Лев Кокин - Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

• Название: Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском
• Автор: Лев Кокин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: История
• Год: 1981

В повести «Зову живых» Лев Кокин обратился к раннему периоду социалистического движении в России. В центре повести — дерзкая, светлая и в то же время трагическая фигура Михаила Васильевича Петрашевского, неутомимого «пропагатора» и непреклонного борца «со всяким насилием и всякой неправдой». В мрачную николаевскую эпоху этот рыцарски самоотверженный человек поверил в будущее счастливое общество. И никакие выпавшие на его долю испытания не заставили Петрашевского поступиться своими убеждениями.

Повесть, тепло встреченная читателями и прессой, выходит вторым изданием.

---

Однако надеждами на это «первое свидание» не обольщался. В тот же день 23 апреля учредил в крепости секретную Следственную комиссию над злоумышленниками, дабы дело, по важности своей, обследовано было во всех видах и подробностях. И внимательнейшим образом за этим следил. Даже походом в Венгрию не отвлекся. Отбыв в Варшаву, поближе к действующему войску, наставлял следствие и оттуда, временами теряя терпение и высочайше торопя с разбирательством. Официальными докладами притом не довольствовался. Свой глаз казался надежнее, так что получал личные донесения от особо доверенного — делопроизводителя Следственной комиссии Адама Сагтынского. Впрочем, не только у государя имелся в Комиссии свой глаз. Еженедельные отчеты о ходе следствия получал и наследник престола — от члена Комиссии князя Долгорукова; а другой ее член, генерал Дубельт, вел дневник для шефа Третьего отделения графа Орлова… Но, увы, и пятимесячное «обследование» не оправдало надежд Николая Павловича, ибо открывало не столько факты и действия, сколько нечто неосязаемое — мысли, идеи, стремления.

«…Собрания, отличавшиеся вообще духом, противным правительству, не обнаруживают, однако ж, ни единства действий, ни взаимного согласия, к разряду тайных организованных обществ не принадлежали…»

Таков был краткий итог пятимесячных бдений.

Николая Павловича это, однако, не надолго смутило. Или, может, в одночасье великим сердцем проник, куда следователи за пять месяцев не смогли докопаться.

24 сентября, ровно через неделю после того, как следствие было завершено, его величество повелеть соизволил:

«1) Означенных лиц предать военному суду по Полевому уголовному уложению… 2) составить смешанную Военно-судную комиссию… 3) Комиссии по произнесении приговора представить оный к военному министру для препровождения на дальнейшее рассмотрение генерал-аудиториата…»

Полевым уголовным уложением именовался свод законов военного времени, составленный в войну двенадцатого года для суждений о преступлениях в сражающемся с неприятелем войске, а генерал-аудиториат был высшим военным судом. Его участие в деле подсказало, должно быть, «великое сердце».

Три сенатора и три генерал-адъютанта во главе с Перовским, едва собравшись, сразу стали в тупик: как судить по военным законам в мирное время? Да к тому же за действия, в Полевом уложении вовсе не упомянутые?.. Недоразумение было, однако ж, улажено с быстротою военной. С ведома государя военный министр поручил генерал-аудитору лично объясниться с Перовским, что и было главным военным судьею исполнено незамедлительно. «После сего все недоразумения по сему предмету должны быть устранены», — докладывал царю военный министр князь Чернышев с полнейшей уверенностью. И уверенность его, разумеется, оправдалась. У светлейшего князя имелся по части судейской внушительный опыт: как-никак, карьерой своей был обязан делу 14-го декабря… Полтора месяца прозаседавши и задавши каждому подсудимому один-единственный вопрос, а именно: не имеет ли он в дополнение данных уже им при следствии показаний еще чего-либо к оправданию своей вины представить, — суд праведный, как было велено, произнес над злоумышленниками приговор: пятнадцать человек к смертной казни расстрелянием, остальных к каторге и ссылке. Произнес, впрочем, как бы шепотом, от подсудимых втайне. И отправил — опять же как было велено — к военному министру «для препровождения на дальнейшее рассмотрение».

Однако этим судейская деятельность трех сенаторов и трех генерал-адъютантов еще не закончилась, как они, было, думали. Получили по воле государя добавочное задание: изложить уважительные обстоятельства, по которым можно было б смягчить приговор. Три сенатора и три генерал-адъютанта из этого вывели, что перестарались. И послушно принялись излагать, умиляясь великому сердцу; в умилении даже процитировали высочайший манифест 13 июля 1826 года, данный в день, когда на кронверке Петропавловской крепости повесили Пестеля и его друзей. Что нашли общего? Полная, казалось бы, противоположность заговору двадцать пятого года — ни одного значащего имени, кроме только разве сочинителя Достоевского: учителя, чиновники, молодые люди неизвестных фамилий. Уж не это ли именно и пугало? Да и «друзья 14-го декабря» до сих пор не выветрились из памяти их допросчика, судьи и тюремщика.

Когда же сенаторы и генерал-адъютанты узнали заключение генерал-аудиториата, то спервоначалу и вовсе голова пошла кругом. Не могли служивые уразуметь: что же они, в своем приговоре, — пере- или недостарались. С одной стороны, выходило, вроде послабили: высший суд определил не пятнадцать, как они, а двадцать одного человека к смертной казни расстрелянием. Но, с другой стороны, можно было вывести, что будто бы и пережали: приговоривши к расстрелянию, высший суд тут же сразу осмелился обратиться к великому сердцу о смягчении участи осужденных. И всеподданнейше испрашивал вместо смертной казни кому каторгу, кому ссылку, кому солдатчину. Было отчего судьям смешаться, пока не додумалась светлая голова: высший суд наказал построже, дабы дать простору монаршую милость и власть царскую изъявить!

Его императорскому величеству генерал-аудиториата всеподданнейший доклад был представлен 19 декабря.

В тот же день его величество начертал на докладе:

«Быть по сему, но с теми изменениями, которые означены… Николай».

А означено было рукою императора против Спешнева: «На десять лет» (вместо испрошенных высшим судом двенадцати), против Дурова и Достоевского — четыре года (вместо восьми), а Ястржембскому — шесть лет взамен четырех… не смогло великое сердце простить остряку, назвавшему царя «богдыханом». Ну а в общем-то означалось с высшим судом согласие: «Быть по сему».

Так, в два счета покончивши с отправлением милосердия, император и самодержец всероссийский, ни дня не откладывая, приступил к постановке спектакля на Семеновском парадном плацу. Ведь единственное и истинное для него наслаждение (об этом сам говорил) доставляли развлечения с войском. И на сей раз, понятно, отвел войску первую роль в назидательной этой драме с захватывающим сюжетом. Впрочем, «артист воинского артикула» на языке сочинителей не изъяснялся. Сетовал же воспитатель его поэт Жуковский, что, увы, никогда не видел книги в его руках.

Распорядок казни был расписан по пунктам под высочайшим наблюдением на другой же день. Оставалась отделка, поправки в деталях. Трудившийся в поте лица дежурный генерал-адъютант получал 20 декабря исчерпывающие повеления относительно неясных моментов: по каким улицам везти преступников; готовить ли столбы для каждого или устроить один столб; рыть ли ямы; завязывать ли глаза. «Великое сердце» подробностями не пренебрегало. Очевидно, даже упивалось ими, почти как в любимых занятиях с войском. Тщание в деталях выдавало увлеченность творца; лишь мановение царя должно было вернуть преступников к жизни. Суд, закон, правда — все исходило от самодержца…

Исправленный, уточненный проект был затем рассмотрен еще раз и лишь после обсуждения в ближайшем к царю окружении 21 декабря наконец удостоился высочайшего утверждения в окончательном виде.

Напряженный труд был в три дня завершен. Вот когда генералу Сумарокову и отправили секретный пакет — с повелением объявить помилование лишь после того, как будут сделаны все приготовления к казни. А флигель-адъютанту для доставки и прочтения на месте припасли другой секретный пакет, что, однако, не помешало разлететься за вечер по «всему Петербургу» слухам, будто никого не казнят.

А тем временем неустанное «великое сердце» самолично правило текст объявленья для публики, где концовкою было обращение к юношам, коим да послужит настоящее дело предостережением, и в особенности к родителям, кои да обратят внимание на детей и да потщатся внушать им с младенческих лет… ну, и так далее в таком роде.

Петрашевский. Прощание

В длиннополом дурацком одеянии неудобно было по скользким ступенькам спускаться с помоста, но теперь солдаты держали его под руки крепко, после того как он вырвался из медвежьих лап, чтобы уже безо всякого шутовства, последний раз, на прощание махнуть рукавом. Да он и не сопротивлялся, комедия аутодафе приближалась к финалу, спокойно дошел до столбов, дал себя привязать, для полного сходства не хватало, пожалуй, еще хворосту под ногами, и только откинул с лица колпак, сказав офицеру, что не боится смотреть смерти прямо в глаза.

Страха не было…

Что мог значить для утверждения истины факт его личного бытия?.. или небытия? Когда бы кара ему одному — в благо всем, ни на миг не усомнился бы с готовностью ее принять. Разумеется, он едва ли доказал бы этим справедливость своих убеждений. Но если пули не могли никого ни в чем убедить, так как же могли они повредить истине?! Бесила полнейшая бессмыслица происходящего, и он в том участвовал против воли, бессильный что-либо изменить. Он здесь, как и в крепости, был нумером первым, примадонною этой комедии… или драмы, только удовольствия видеть себя поверженным он инквизиторам не доставит!