Владимир Набоков - Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина

• Название: Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина
• Автор: Владимир Набоков
• Издательство: «Интелвак»
• Жанр: Критика
• Год: 1999
• ISBN: 5-93264-001-4

Комментарии В. В. Набокова освещают многообразие исторических, литературных и бытовых сторон романа. Книга является оригинальным произведением писателя в жанре научно-исторического комментария. Набоков обращается к «потаенным слоям» романа, прослеживает литературные влияния, связи «Евгения Онегина» с другими произведениями поэта, увлекательно повествует о тайнописи Пушкина.

Предназначена для широкого круга читателей и в первую очередь — для преподавателей и студентов гуманитарных вузов, а также для учителей и учащихся средней школы.

---

10–14; XXXII, 9–14 Череда несвязных образов, завершающих строфу XXXI — «младой певец», «безвременный конец», «дохнула буря», «цвет прекрасный / Увял», «Потух огонь на алтаре», — намеренное сочетание поэтических условностей, посредством которых Пушкин воссоздает стиль бедного Ленского (ср.: XXI–XXII, последняя элегия Ленского); но богатые и оригинальные метафоры опустелого дома, закрытых ставень, забеленных мелом окон, отсутствия хозяйки (слово «душа» в России — женского рода), в конце строфы XXXII — собственно пушкинские; это как бы образец того, что «он» может сделать.

В 1820-е годы ни Шелли, ни Китс не были еще настолько известны, чтобы их широко читали во французских переводах, подобно значительно более распространенным и более доступно пересказанным Макферсону, Байрону и Муру. Когда Пушкин писал главу Шестую «ЕО», он, конечно, не был знаком с поэмой Шелли «Адонаис», написанной на смерть Китса в июне 1821 г. и в том же году опубликованной. Как и многие другие параллелизмы, упоминаемые в моих комментариях, сходство метафор при изображении смерти Ленского и образов «Адонаиса», VI, 7–9:

Раскрылись лепестки едва-едва,
Завистливая буря налетела,
И вместо всех плодов — безжизненное тело.

<Пер. В. Микушевича>

— легко объяснить логикой литературного развития, зиждущегося на общем источнике древних образов. Пушкинский образ опустелого дома, однако, более оригинален в характерных деталях, чем метафора «ангельской души» как «земной гостьи» в «невинной груди» («Адонаис», XVII).

XXXII

   Недвижимъ онъ лежалъ, и страненъ
   Былъ томный миръ его чела.
   Подъ грудь онъ былъ на вылетъ раненъ;
 4 Дымясь, изъ раны кровь текла.
   Тому назадъ одно мгновенье,
   Въ семъ сердцѣ билось вдохновенье,
   Вражда, надежда и любовь,
 8 Играла жизнь, кипѣла кровь:
   Теперь какъ въ домѣ опустѣломъ,
   Все въ немъ и тихо, и темно;
   Замолкло навсегда оно.
12 Закрыты ставни, окны мѣломъ
   Забѣлены. Хозяйки нѣтъ.
   А гдѣ, Богъ вѣсть. Пропалъ и слѣдъ.

1–2 Ср.: Браунинг, «После» (1855), монолог дуэлянта, убившего своего противника:

Как державно сиянье чела!
Смерть взяла, что могла.
Погружен в отрешенность свою,
В незнакомом краю
Он забыл и обиду, и месть,
Все, что было и есть,
И в торжественный миг похорон
Весь преображен.

<Пер. Игн. Ивановского>.

8 Играла жизнь, кипела кровь. Это привело бы в смущение при переводе даже убежденного буквалиста.

9–14 См. коммент. к главе Шестой, XXXI, 10–14.

12–14 6 янв. 1827 г. Вяземский прочитал главу Шестую (привезенную Пушкиным в Москву), и это привело его в восторг. Он восхищался, обнаружив большую проницательность, метафорой опустелого дома (см. письмо, помеченное этим днем к Александру Тургеневу и Жуковскому, которые были за границей).

«Ставни» — складывающиеся дощатые щиты, прикрывающие внутреннюю часть оконной рамы.

XXXIII

   Пріятно дерзкой эпиграммой
   Взбѣсить оплошнаго врага;
   Пріятно зрѣть, какъ онъ, упрямо
 4 Склонивъ бодливые рога,
   Невольно въ зеркало глядится
   И узнавать себя стыдится;
   Пріятнѣй, если онъ, друзья,
 8 Завоетъ сдуру: это я!
   Еще пріятнѣе въ молчаньи
   Ему готовить честный гробъ
   И тихо цѣлить въ блѣдный лобъ
12 На благородномъ разстояньи;
   Но отослать его къ отцамъ
   Едва ль пріятно будетъ вамъ?

12 На благородном расстояньи. Ср.: Байрон, «Дон Жуан», IV, XLI, 4–6:

                 …в двенадцати шагах
Сия дистанция не столь уже близка,
Коль с близким другом вас забавы жизни ставят.

<Пер. Г. Шенгели>.

Двенадцать шагов — это двенадцать ярдов (тридцать шесть футов), три восьмых от расстояния на дуэли Онегина с Ленским. На самом деле, когда Онегин выстрелил, расстояние между ними было четырнадцать ярдов. На дуэлях, в тех случаях, когда оказывалась задета честь семьи, дистанция могла быть значительно меньше. Так, Рылеев и князь Константин Шаховской стрелялись с расстояния в три шага (22 февр. 1824 г.) — и их пули столкнулись в воздухе.

Пишо (1823) перевел эту строку Пушкина как: «C'est une distance honorable…».

Выражение это не было придумано и Байроном. См. у Шеридана в его глупых «Соперниках», V, III, где сэр Люциус О'Триггер, секундант комического труса по имени Акр, отмеряет шаги и замечает: «Вот это — прекрасная дистанция — настоящая дистанция для джентельмена». (Акр считает «сорок или тридцать восемь ярдов» — это «отличная дистанция» для дуэлянтов, которые не приближаются друг к другу, что допускалось по франко-русскому дуэльному кодексу).

XXXIV.

   Что жъ, если вашимъ пистолетомъ
   Сраженъ пріятель молодой,
   Нескромнымъ взглядомъ, иль отвѣтомъ,
 4 Или бездѣлицей иной
   Васъ оскорбившій за бутылкой,
   Иль даже самъ въ досадѣ пылкой
   Васъ гордо вызвавшій на бой,
 8 Скажите: вашею душой
   Какое чувство овладѣетъ,
   Когда недвижимъ, на землѣ
   Предъ вами съ смертью на челѣ,
12 Онъ постепенно костенѣетъ;
   Когда онъ глухъ и молчаливъ
   На вашъ отчаянный призывъ?

XXXV

   Въ тоскѣ сердечныхъ угрызеній,
   Рукою стиснувъ пистолетъ,
   Глядитъ на Ленскаго Евгеній.
 4 «Ну, что жъ? убитъ,» рѣшилъ сосѣдъ.
   Убитъ!... Симъ страшнымъ восклицаньемъ
   Сраженъ, Онѣгинъ съ содроганьемъ
   Отходитъ и людей зоветъ.
 8 Зарѣцкій бережно кладетъ
   На сани трупъ оледенѣлый;
   Домой везетъ онъ страшный кладъ.
   Почуя мертваго, храпятъ
12 И бьются кони, пѣной бѣлой
   Стальныя мочатъ удила,
   И полетѣли, какъ стрѣла.

4 сосед. Это слово представляется неуместным, пока мы не начинаем понимать, что помимо обозначения такого же землевладельца и соседа по поместью, оно перекликается здесь с XII, 4 (к которой см. коммент.).

10 клад. Очевидно, ошибка словоупотребления. «Клад» имеет значение «сокровище», особенно «спрятанное сокровище».

12 бьются. Пушкин использует один тот же глагол для встревоженных лошадей здесь и в главе Первой, XXII, 9 («бьются кони»). Более драматичное беспокойство требует здесь более выразительного английского глагола.

XXXVI

   Друзья мои, вамъ жаль поэта;
   Во цвѣтѣ радостныхъ надеждъ,
   Ихъ не свершивъ еще для свѣта,
 4 Чуть изъ младенческихъ одеждъ,
   Увялъ! гдѣ жаркое волненье,
   Гдѣ благородное стремленье
   И чувствъ и мыслей молодыхъ,
 8 Высокихъ, нѣжныхъ, удалыхъ?
   Гдѣ бурныя любви желанья,
   И жажда знаній и труда:
   И страхъ порока и стыда,
12 И вы, завѣтныя мечтанья,
   Вы, призракъ жизни неземной,
   Вы, сны поэзіи святой!

13 [признак]. Гофман в специальном, посвященном Пушкину выпуске (1937) русского журнала «Иллюстрированная Россия» (Париж), факсимильно воспроизводит (с. 30 и 31) один из немногих существующих автографов главы Шестой — рукописную страницу, собственность русской дамы Ольги Купрович в Виипури, Финляндия. Страница эта — последний черновой или исправленный беловой экземпляр главы Шестой, XXXVI и XXXVII. Исправления несущественные, за исключением XXXVI, 13, где ясно написано слово «признак», которое поэтому должно заменить слово «призрак», являющееся, как верно указывает Гофман, опечаткой в опубликованном тексте (1828, 1833, 1837). Ср. «Разговор книгопродавца с поэтом», строка 111: «…признак Бога, вдохновенье».