Натан Щаранский - Не убоюсь зла

• Название: Не убоюсь зла
• Автор: Натан Щаранский
• Жанр: Русская классическая проза

---

-- Но как бы ни были извращены факты по этой части обвинения, го-раздо более зловещий характер носит другой его пункт: шпионаж, -- ус-коряю я свою речь, опасаясь, что вот-вот меня прервут, и пытаясь успеть сообщить брату как можно больше. -- Во-первых, все основные докумен-ты- "доказательства": инструктивное письмо Липавскому, анкету с воп-росами "шпионского характера", бумаги, найденные Захаровым, -- я впервые увидел лишь на следствии. Что же касается копировальной бу-маги, якобы обнаруженной у меня дома -- а точнее, на квартире, кото-рую снял Липавский и где за несколько дней до его исчезновения посе-лился я, -- то ее даже на следствии предъявить не решились, хотя по за-кону меня должны ознакомить со всеми вещественными доказательства-ми, используемыми против меня. Русский текст показаний Тота отлича-ется от оригинала ровно настолько, чтобы из него следовало: помимо ин-формации для статей я передавал ему и другие сведения об отказниках.

-- Но ведь ваше ходатайство было удовлетворено, текст исправлен, -замечает судья.

-- Да, верно, после моих протестов исправлен. Но в предъявленном мне обвинительном заключении он восстановлен -- там старый текст, проверьте!

Судья листает страницы обвинения и находит нужную. Видно, что он растерян. Растерянность эта, впрочем, не помешает ему назавтра за-читать приговор все с той же неисправленной формулировкой. Однако мне некогда задерживаться на деталях, я спешу изложить основную концепцию защиты:

-- Да, мы составляли списки отказников, чтобы помочь людям, но делали это открыто, передавали копии в официальные советские орга-низации, американским политическим деятелям; составляли их, как видно из протоколов обыска, задолго до того, как якобы получили соот-ветствующее задание. Каждый отказник сам решал, какую информа-цию о себе дать. Поэтому я уверен, что секретных сведений в составлен-ных нами списках не было.

Дальше я все так же бегло, скороговоркой, уверенный в том, что уж в этом-то месте наверняка остановят, говорю о своих ходатайствах и вопросах к экспертам, с помощью которых можно было бы легко устано-вить истину. Судья меня не останавливает, но и Леня, похоже, не все успевает ухватить. Я-то варился в этом котле полтора года, а ему необ-ходимо все понять за какой-нибудь час. Лишь в восьмидесятом году, во время нашего первого продолжительного свидания, я подробно объясню ему всю "шпионскую" часть моего обвинения и растолкую свою защити-тельную позицию.

Переходя к обвинению по статье семидесятой, я говорю о значении соглашений, достигнутых в Хельсинки, о том, какое множество людей обращалось к нам, членам Хельсинской группы, с просьбой помочь им отстоять свои права; вспоминаю о преследованиях пятидесятников, со многими из которых я был хорошо знаком; отмечаю, что правду можно узнать, если приобщить к делу все те материалы, которые были конфи-скованы у нас во время обысков, и допросить тех свидетелей -- бывших и нынешних политзаключенных, -- которых мы называем в своих пись-мах и обращениях.

Последний документ, упомянутый в моем обвинении как клеветни-ческий, наше заявление по поводу фильма "Скупщики душ", официаль-но именуемого антисионистским, а по существу -- откровенно антисе-митского, главная идея которого -- глобальный заговор империализма и мирового еврейства против СССР. Слепак, Бегун, Юлий Кошаровский и я пытались даже подать в суд на авторов этой ленты и, естественно, безуспешно: наш иск не был принят. Обвиняя нас в клевете на совет-скую власть и государственное телевидение, КГБ в подтверждение представил отклики граждан на этот фильм, полученные его создателя-ми. Сейчас я с удовольствием цитирую один из них -- письмо учитель-ницы сельской школы:

-- "Посмотрев этот фильм, хочешь сказать спасибо его авторам за то, что они еще раз напомнили нам: в то время, как наш русский народ вме-сте с другими народами СССР строит коммунизм, евреи делают то, на что только и способна эта нация, -- живут за счет других людей". Это ли не антисемитизм в самом чистом виде? Вот какие настроения пыта-ются пробудить в народе -- и успешно! -- создатели так называемой ан-тисионистской литературы! -- говорю я, указывая на сидящих в первом ряду советских журналистов.

Силы мои на исходе. Я понимаю, что Леня тоже устал, что ему все труднее усваивать новый материал, и хотя есть еще много эпизодов, связанных с различными пунктами обвинения, о которых я вспомнил по ходу выступления и о которых стоило бы рассказать, я спрашиваю судью:

-- Надеюсь, что у меня остается право и на последнее слово?

-- Да, -- отвечает тот.

-- С учетом этого я на сегодня закончу. Еще раз заявляю, что все предъявленные мне обвинения -- ложь и абсурд.

Я возвращаюсь в тюрьму, иду с соседом на прогулку, описываю ему свою дуэль с прокурором и пытаюсь объективно оценить все, что произошло. С одной стороны, я удовлетворен: теперь-то брат должен доста-точно ясно представлять себе мое дело. Вместе с тем я ужасно сожалею о том, что упустил так много важных и интересных эпизодов: комедию с датой "находки" Захарова, попытки Адамского, Дорониной и Смирно-вой отказаться на закрытом заседании суда от своих показаний, данных на следствии, и еще немало существенного. То и дело мне вспоминается что то, представляющееся страшно важным. Конечно, они бы попыта-лись помешать мне выложить все это, но если толково составить речь, то, может, и удалось бы... Ну что мне стоило, -- ругаю я себя, -подго-товить пространное выступление, как это сделал Солонин, и попросту прочесть его?

Я, похоже, совершенно забыл, что еще несколько дней назад не имел ни малейшего представления о том, как будет проходить процесс, кто будет присутствовать в зале и удастся ли мне вообще раскрыть рот. Тог-да у меня была лишь одна задача: добиться открытого суда. Если бы идея написать текст речи и пришла мне в то время в голову, я счел бы ее нелепой.

Сосед, видя, как я устал, говорит мне:

-- Соберись с силами. Остался финишный рывок: последнее слово. В нем ты сможешь сказать все, что не успел.

Сказать все, что не успел? Ну уж нет! Весь мой опыт "споуксмена" протестует против этого. Работая с иностранными корреспондентами, я пришел к заключению: многословными могут быть только заявления второстепенной важности, важные -- не больше, чем на страницу, важ-нейшие -- на полстраницы.

-- У тебя есть еще право на реплику, -- подсказывает Леонид.

Да, действительно, если прокурор решит спорить с моими дово-дами, он имеет право на реплику; но тогда такая же возможность должна быть предоставлена и мне, и я воспользуюсь ей, чтобы до-полнить свою речь.

Я готовлю список из пятнадцати вопросов, которые затрону, если получу право на реплику. Ну, а теперь -- последнее слово. Я кладу пе-ред собой чистый лист бумаги, долго и сосредоточенно размышляю, пы-таясь сформулировать самую суть моего дела. Начало никак не получа-ется, но зато в голову приходит фраза, место которой -- где-то в середи-не: "Я надеюсь, что страшные и тяжелые, но лживые и абсурдные обви-нения, предъявленные сегодня мне и вместе со мной -- всему нашему еврейскому движению, не только не остановят процесс национального возрождения евреев Советского Союза, как о том заявляли мне сотруд-ники КГБ, но, наоборот, придадут ему новый импульс, как не раз уже бывало в нашей истории".

А дальше происходит что-то странное: я строчу, не останавливаясь и не исправляя ни одного слова, с трудом успевая записывать приходящие в голову мысли. Дойдя до последнего предложения: "В будущем году -- в Иерусалиме!", -- я перевожу дыхание и возвращаюсь к началу. Те-перь мне ясно, с чего начинать: со слов о том, каким счастьем для меня были эти годы -- годы свободы, -- несмотря на угрозы и преследования, на тюрьму и следствие. И опять чудо: начало так естественно сливается с той фразой, которую я придумал в качестве центральной, что мне не приходится ничего редактировать. Я читаю свое последнее слово соседу.

-- Сильно, -- говорит он. И, подумав, просит: -- Ну-ка, еще раз. Я начинаю перечитывать: "С самого начала моего дела полковник Володин и другие следователи КГБ...", -- но он тут же перебивает меня:

-- Стоп! Вот что мне не нравится: ты такую речугу написал, на всю систему замахнулся, и вдруг какой-то Володин... Да кто он такой! Поче-му ты вообще его упоминаешь?

Я сразу же соглашаюсь с соседом. Действительно, не с Володиным же я сейчас воюю. Это исправление было в тексте единственным. Когда я утром просыпаюсь, то оказывается, что мне не нужно и перечитывать свои записи: я помню речь наизусть, она уже стала частью меня самого. Стоит мне вспомнить одну фразу из нее, как я уже мысленно договари-ваю весь текст до конца.

Чувствую я себя на удивление хорошо: ни следа усталости, никаких сожалений -- этого не сказал, того не сделал... Все же кладу в левый карман брюк список из пятнадцати пунктов для реплики, а в правый -- текст последнего слова и фотографию Авитали. В зале -- жара, езжу я без пиджака, и в брючном кармане карточка немного помялась. Ничего, Натуля, осталось потерпеть один день...