Анатолий Конаржевский - Десять лет на острие бритвы

• Название: Десять лет на острие бритвы
• Автор: Анатолий Конаржевский
• Издательство: Издательство «Лумина»
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1991
• ISBN: 5—372—01225—0

В книге воспоминаний бывший узник Гулага Анатолий Игнатьевич Конаржевский рассказывает не только о своей жизни и жизни товарищей по несчастью, осужденных по пресловутой 58 статье. Автор счел нужным показать и то, «что сталинский режим… все же не убил здоровые силы в нашем обществе того времени».

---

Обитатели камеры приняли нас сочувственно и предложили расположиться около стола на полу. В камере находилось 22 человека, почти в два раза больше нормы. Манучаров и я довели ее до двух дюжин. Кто были эти люди?

Два секретаря райкома партии,

Два председателя исполкомов,

Один командир полка,

Три директора промышленных предприятий,

Два председателя колхоза,

Один рядовой колхозник,

Один священник,

Два баптиста,

Три инженера,

Один КВЖдинец,

Один военный юрист,

Один вор — здоровый, сильный парень.

Так я оказался в очень разнообразном, по своему социальному положению, «обществе». Порядок в камере был установлен, как выяснилось, общим собранием. Старостой был полковник, один из инженеров исполнял роль культорганизатора, председатель колхоза распоряжался хозяйственными делами. Фамилии их, к сожалению, не помню.

К моему удивлению в камере действовал шахматный кружок. Шахматы изготавливались из хлеба, а две доски были нарисованы на столе. Ложиться спать полагалось по команде. Когда все были на своих спальных местах, но чтобы попасть к параше, надо было шагать через спящих, как на сочинском пляже.

Когда мы с Манучаровым оказались в камере, нас стали расспрашивать, кто мы, какова причина нашего ареста.

Какова причина? Да если бы мы сами знали это. Поначалу и он, и я отвечали на вопросы сдержанно, т. к. трудно было сразу заступить в тесный контакт с незнакомыми людьми. А во-вторых, высказывания, которые нам довелось услышать, порой носили весьма скользкий характер. В них преобладала злая критика властей и следственных органов и даже фразы о страшном произволе, и даже физическом насилии на допросах вызывали протест. Слушая эти разговоры, как-то не верилось в их правдоподобность. И в то же время интонации заключенных, их искренность, открытость, вызывали симпатии. Само собой напрашивалась мысль: неужели все эти люди — контрреволюционеры, враги народа? Но если не враги, то как же они сюда попали? Ведь напрасно у нас не сажают. Стоп! А ты сам? Как ты сам сюда попал? Да, но я… Это же недоразумение, ошибка, которая выяснится во время первого же допроса. Но сколько же времени придется находиться в этой камере? Угнетало еще одно обстоятельство. Меня последние три года очень мучила язва желудка, чем только ее ни лечили, ничего не помогало. И, попав в тюрьму, я сразу подумал: «Ну, теперь мне конец!» И первая же баланда, да еще с плохо выпеченным хлебом, утвердила меня в этой мысли. Прошло часа два после еды, а болей и в помине нет. Наступил вечер, а я здоров! Вот эта да! Но и завтра, а затем месяцы и даже годы мой желудок больше не болел. Язва куда-то исчезла.

Наступил вечер. В камере почти темно. Маленькая лампочка под высоким потолком горит тускло и наводит еще большую тоску. «Приготовиться ко сну» — и все жители, в том числе и я, расстилаем свои постели, а в это время многие спешат занять очередь к параше, чтобы ночью поменьше беспокоить спящих на полу и не наступить на кого-нибудь из них.

Когда все улеглись, как было установлено до нашего появления, наступал час рассказов. Каждый вечер по очереди кто-то должен был или рассказывать что-то из художественных произведений, или вспомнить интересные события в своей жизни. В этот, мой первый тюремный вечер, я услышал артистически выполненную одним из председателей исполкома новеллу Бокачио «Отшельник». Где-то в полночь загремел засов, надзиратель вызвал инженера грузина, страдавшего от неизвестности, он не знал в чем его обвиняют. Ему было, наверное, более шестидесяти лет. Когда он вернулся, я уже спал. Так прошел мой первый тюремный день. Здесь же я узнал что такое статья 58, п. 6 — это шпионаж.

Тюрьма — допросы — тюрьма

На другое утро нам с Георгием Ивановичем, как новеньким, выпала работа — вынести парашу, пройтись с этой бадьей, наполненной доверху испражнениями, до уборной, прополоскать ее и в сопровождении заключенного бытовика вернуться в камеру. Бытовики пользовались большим доверием у администрации тюрьмы, они разносили хлеб, обед, они же, при случае, доставляли махорку, конечно, за определенную мзду. Все это казалось каким-то кошмарным, неправдоподобным сном, а разговоры окружающих людей вызывали недоверие к ним, подозрительность.

Снова и снова возникал вопрос: «Кто они? Неужели, действительно, враги или такие же как я, жертвы какого-то „злого рока“? Ведь мы с Манучаровым, в конце концов, говорили то же самое, что и большинство из них: „Зачем мы здесь? Чти это значит? Ведь это нелепость!“».

Подошел инженер грузин. Он улыбался и был в хорошем настроении. Ему хотелось поделиться с нами о ночном допросе:

— Вы представляете, в чем меня обвиняют? Просто невероятно, какой-то анекдот. Я все время ломал себе голову, думал, что может быть, какой-то из десятков мостов, построенных мною, провалился, рухнул, но этого не могло быть, т. к. я всегда был уверен в их прочности, а тут, пожалуйста! — он рассмеялся. — Представляете себе, следователь обвиняет меня в том, что я, покупая на базаре пряную зелень в кооперативном ларьке, возмутился ее высокой ценой и сказал:

— Вот так кооперация дерет, хуже чем частник. А это означает по понятию следователя, дискредитацию кооперативной торговли и равносильно антисоветской агитации и подпадает под статью 58 п. 10. Как он только это сказал, то вся моя тяжесть на сердце сразу исчезла. Вот какие дела, и какие глупости. Я, конечно, без разговоров, подписал эту глупость, подтвердил сказанные мною слова.

Через несколько дней его вызвали к начальнику тюрьмы и объявили, что он приговорен тройкой НКВД на 7 лет лишения свободы. Я не верил своим ушам и подумал, что дело, очевидно, все-таки, не в зелени, а в чем-то другом.

Чтобы отвлечься от тяжелых дум, я старался больше и дольше играть в шахматы и в этом находил некоторое успокоение.

Через несколько дней меня вызвали без вещей — значат на допрос. Оказалось, за мной из Семилук приехал милиционер. Повел на вокзал. Я шел впереди, он — позади с пистолетом в руке. Всем встречным было сразу понятно — ведут преступника, арестанта. Состояние мое было ужасным, и обида, и возмущение, и в то же время, бессилие. В Семилуки добрались без всяких инцидентов. Провели меня в какой-то, расположенный во дворе, флигель, напоминавший курятник, открыли самую обыкновенную деревянную дверь с огромным амбарным замком, и я оказался в небольшой комнатке с маленьким зарешеченным окошком. В первую очередь в глаза бросилась железная койка, невероятно старая и на ней лежащий вниз лицом человек с длинными, как у художника, волосами. В комнате стояло что-то, напоминающее тумбочку и вторая койка, на неструганных досках матрац из мешковины, а вернее — просто мешок, еле-еле набитый соломой и подушка с наволочкой подозрительной чистоты. Обстановка подействовала просто удручающе. Я присел на кровать, лежащий человек поднял голову, повернулся набок лицом ко мне, пристально посмотрел на меня, и на его лице появилось недоумение. Он быстро поднялся и сел.

— Здравствуйте, Анатолий Игнатьевич! Вы здесь? — Его лицо обросло черной бородой, в которой бросалась в глаза прядь седых волос.

— Простите, откуда вы меня знаете? — в свою очередь спросил я.

— Как, вы меня не узнаете? Неужели я так изменился, что вы не узнали меня? Ведь вы встречались со мной почти ежедневно. Я Плоткин Давид Александрович.

Это было просто невероятно. В июле он, директор Воронежского горного управления и наш заказчик был арестован, как враг советского государства. А два года назад его наградили орденом Ленина. Серго Орджоникидзе ценил его как способного инженера и организатора.

Я внимательно посмотрел на Плоткина, изучая его лицо, но это был уже не тот Плоткин, которого я знал — уверенный в себе, подтянутый, решительный — нет. Передо мной сидел почти старик с измученным лицом, потухшими глазами и бессильно опущенными руками.

— Давид Александрович, — сказал я, — вы настолько изменились, что я действительно вас не узнал, прошло всего-навсего каких-то три месяца.

— Ведь, наверное, меня уже прорабатывали на собраниях как врага народа. Так ведь?

— Да, — ответил я. — было такое.

Давид Александрович показал пальцем на дверь.

— Это они стараются превратить меня во врага, в контрреволюционера. Я понял одно, кто сюда попадется, то отсюда не возвращается. За эти три месяца я в этом убедился. Я не оракул, но и вы готовые себя к худшему: к семи, восьми, десяти годам лишения свободы.

— Зачем вы так, я не допускаю мысли, что работники НКВД — следователи и прокуроры специально, но совершенно необъяснимым мотивам идут по пути произвола. Ведь они почти все коммунисты. А то, что вы говорите, просто невероятно! Этого не может быть!

— Эх, Анатолий Игнатьевич! Так, наверное, думает весь народ. Хотите, я вам нарисую картину ваших ближайших часов или минут? Слушайте. Вас сейчас вызовут. Вы войдете в кабинет. Вам предложат сесть, но как?! Не «садитесь», а «садись». Если у вас есть чувство достоинства, невольно спросите: «Почему так невежливо?» Вам ответят: «Отошло время Дукельского (б. начальника Воронежского НКВД), когда с вами, врагами народа, цацкались: „Садитесь, пожалуйста, не хотите ли закурить? и тому подобные вежливости. С врагами простой разговор — никакой вежливости: таких, как вы, надо брать в ежовые рукавицы“. Вам предложат, даже не заполняя анкеты, признаться в своей контрреволюционной деятельности, т. к. добровольное признание облегчит вашу участь. Вот тебе бумага, карандаш — и пиши. Вы возразите: „Я за собой никакой вины не имею, мне не в чем признаваться“. Он ответит: „Напрасно будем время терять, у нас есть все доказательства, отпираться бесполезно, незачем представляться дурачком“. Вы опять будете отрицать свою вину, ему, наконец, надоест вести с вами такой бесполезный, для него, диалог в мирных тонах и он начнет повышать голос, требовать прекратить валять дурака. Если вы будете продолжать упорствовать, он вам предложит пройти к стенке и там подумать о ваших злодеяниях, а сам займется своими делами или уйдет, посадив вместо себя кого-либо из практикантов. Вы же будете стоять и думать о том, что это все означает, где вы находитесь, куда попали. Через какое-то время следователь вернется. Его отсутствие может продлиться и два, и три, и больше часов. Начнет заполнять ваше личное дело».