Август Цесарец - Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы

• Название: Императорское королевство. Золотой юноша и его жертвы
• Автор: Август Цесарец
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-208-01177-0

Романы Августа Цесарца (1893–1941) «Императорское королевство» (1925) и «Золотой юноша и его жертвы» (1928), вершинные произведем классика югославской литературы, рисуют социальную и духовную жизнь Хорватии первой четверти XX века, исследуют вопросы террора, зарождение фашистской психологии насилия.

---

— Какого свинства я должен стыдиться? — вскочил и грубо крикнул Мачек, делая вид, будто оскорблен, что тем не менее было похоже на правду. Весь пафос Юришича ему кажется смешным и непонятным.

— О, свинства вам не занимать! — с презрением и даже ненавистью смерил его взглядом Юришич. — Но не надо стыдиться! Всякий стыд ваш был бы симуляцией! Вы симулянт!

— Я симулянт? — словно понимает и не понимает его Мачек. — Вы, верно, имеете в виду Петковича, вы же о нем говорили!

— Вас, вас я имею в виду! Во всем вы симулянт. Дрянной симулянт, разумеется, даже когда говорите о Куманове, когда хотите скрыть свое соучастие в мошенничестве страхового общества, — всегда!

Мачека не задело это прямое обвинение. Видя, что попал в затруднительное положение, не имея возможности скрыться от Юришича бегством, потому что здесь Рашула, который может вернуть его обратно, он усмехнулся страдальчески, как бы отступая, но не теряя тайной надежды одержать верх.

— Да, я участвовал в делах страхового общества. Спросите Рашулу! Ему будет очень полезно это признание.

Рашула делает вид, что не слышал их до этой минуты. Он притворно вздрагивает.

— Что? Я об этом ничего не знаю. Ничего! — после некоторой паузы с усмешкой повторяет Рашула. Сейчас ему важно не оттолкнуть от себя Мачека, на которого он еще имеет виды, да и смешно наблюдать, в какое замешательство повергают Юришича его слова.

— Видите, видите, сейчас вы получили ответ на ваши инсинуации! — расхрабрился Мачек, почувствовав облегчение, словно освободился от сжимавших его тисков. Он воображает себя победителем, но знает, что эта победа может быстро обернуться поражением. Рашула ему немножко помог. Но не пожертвует ли он им снова? Прочь, прочь от этой опасности. — Но вы, должно быть, еще не все сказали о Петковиче!

— Я и о вас еще не все сказал. Симулянт! Сейчас вы для меня симулянт больше, чем когда-либо! — исподлобья, с укором смотрит на него Юришич. Он догадывается, что Рашула и Мачек чем-то связаны между собой и что оба этих негодяя обменялись взаимными услугами, в результате чего он, Юришич, должен стать их жертвой.

— Вы опять за старое! Но сделайте одолжение, что же тогда представляет собой этот Петкович? Я не таю против него зла, но скажите мне: почему он называет себя анархистом и почему он одновременно лоялен? Скажите на милость, что здесь симуляция — первое или второе? Какое ваше мнение?

— Какое? — ухватился Юришич за приманку Мачека и замялся.

— Какое? — с вызовом повторяет Мачек. — Вы, кажется, попали впросак и не можете ничего объяснить.

— Нет, впросак попали вы, — гневно возразил Юришич. — Вам странны и непонятны его противоречия. Подумайте, сама Хорватия разорвана противоречиями, несмотря на весь свой здравый разум. Петкович вобрал в себя весь абсурд окружающего его общества, он трагический актер нашего хорватского гротеска. Он представитель нашей интеллигенции, в мозгу которой уживаются кричащие противоречия, — идеи, аргументы, самые что ни на есть пестрые, кружатся, как на ярмарке, в черепных коробках, — каким отдать предпочтение — дело случая и настроения. И все эти головы мне часто кажутся маленькими лодками под парусами, ветер дует в них со всех сторон, и они качаются, крутятся на месте, пока сильный порыв ветра не отнесет их в сторону. Так и интеллигенция в основном бесплодно кружится на месте. Нет, похоже, у нее рулевого, а если есть, то непременно надо заглянуть ему в душу и понять, куда он правит? Не заклинило ли мотор, не сгнил ли в руках руль. Да, сгнил. А сколько гнили в самой интеллигенции! Сколько раз мы убеждались, что у нее вместо путеводной мысли — мысль-сводница! Сводница, объединяющая идеи с бесчинством, и бесчинство это торжествует под знаменем идей. Это та славная среда, славное общество, в котором трагедия человека, Петковича, служит печальным символом гибели всех, пожелавших служить идее, а не бесчинству. Он был честен, бескорыстен, хотел быть рулевым, хотел увлечь за собой потерявших ориентиры людей, вывести их на простор, к ясной цели. Но сам оказался типичным интеллигентом, нуждающимся в поводыре, ибо руководить он не может. Но, рискнув проявить характер и оказать сопротивление, он пал с честью, не осуществив своего намерения. Облитый грязью и оклеветанный, он упал и тонет, потому что циники, которых легионы, просверлили ему голову, как днище лодки. А к этим легионам циников… — Юришич остановился и посмотрел вокруг, задержавшись взглядом на Рашуле.

— Принадлежит и Мачек, — опередил его Рашула и усмехнулся. Часто Юришич называл Мачека циником, таким считает его и сейчас, предположил Рашула.

— И вы вместе с ним, в первую очередь вы! — выкрикнул Юришич в его сторону. — А он с вами! Много вас, составляющих эти легионы, а Петкович среди вас словно невооруженный рыцарь среди разбойников и праведник среди негодяев!

Мачек хотел что-то ответить, но не находил слов. Несколько раз готов он был прервать Юришича — пожалуйста, дайте мне сказать, — на самом деле он не знал, что сказать, он, в сущности, даже не понимал его. А вот последние слова он понял, хотя этот выпад касается не только его, но и Рашулы. Что же он молчит?

— Вы слышали? — спрашивает он Рашулу почти с наслаждением, как будто Юришич не имел в виду и его самого.

— Такое о себе я бы не позволил заявить, — промямлил Ликотич, стоявший, прислонившись к стене, рядом с Мутавцем. Он еще раньше имел возможность, но сейчас окончательно решил дать реванш Рашуле и Мачеку за все измывательства этим утром.

А Рашула тихо, приглушенно смеется. Потом замолкает. В его интересах не ссориться сегодня с Юришичем. Но не сочтет ли тот его уступчивость слабостью? Если сейчас уступить, Юришич станет еще более дерзким. Поэтому он решил показать себя разгневанным.

— Кто негодяй? Попридержите язык! Трепло! Вы что — лучше нас? Мы все здесь одинаковые, никакой разницы. Вы не негодяй, вы глупец!

— Я негодяй для властей и негодяев, а вы негодяй для народа и для порядочных людей. Торговец мертвецами! Вам бы хотелось, чтобы весь народ лежал на смертном одре, вы бы его страховали, а денежки — в свой карман.

— Сейчас мы этим не занимаемся: было да прошло!

— Всех на лед, в холодильник! Вот такие негодяи и держат народ на льду, парализуют, вымораживают его энергию, его стремление выбросить вас к чертовой матери. А что касается глупца, то этот титул вы сегодня сами получили от вашего дружка Пайзла. Верно, не забыли?

— Это он вам сказал, это ваша визитная карточка, вы как раз подходили в тот момент, — выкручивается Рашула и ликует. — Впрочем, вот что я вам скажу. Чихал я на всю вашу порядочность! Вы себя и Петковича считаете порядочными, однако вы здесь же, где и мы. Какой прок вам от этой порядочности?

Он смотрит на Мачека торжествующе, но и с презрением, как будто хочет сказать: так-то вот, видишь, этому треплу надо было врезать, чтобы он заткнулся. А Мачек только закивал головой и сел, развернув перед собой газету, довольный, что может помолчать и что сейчас настала очередь Рашулы вести поединок с Юришичем.

— Мне — никакого! Это вообще великолепная позиция, великолепная, — повторяет Юришич, задетый за живое вопросом Рашулы. Этот вопрос всегда вставал и перед ним, только с другой, более благородной точки зрения, и сейчас Рашула разбередил его больную, незарастающую рану. И он замолчал, памятуя об этой кровоточащей ране.

— Так-то вот, мой юный господин, — продолжает Рашула. — Все бесполезное надо отбросить. Отбросить! Порядочность! Тьфу! Жаль, что не можете спросить Петковича, хотел бы он сейчас быть в своем уме, но непорядочным, или порядочным, но сумасшедшим!

— Лучше уж быть сумасшедшим! Лучше! — кричит Юришич, с болью освобождаясь от своей немоты. И ему самому страшно от этого крика, словно тем самым он осудил Петковича на погибель и безумие.

— Я не ослышался? Тогда в самом деле разумнее быть ему сумасшедшим, — растягивая слова, произнес Рашула, и взгляд его остановился, но не на Юришиче, а где-то над его головой. — Впрочем, спросите его самого, он здесь.

у Юришича мурашки побежали по спине, он резко обернулся. Там, возле стены, стоял с вытянутым лицом Ликотич, щеки у него еще сильнее запали.

Из-за угла один за другим отрешенно или с таким выражением, будто собираются тайком что-то шепнуть, а может, и донести на кого-то, высыпала группа заключенных. Словно мутный поток в дождливый день, растекались они по тюремному двору. Все устремляются к каштану, голому, без листьев. Еще в июне листья на нем пожелтели, а в июле стали опадать.

В числе первых появляется Петкович. Он идет, заложив руки за спину, и улыбается. Вот он посмотрел на писарей, улыбнулся еще шире, радостно, почти по-детски, но не проронил ни слова. Словно машинально шагает он с остальными заключенными, смешался с ними, идет туда, куда и они, прямо к каштану.