Жорж Санд - Жак

• Название: Жак
• Автор: Жорж Санд
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1993
• ISBN: 5-253-00440-8

В сборник вошли редко издающиеся романы и повести, продолжающие главную тему творчества французской писательницы Жорж Санд — тему любви. Их герои вступают в трагические конфликты с обществом и самими собой. Со свойственной романтизму экзальтацией обнаженных чувств перед читателем предстают извечные проблемы взаимоотношений мужчины и женщины.

---

Не говори мне, что я играю счастьем другого человека, связанного со мною. Прежде всего в той среде, из которой я беру его, этот человек был бы куда более несчастным, чем в моих руках; да и то, что ему суждено выстрадать со мною, нельзя и сравнить с тем, что мне, возможно, придется перенести из-за него. Я знаю, какие муки меня ожидают, и по своим собственным горестям представляю себе горести других. Как же ты хочешь, чтобы я чувствовал к кому-нибудь сострадание? Неужели ты думаешь сравнивать меня с остальными людьми? Разве я по силе страданий не окажусь среди них исключением? Любой на твоем месте посмеялся бы над такими притязаниями и принял бы их за глупую гордость, но ты-то знаешь, что это вовсе не хвастовство, а горькая жалоба сердца. Ты знаешь, как я не раз проклинал небо, ибо оно отказало мне в том свойстве, которым так щедро наделило всех людей: мне оно не дало способности забывать прошлое. В каких только несчастьях люди не утешаются! А я никогда не мог найти утешения! Других горе чуть касается, не знаю уж, какой ветер овевает их раны, но все они тотчас подсыхают. Почему же мои раны вечно кровоточат? Почему первое в моей жизни страдание, вместо того чтобы кануть во мрак забвения, всегда стоит у меня перед глазами, ужасное и живое, как гидра, у которой вместо отрубленной головы вырастают две новые? Для всех людей несчастье — это погребальное песнопение, оглашающее их путь, звуки его мало-помалу стихают, когда унесутся вдаль последние аккорды и слух не сохраняет их звучание. Почему же они так гремят вокруг меня? Почему в душе моей всечасно раздается эта вечная песня смерти и я оплакиваю свои утраты? Почему на голове моей терновый венец, и шипы его раздирают мне лоб при каждом дуновении ветра, играющего душистыми цветами в венках, которые украшают головы других людей?

О, я прекрасно вижу, что другие не испытывают и сотой доли моих страданий. Они сетуют во сто раз громче, потому что по-настоящему не ведают, что такое страдание. Наглые сибариты, они жалуются на морщинку в лепестке розы; я вижу, как быстро они исцеляются и, успокоившись, слепо предаются новой иллюзии. Порода малодушных глупцов. Они бежали бы от этих иллюзий, если б знали, как я, во что обходится самообольщение. Когда же судьба грозит им горем, они признаются, что ошиблись. «Ах, если б я знал, — говорят они, — что это так кончится!» А я знаю, как все кончается, и все же бросаюсь к новой любви. Вот видишь: я во сто раз храбрее, во сто раз несчастнее, чем другие.

Итак, Фернанда будет страдать вместе со мной. Ты хочешь, чтобы я заранее вынес смертный приговор моему счастью? Хорошо, будь по-твоему, стоическая душа, неумолимая сила! Один из нас разлюбит — она или я, это неважно. Тот, кто отойдет последним, не обязательно будет более несчастным! Фернанда утешится; она искренняя и добрая, но слабая, как ребенок. Слабой будет и ее скорбь.

Я все говорю о своей любви и своей радости, а между тем есть одно, что мучает меня и вызывает возмущение против меня самого, да и против тебя, Сильвия. Мне стыдно, что в последнем своем письме я не расспросил тебя кое о чем; мне обидно, что ты хранишь презрительное молчание, словно думаешь, будто я стал равнодушен к твоей судьбе. Если у тебя явилась такая мысль, Сильвия, я готов немедленно приехать к тебе и на коленях молить, чтобы ты вернула мне свое доверие и уважение. Ответь же мне, что у тебя на душе, бедняжка, поговори о себе. Да как же это! Уже три недели в наших письмах речь идет только обо мне и нет в них ни слова о твоем новом положении! В последний раз, когда мы об этом беседовали, ты как будто уже успокоилась немного. Но я не могу не тревожиться, зная, в каком одиночестве я тебя оставил. В твоем возрасте и при твоей энергии тяжело переносить одиночество — ведь чем с большей силой человек борется против скорби, тем сильнее он страдает. Скажи мне, скажи, победила ли ты свое горе. По тому, как ты разбираешь мое положение, мне кажется, что к тебе еще не пришло душевное спокойствие. Поговори со мною о твоем сердце, которое так сурово судит и анатомирует меня, а меж тем способно на такие же безумства и такую же смелость. Все-таки не забывай, Сильвия, что нас связывает чувство более сильное, чем любовь, что тебе стоит сказать слово, и я помчусь к тебе с одного края света на другой.

XI

От Фернанды — Клеманс

Дорогая, меня ужасно напугало твое письмо. Во-первых, я в нем ничего не поняла. Что ты подразумеваешь под развращенностью? Что это — непостоянство или потребность перемен в любви? Мне стало так страшно! Интересный разговор был у меня с толстым капитаном Жаном, о котором я тебе писала. Нынче утром мы отправились на прогулку в лес Тилли; нас было десятеро — пять мужчин и пять дам, ехали мы в тильбюри. В эти высокие колясочки садятся по двое — дама и мужчина, который и правит лошадью; маменька сочла неприличным, чтобы я проехала восемь лье в тильбюри рядом с Жаком на глазах у восьми свидетелей (хотя ежедневно часов на пять она оставляет меня с ним наедине в нашем саду); Жаку, несомненно, совсем не хотелось быть кавалером маменьки, и господин Борель принес себя в жертву вместо него; по правилам приличия я могла ехать только с женатым человеком, а у капитана четверо уже больших детей, и потому было принято единодушное решение посадить ко мне этого прелестного пажа. Раз Жак не мог ехать со мной, то мне было все равно, кто сядет возле меня; капитан всегда казался мне услужливым и добрым человеком. А на деле это самый глупый и болтливый из всех солдафонов на свете, и я страшно сожалею, что всю дорогу вынуждена была ехать с ним.

Правда, тут есть и моя вина. Получив возможность поговорить наедине с человеком, который знает Жака целых двадцать лет и отличается словоохотливостью, я не могла удержаться и сама затеяла разговор. И вот болтун смело начал полудружеским, полунасмешливым тоном говорить о характере Жака, потом разошелся и, отвечая на мои вопросы, поощряемый моей притворной шутливостью, рассказал мне о его любовных делах. Не могу определить, какое впечатление произвело тогда на меня это повествование, но сейчас я вся дрожу от волнения; кажется, я должна прийти к выводу, что Жак — натура пылкая и непостоянная — по крайней мере капитан мне раз двадцать подчеркивал это.

— Вы должны гордиться, — говорил он, — что приковали сокола, немало он поохотился на таких куропаточек, как вы! А вот теперь пойман, покорен и сидит в колпачке на руке своей повелительницы. Подрежьте ему крылья, если желаете, чтобы он не улетел.

— Что это значит? — спросила я. — Неужели так трудно держать в плену сердце господина Жака?

— О! Уж не одна женщина хвалилась, что одержала над ним победу, — ответил капитан. — Но они, бедняжки, плохо знали Жака. — Тр-р-р!.. Казалось, клетка хорошо заперта, а глядишь, птица вырвалась и улетела. Но вас, как видно, это не тревожит, вы делаете свое дело и уверены, что исцелите сокола от жажды перемен.

— Ну конечно! — воскликнула я, стараясь деланным смехом скрыть свой ужас. — Но почему же вы, капитан, образец добродетели, как говорит господин Борель, почему вы не решаетесь пожурить такого грешника?

— Дьявольски трудная задача! — ответил он самодовольным тоном. — Ведь он человек восторженный, он сумасшедший! Другого такого юбочника не найдешь. Увлечения, увлечения! Ну, просто недуг какой-то! Насколько он холоден и сдержан с мужчинами, настолько нежен и рассыпается мелким бесом перед красотками. Да кому я это говорю! Вы ведь лучше меня это знаете, мадемуазель Фернанда!

И толстяк захохотал своим противным зычным хохотом.

— Так он, верно, натворил немало безумств в своей жизни? — спросила я.

— Да еще каких безумств! — подхватил он. — Достойных тайных домов свиданий. И ради каких дур! Ради надменных дряней (передаю, точно его выражения, чтобы ты имела представление о том, как он относится к романам Жака), ради наглейших мерзавок; ради женщин прекрасных, ка и ангелы, и злых, как демоны; ради алчных, честолюбивых, деспотических интриганок; ради прожженных негодяек, которых очень много на свете и на которых вы нисколько не похожи, мадемуазель Фернанда.

— Но как же он влюблялся в подобных женщин?

— Попадался на удочку — принимал их за ангелочков и готов был перерезать горло всякому, кто не соглашался с таким мнением. Ах, если бы вы только знали, каким бешеным бывает влюбленный Жак! Да, впрочем, что я говорю! Кому же это лучше знать, как не вам? Правда, по поводу вас никто с ним не спорит, наоборот, когда он сообщил, что скоро женится, все ему говорят, что его невеста — сущий ангел; услышав в первый раз о скорой его свадьбе, я воскликнул: «Вот здорово! Давно пора тебе, Жак, полюбить женщину, достойную тебя!». Он пожал мою руку, но косо поглядел на меня: ему приятно было слышать, как хвалят вас, и все-таки он злился, что говорят дурно о тех чертовках, которых он любил прежде. И знаете ли, у нас с ним раз десять дело чуть не доходило до дуэли, потому что я не желал допустить, чтобы он разорился, вышел в отставку и женился на величайшей в мире распутнице! Я люблю Жака как родного сына, он оказал мне такие услуги, которых я никогда не забуду, но я, пожалуй, немного отплатил ему добром, когда помешал ему полезть волку в пасть.