Лев Кокин - Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском

• Название: Зову живых: Повесть о Михаиле Петрашевском
• Автор: Лев Кокин
• Издательство: Политиздат
• Жанр: История
• Год: 1981

В повести «Зову живых» Лев Кокин обратился к раннему периоду социалистического движении в России. В центре повести — дерзкая, светлая и в то же время трагическая фигура Михаила Васильевича Петрашевского, неутомимого «пропагатора» и непреклонного борца «со всяким насилием и всякой неправдой». В мрачную николаевскую эпоху этот рыцарски самоотверженный человек поверил в будущее счастливое общество. И никакие выпавшие на его долю испытания не заставили Петрашевского поступиться своими убеждениями.

Повесть, тепло встреченная читателями и прессой, выходит вторым изданием.

---

— Спрашивал о цели наших собраний, и есть ли общество, говоря, что идея хороша. И намекал, что могли бы принять в свое общество и его, Черносвитова и удивлялся, что никакого общества нет, и, по-моему, не поверил…

— Ты знаешь, — воскликнул Спешнев, — а не сам ли он эмиссар какого-то тайного общества в Сибири или, может быть, даже его глава, вот что я думаю! И не приехал ли набирать людей? И недаром приглашает всех нас, а?

— Разумеется, ты знаток тайных обществ, — не без яду отвечал Петрашевский, намекая на заграничные исторические изыскания, о которых Спешнев иногда вспоминал. — Тебе виднее. Что касается до меня, ты мое мнение знаешь. Черносвитову я сказал, что в благонамеренных действиях нет надобности скрываться и что я еще потому враг всякого тайного общества, что трудно совладать с самолюбием других. Он на это заметил, что в таком случае, не принеся никакой пользы, легко погибнуть; и без цели, мол, за разговоры может достаться. Не мог понять того, что желание развить в обществе мораль и социальные сведения — тоже достойная цель.

Но Спешнев и намек на свои увлечения историей тайных обществ пропустил, и вообще, похоже, не очень-то вслушивался.

— Кто да что он? Что ты знаешь о нем? И откуда у тебя появился?

— Его привез Петр Латкин — знаком тебе? — студент из университета, как будто с братом его компаньон по какому-то там золотому делу в Сибири. Потому и в Петербург приехал.

— Если тут затевается что-то, — сказал Спешнев решительно, — надо выведать во что бы то ни стало! Затевается ли и что именно. Ты сведи меня с ним!

— За тем к тебе и приехал… Черносвитов тобою тоже заинтересован. Есть, говорит, средь ваших знакомых человек с теплою душой, Спешнев, потолкуемте все вместе, может быть, говорит, вы отстанете от своего взгляда. Это я, то есть…

Спешнев усмехнулся:

— Человек с теплою душой… Он расспрашивал обо мне?

— Да, немного. Я сказал, что ты долго жил за границей, изучал экономические науки…

В пятницу Тимковский, новый приятель Спешнева, перед возвращением в Ревель попросил выслушать его прощальную речь. Он читал по тетрадке — басом, горячо, с увлечением и риторикою — о прогрессе и о Фурье, желал успеха его системе, предлагал устроить целую сеть солидарных между собою кружков и, возвестив о своем отъезде, просил выразить ему расположение пожатием руки. Не все поверили в его искренность, впечатление было двусмысленным. Многим речь его показалась несерьезной, напыщенной и нелепой, кто-то заподозрил и в нем агента полиции, кто-то счел, что он просто энтузиаст. Достоевский же увидел потрясенного открывшимся ему учением провинциала и, помимо того, человека до крайности самолюбивого.

Спешнев собрался было уезжать, но хозяин взял у него из рук шляпу:

— Есть дело.

— А что такое? Уж не прознал ли ты чего? — спросил вполголоса Спешнев.

В кабинете их ждал сибиряк Черносвитов, и заговорили, естественно, о Тимковском. Петрашевский был раздосадован его речью.

— Ты не раскаиваешься, что его пригласил? — повернулся он к Спешневу.

Черносвитов поддакнул:

— Зачем и пускать к себе такого человека, который не умеет держать язык за зубами?!

Но Спешнев стал защищать Тимковского:

— Вот уж кто действительно теплая душа!

— Какая неосторожность говорить такие речи! — не согласился Черносвитов. — Как дорого может она обойтись. Нет, Спешнев, люди вашего склада куда обстоятельнее. Если б для важного дела выбирать, я бы не сомневался, кого из вас предпочесть!

— Уж не себя ли, дорогой Черносвитов, считаете образцом осторожности? — съязвил, поклонившись, Спешнев.

— Дурак пеняет на зеркало, коли рожа крива. Я же хвалю осторожность, потому как она похвалы достойна, хотя сам, увы, не обладаю… Но есть же люди, с которыми можно говорить без предосторожностей! Вот сами судите, все эти пожары нынешний год, и то, что в низовых губерниях было, — разве не доказывает, что в России есть тайное общество иллюминатов?! Точно знаю, от жителей, при пожарах Перми — ни грабежа, ни воровства, а поджигали ее несколько раз! Только люди они, — назидательно поднял он палец, — люди они осторожные, молчащие… действующие! — И неожиданно прибавил: — Потому наше правительство и стерпело происшествия в Европе, что догадывается об этом — и опасается!

— Опасается чего? — резко спросил Спешнев.

— Бунта! — не смутился Черносвитов.

— Если бы царь двинул на Запад, пришлось бы столкнуться с объединенной Европой, — веско сказал Спешнев. — Германия, Италия, Франция действовали бы сообща, защищая республиканскую свободу.

— После июньских дней в Париже и октябрьских в Вене? — Петрашевский позволил себе усомниться; но вдаваться в это не стал, а сказал раздраженно: — Ах, господа, много ли труда вывесть на площадь сотню пылких юношей, хоть как сегодняшний этот Тимковский? Да и много ли надо на них картечи? Россия не пробудилась, и кто ждет мгновенного успеха, пусть поостудит свой пропагаторский жар!

— Полноте, господа, да знакомы ли вы с народом русским, чтобы сомневаться, что отыщутся в нем буйные головы? — не унимался сибирский промышленник. — Я человек любознательный и стараюсь бывать везде, по возможности — в обществе образованном, но вместе с тем и в трактирах, в харчевнях, в кабаках и даже в местах более недостойных. Отовсюду можно вынесть черты жизни и факты… что делать, подмечать их — страсть моя! Я знаю хорошо народ русский!..

— Сначала освободите крестьянина, дайте ему человеческие права, а потом уж обращайтесь к нему, — держался своего Петрашевский, — в Сибири вы не знаете этого.

— Крестьяне легки на возмущение, поверьте, господа. Не по Сибири сужу, хотя и не по России. На Урале сам видал буйства, и не только видал, но и пресекал их!..

— То есть это каким же образом? — вскричали в один голос Спешнев и Петрашевский.

Черносвитов грузно поднялся, прошелся, прихрамывая, по комнате; пересевши к окну, постучал костяшками пальцев по хромой ноге и заговорил.

Рассказ отставного подпоручика Черносвитова

«Слышите деревянный стук, господа? Живая-то моя нога осталась в Польше в тридцать первом году при подавлении беспорядков. Раненный, попал я к полякам плен, и, благодарение хирургу ихнему, оттяпал он мою ногу так, что сумел я взамен приспособить искусственную, собственного своего устройства. Так что не костылем стучу, а, ежели когда охота, то могу и сплясать.

Так вот, в тридцать восьмом году комитет раненых определил меня на службу исправником в Пермскую губернию. Служил я сначала в Ирбите. Весной сорок первого в соседственном Камышловском уезде возникли средь государственных крестьян беспорядки, так называемые картофельные, и перекинулись в Шадринск и к нам. Я был в дальней стороне уезда, когда мне дали знать. Прискакав к месту сборища, я нашел там окружного начальника — избитого постромками, без чувств. Меня же посадили под караул; со всех сторон прибывал народ, но дальнейшие буйства прекратились; дня через два пришел отряд, и толпу, как водится, пересекли.

Тем годом перевели меня в Шадринск. А на другую весну — беспорядки в Оренбургской губернии. В уезде Челябинском буйства продолжались шесть недель, так что и у меня в уезде началось. Главною причиною были крутые меры нововведений. Получив сведения об этом, я тою же ночью послал эстафет к начальнику губернии, прося военный отряд, а сам с командою человек в тридцать отправился на место.

В селе Батурино нашли мы скопище тысячи в четыре; день я был на площади. К вечеру привалили новые толпы, уже с оружием. Дерзость возрастала вместе с толпою. Ночью обложили церковь и продержали нас в ней почти что неделю. За эту неделю бунтовщики разбили отряд башкирцев, присланных нам на помощь, между солдат открылся умысел передаться к крестьянам для избежания голодной смерти: хлеба и воды у нас осталось на сутки, но с приходом роты из Екатеринбурга толпа бросила оружие и разбежалась.

Рота поступила в мою команду. Получив сведения, что бунтовщики направились к селу Верхнечинскому, пошел следом и я. Мешкать было нельзя. Доносили, будто в Верхтечь собрались депутаты со всех волостей наших и из сибирских уездов, что челябинские бунтовщики прислали нашим помощь и что народу там более двадцати тысяч.

В трех верстах от Верхтечи мост через реку оказался разобран и меня встретила орава с винтовками. Пока шли разговоры, людей прибывало, а с боков нас обходили и объезжали особые колонны. Дерзости и ругательствам не было границ. Выстрел из винтовки — не знаю, в окружного начальника или в меня — послужил сигналом, а ответных два выстрела из пушки не много подействовали.

Раздумывать было некогда, я понимал свое положение и не мог показать даже тень нерешимости. И, скомандовав открыть огонь, стрельбой разогнал толпу…»