Макс Галло - Нерон. Царство антихриста

• Название: Нерон. Царство антихриста
• Автор: Макс Галло
• Издательство: Гелеос
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2008
• ISBN: 978-5-8189-1244-8

Убить мать. Расправиться с братом. Избавиться от жен.

Заставить учителя принять ужасную смерть…

Все это доставляло ему подлинное наслаждение.

Его воспаленное воображение было неистощимо на изощренные казни, кровавые пытки, непристойные развлечения.

Современники называли его антихристом.

Его извращенность не знала запретов. Не подчинялась рассудку. Не ведала жалости.

Безнаказанность. Жестокость. Непристойность. Инцест.

Это не просто слова. Это жизнь великого Нерона.

Макс Галло — известный французский писатель, историк, биограф и политик, автор более 80 произведений.

Все исторические романы писателя — мировые бестселлеры, переведенные на многие языки.

В 1980-е годы Макс Галло входил в состав кабинета Франсуа Миттерана как министр, спикер и пресс-секретарь правительства.

«Для меня роман — это жанр гипотезы, жанр, в который можно внедрить любые элементы реальности, а не только факты…»

Макс Галло.

---

Что общего мог иметь с ними Сенека, некогда имевший такое влияние на окружение Нерона?

Философ задавался вопросом: где пределы богатства, о которых он говорил, что они должны быть обозначены мудростью «Бедняк — это не тот, кто обладает малым, но тот, кому нужно больше, чем у него есть».

Кто сегодня во дворце Нерона был способен услышать глас мудрости?

27

Я тоже часто забывал уроки, данные мне моим учителем. А ведь я отдавал себе отчет в том, что Нерон жесток и развращен. Мне было известно все, что касалось преступлений, совершенных по его приказанию. И я упрекал Сенеку в попустительстве императору, чья натура становилась день ото дня все более дикой и порочной. Но я был молод, кровь еще играла во мне. А Нерон был сыном Аполлона, принцем Молодости, и его бурлящая жизненная сила, его дарования и вкус к наслаждениям меня притягивали.

Я входил в императорский дворец со смешанным чувством тревоги и восторга. С тоской и нетерпением ожидал я, когда речи, музыку и пение сменит оргия. Я осушал свой кубок, который рабы Нерона тут же наполняли винами из Фалерна и Альбы, Кампании и Лацио, Этрурии и Сицилии.

Взор мой затуманивался. Душа засыпала. Чувства и желания пробуждались. Губы увлажнялись, когда ко мне приближались девственницы или эти нежные юноши, с детства обученные их хозяевами искусной игре пальцами, губами, членом. Они были опытны, как старые проститутки, зазывающие клиентов у дверей дома терпимости, и в то же время обладали обаянием невинности, которому я не мог противостоять. Где я находился?

Мое тело оставалось равнодушным к тому, был ли Нерон милосердным императором, поэтом, талантливым музыкантом или фигляром, попирающим достоинство властителя и развращающим Рим восточными и греческими безумствами. Когда он жестом отстранял от себя молодых прелестников и начинал петь, я аплодировал ему так же горячо, как августианцы и неронианцы. Я был пьян от наслаждения и благодарен императору, великодушному хозяину и распорядителю этого праздника утех. Он призывал к себе, к подножию своего подиума поэтов и музыкантов, чьи талант и красота гасили последние искры сознания, которое еще смущало меня.

Особенно мне нравился Петроний. Он был молод, но уже занимал ответственные должности, с которыми, как утверждали, отлично справлялся. Насмешливым тоном он рассказывал сатирические истории, и я завидовал его таланту. Я смеялся проделкам одного из его персонажей, обаятельного и порочного Гитона, заставлявшего мучиться от ревности своих любовников, то бросая их, то снова призывая, играя с ними, прежде чем отдаться. Петроний, со свойственным ему злым остроумием, высмеивал богатых и вульгарных вольноотпущенников, дающих пиры, чтобы доказать самим себе, что наконец они стали свободными и уважаемыми людьми, хотя их гротескная неотесанность проявлялась в каждом жесте, в каждом слове.

Было видно, что Нерону нравится «Сатирикон», этот каталог оргий и пороков. Я покидал дворец, шатаясь, часто опершись на руку Сенеки, поддерживаемый нашими рабами, и желание возвращалось ко мне при виде стройного силуэта одного из них и зова, который я читал в его глазах.

Затем следовало пробуждение, с тяжелой головой, утомленным телом и чувством, что жизнь утекает, как вино из разбитой амфоры. И на дне ее, как говорил Сенека, не остается ничего, кроме осадка.

Мой взгляд менялся. Рабы, бесшумно суетившиеся вокруг меня, неслышно ступали по мраморным плитам, представлялись теперь обыкновенными мужчинами и женщинами, а не инструментами, способными служить и давать наслаждение.

Мы признаем их равными себе, существами того же порядка, некоторых отпускаем на волю. И тогда они, став богатыми и могущественными, начинают распоряжаться в императорском дворце. Я часто задавался вопросом, кто решает, кому из них расстаться со своей рабской долей, а кому суждено навек оставаться бесправным. Я вспоминал, например, о Нолисе, вольноотпущеннике, управляющем моим поместьем в Капуе, человеке такого преклонного возраста, что ему довелось знать Гая Фуска Салинатора, претора Красса, который во времена Цезаря участвовал в войне Спартака. Он рассказал о кровавых сражениях того времени и о суровой каре, постигшей мятежников, шесть тысяч которых были распяты на столбах вдоль Аппиевой дороги.

Я был как раз в таком расположении духа, когда узнал, что префект города Педаний Секунд, друг Сенеки, убит одним из своих рабов.

Мы с Сенекой отправились на виллу, где было совершено преступление. Солдаты караулили несколько сотен рабов, уже закованных в кандалы. Женщины прижимали к себе детей, мужчины, втянув головы в плечи, прижавшись друг к другу, сидели прямо на полу в зале, где царил полумрак.

Мы прошли в парк, окружавший этот роскошный дом на Авентине. Педаний был богат и почитаем. У него было, рассказал мне учитель, более четырехсот рабов и десятки вольноотпущенников. Убийца, которого пытали и казнили, судя по всему, мучился ревностью: хозяин увел у него любовника, молоденького мальчика. Гитона, сказал бы я, вспомнив Петрониев «Сатирикон».

Я представил себе этого Гитона, гордившегося тем, что ему удалось и возбудить ревность своего любовника-раба и завлечь хозяина. Возможно также, что Педаний обещал рабу отпустить его, а может быть, даже ему заплатил, но потом передумал и оставил себе и деньги, и Гитона. Тогда раб, впав в бешенство, убил хозяина.

Мы шли через просторные залы, мимо фресок и статуй, и Сенека прошептал:

— Говорил же Платон, что рабы — неудобная собственность.

Он остановился перед изображением огромного фаллоса, стоявшего на чаше весов. Другая чаша была полна фруктов, но первая перевешивала.

— По древнему обычаю, — снова заговорил учитель, — вся челядь, живущая в доме, чей хозяин был убит, должна быть казнена.

Я подумал о только что виденных сбившихся в кучу женщинах и детях. Сенека взглянул на меня.

— Казнены должны быть все до одного, — повторил он, как бы прочтя мои мысли, — невзирая на возраст и пол. Только так.

Некоторое время мы шли молча.

— Ни одно жилище не может пребывать в безопасности, — продолжил Сенека, — если не принуждать рабов защищать своего хозяина от любой опасности, как внутри дома, так и вне его. Если случается убийство, всех рабов следует пытать и умертвить.

— Их четыреста, — сказал я.

— Они должны бояться.

Все мое существо восставало против такой неоправданной жестокости. Меня замутило.

— Это правило применять нельзя, мы не должны!

Мы вышли за ворота виллы.

Улицы вокруг Авентина были запружены толпой, настроенной агрессивно, протестующей против казни. В большинстве своем это были римские граждане, которые обычно остерегались рабов и презирали их. Но, видимо, им, как и мне, показалась отвратительной мысль о готовящемся массовом убийстве.

Я умолял Сенеку вмешаться, обратиться к Нерону.

— Послушайся простого люда, — сказал я. — Ежедневно он приветствует императора, поддерживает его. Ценит его великодушие. Если император помилует этих несчастных, плебс встретит это решение с восторгом.

Сенека промолчал, однако в тот же день он добился от Нерона решения передать дело на суд сената.

Я надеялся, что учитель выступит на суде защитником, поскольку всегда считал милосердие основой справедливой политики. Я надеялся также, что и сенаторы, разделявшие его взгляды, выступят в защиту рабов. Но Сенека молчал. Слово взял лишь Гай Кассий Лонгин, пользовавшийся славой великого юриста. Сказанное им произвело на меня гнетущее впечатление: он принялся обличать тех, кто оспаривал необходимость наказания.

— Неужели нам придется объявить, что этот человек был убит на вполне законном основании? — говорил он. — А между тем еще наши предки не доверяли рабам, даже в те времена, когда они рождались на земле или в доме, где должны были жить и где учились любить своих хозяев. Но с тех пор как среди наших людей появились выходцы из других народов, с отличными от наших традициями, со своей религией или вовсе без нее, этот сброд можно держать в узде только страхом.

Этот «сброд» состоял из мужчин, женщин, детей.

— Однако мне скажут: погибнут невинные, — продолжал Гай Кассий Лонгин. — Да, но ведь то же самое и с армией, бежавшей с поля боя: каждого десятого казнят, и при этом гибнут и храбрые солдаты. Всякая великая кара содержит в себе несправедливость по отношению к отдельной личности, но она компенсируется общественным благом.

Я был потрясен и покинул сенат.

Была ночь. На улицах толпа, потрясая факелами и швыряя камни, выкрикивала, что не потерпит казни четырехсот невинных.

Но Нерон уже подписал обвинение — он согласился с решением сената, но уточнил, что возражает против того, чтобы вольноотпущенники Педания Секунда были высланы из Италии, как того требовали некоторые сенаторы.