Но я не любил ее, потому что она была печальна.

Служа привратницей дома, находившегося по соседству с тем, в котором жил я и который принадлежал г-ну Беллаге, г-жа Морен восседала в своей каморке с видом грустным и полным достоинства. Ее бледное увядшее лицо словно говорило о какой-то величественной скорби, и мама утверждала, что она похожа на королеву Марию-Амалию[202]. Г-н Морен тоже имел отношение к привратницкой и отворял парадную дверь, когда в том была необходимость, но он считал это наименее важной из своих обязанностей. Две более значительные должности занимали его время — он состоял доверенным лицом при г-не Беллаге и служил в палате депутатов. Отец мой относился к нему с таким доверием, что нередко оставлял меня с ним на целое утро. Г-н Морен пользовался всеобщим уважением, его знал весь квартал. Он был личностью исторической, ибо 24 февраля 1848 года ему довелось носить на руках графа Парижского.

Известно, что после отречения Луи-Филиппа в пользу своего внука и бегства королевской семьи герцогиня Орлеанская покинула захваченный дворец и в сопровождении нескольких приближенных явилась со своими малолетними детьми — графом Парижским и герцогом Шартрским — в палату депутатов, где объявила себя матерью нового короля и регентшей королевства. Группа республиканцев шумно вошла в зал одновременно с ней. Стоя у подножия трибуны и держа мальчиков за руки, герцогиня ждала, чтобы собрание признало ее права. Рукоплескания, раздавшиеся при ее. появлении, быстро утихли. Большинство неодобрительно смотрело на регентство. Председатель Созэ приказал посторонним лицам удалиться из зала. Принцесса медленно отошла от трибуны, но то ли движимая честолюбием, то ли решившись, под влиянием материнской любви, защищать, несмотря на опасность, права своего сына, она отказалась выйти из зала, поднялась по центральной лестнице на самый верх амфитеатра и здесь, развернув какую-то бумагу, сделала попытку говорить. Эта маленькая женщина, такая бледная под длинной вдовьей вуалью, могла тронуть сердца, но не обладала теми качествами, которые дали бы ей власть над толпой. Ее не слышали, ее почти не видели среди беспорядочных групп людей, теснившихся вокруг нее. Внезапно страшный шум, доносящийся снаружи, усиливается, приближается. Через двери, высаженные ударами прикладов, в полукруглый зал врываются простолюдины, студенты, солдаты национальной гвардии. Они кричат:

— Хватит с нас Бурбонов! Хватит с нас королей! Да здравствует Республика!

В коридорах раздаются выстрелы. И сквозь гущу криков и ружейной пальбы испуганное ухо различает отдаленный, глухой, еще слабый, но еще более грозный шум — шум валов огромного человеческого океана, бьющихся о стены дворца. Вскоре вливается новый поток — на этот раз через трибуну для посетителей — и наводняет зал. Вооруженные пиками, длинными ножами и пистолетами, люди кричат, угрожая смертью. На трибуне Ламартин[203], подозреваемый (и совершенно напрасно) в том, будто он только что произнес речь в защиту регентства. На него направляются ружейные дула и окровавленные острия сабель. Испуганные депутаты устремляются к выходам. Герцогиня Орлеанская с детьми, подхваченная лавиной беглецов, оттесненная к маленькой двери, что слева от стола председателя, выброшена в узкий коридор. Здесь, стиснутая между убегающими депутатами и толпой, ринувшейся им навстречу, прижатая к стене, оторванная от детей, она в полуобмороке падает у подножия лестницы. Морен, находившийся в это время в коридоре, слышит детский крик и видит, что маленький граф Парижский сбит с ног, что сейчас его растопчет толпа. Он берет его на руки, проносит по залам и вестибюлям и через низкое окно, выходившее в сад, передает одному из адъютантов, искавшему своих принцев. Между тем герцогиня, укрывшаяся в одной из приемных председателя палаты, громкими криками призывает своих сыновей. Ей приводят графа Парижского и сообщают, что герцог Шартрский в безопасности: переодетый девочкой, он спрятан на чердаке дворца.

Таков был рассказ г-на Морена. Он часто повторял его и всегда заканчивал следующим рассуждением:

— Герцогиня Орлеанская проявила при этих обстоятельствах невиданное мужество и такую силу духа, на какую способны немногие мужчины. Будь она на восемнадцать дюймов выше ростом, сын ее стал бы королем. Но она была слишком мала. Ее совсем не видно было в этой толпе.

Лучшим доказательством уважения, с каким мои родители относились к чете Морен, служил тот факт, что они позволяли мне бывать в их обществе сколько вздумается, хотя вообще были очень строги в выборе моих знакомств. Их разборчивость в этом отношении очень меня тяготила. Так, например, этажом выше нас жила некая г-жа Мозер, на чей счет ходило немало сплетен. В розовом капоте, в голубых раззолоченных туфельках без задников, надушенная, она по целым дням сидела одна, ничего не делая, в своей квартире, обставленной в турецком стиле. Как только представлялся удобный случай, она затаскивала меня к себе, чтобы немного развлечься. Лениво растянувшись на диване, она любила брать меня на руки, играя. Я готов был бы поклясться, что, поставив меня к себе на ногу, она подбрасывала меня в воздух, как собачонку, если бы не понимал, что был в то время недостаточно миниатюрен и что мысль об этом, вероятно, подсказана мне «Пирожком» Фрагонара[204], который я впервые увидел тогда, когда красивые ножки г-жи Мозер уже давно обрели вечный покой. Бывает, что воспоминания разных лет наслаиваются в памяти друг на друга и, смешиваясь, создают одну общую картину. Я особенно стараюсь избежать этого в данной книге, ибо единственным ее достоинством, очевидно, будет точность. Г-жа Мозер угощала меня круглыми конфетками, рассказывала истории про разбойников и пела романсы. К несчастью, родители запретили мне отвечать на авансы этой дамы и грозили самой суровой карой в случае, если я когда-либо переступлю порог квартиры в турецком стиле, полной ярких красок и приятных запахов. Точно так же мне строго запрещалось подниматься на чердак, в мастерскую г-на Менажа. Запрет этот Мелани объясняла тем, что г-н Менаж развешивал в своей мастерской иссиня-бледные части тела и скелеты. Но, разумеется, это было не единственное злодеяние, в котором моя няня обвиняла своего соседа-живописца. Однажды она пожаловалась г-ну Данкену, что этот бессовестный Менаж всю ночь не давал ей спать, занимаясь какой-то дикой музыкой в обществе своих приятелей. И мой крестный по секрету сообщил этому простодушному созданью, над которым ему не стыдно было подшучивать, будто господа художники не только пели и плясали всю ночь, но еще и пили огненный пунш из человеческих черепов. Мелани была слишком правдива сама, чтобы усомниться хоть в одном слове моего крестного. К тому же живописец очернил себя в глазах почтенной служанки еще более ужасным поступком. Как-то вечером, поднимаясь со свечой в руке к себе наверх, Мелани увидела на дверях своей каморки нарисованного мелом Амура; лук и колчан висели у него между крылышек, и он с умоляющим видом стучал кулаком в запертую дверь. Сильно подозревая, что автором этого оскорбительного рисунка был г-н Менаж, она обозвала его шалопаем, повесой и еще раз запретила мне дружить с таким невежей.