Эльке Хайденрайх - Любовь и колбаса

• Название: Любовь и колбаса
• Автор: Эльке Хайденрайх
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Юмористическая проза
• Год: 2014

В рубрике «Ничего смешного» — рассказ немецкой писательницы Эльке Хайденрайх «Любовь и колбаса» в переводе Елены Леенсон. Рассказ, как можно догадаться по его названию, о столкновении возвышенного и приземленного.

---

Эльке Хайденрайх Любовь и колбаса Рассказ

В то время Гарри только окончил высшую школу кинематографии, причем с отличием, и в награду за это получил возможность снять свой первый собственный фильм. Ему выделили деньги и предоставили съемочную группу, помимо этого в телекомпании обещали помочь со съемками, а затем показать фильм по телевидению. Это было в середине 70-х. Мы все тогда учились на театроведческом, а Гарри еще до того успел получить режиссерское образование.

Гарри весь горел. Он сидел у нас на кухне и придумывал самые разные сюжеты: у него получались странные любовные истории, глубокомысленные драмы, двусмысленные комедии, а однажды вышел даже настоящий детектив.

— Вот таких фильмов все и ждут, — говорил он. — Их всегда смотрят. Мне нужно снять что-то такое, на чем можно быстро подняться, сперва подзаработаем деньжат, а там уж я смогу делать то, что мне захочется.

Гарри — реалист, не зря же он в самом деле теперь торчит в Санта-Монике и уже знаком с Дастином Хоффманом. Гарри всегда знал, чего он хочет, — стать великим режиссером. Еще в детстве он заснял на старенькую камеру, как протекает день в одной из колбасных лавок его отца. Гарри снимал бродяг, которые пили там пиво, канцелярских служащих, по вечерам уминавших свою колбасу карри с розовым картофелем, домохозяек, возившихся с маленькими кусочками, а потом наложил на картинку звук и музыку. Это была целая жизнь, и это была его жизнь.

Стало быть, детектив. Но с любовью. О взаимоотношениях учительницы и ученика. Гарри еще не успел позабыть, что такое школа, и воспроизвести школьную обстановку ему было несложно. В общем так: ученик любит учительницу, нет, лучше учитель любит ученицу, соблазняет ее, парень девушки ревнует, затем следуют убийство, объяснение, слезы, любовь и смерть. Прекрасно.

Он взялся за сценарий, но это ему всегда было непросто. Гарри — человек образов, а у нас на кухне он становился еще и человеком слов. Но сценарий — это уже совсем другое дело, и нам, друзьям, пришлось подключиться. Мы вместе набрасывали сюжет, вычищали диалоги, мы что-то предлагали, и он переделывал, мы пили красное столовое алжирское вино, заедая его липкими тостами с сыром и помидорами. Сценарий рос, принимал очертания, редактор телекомпании был в восторге. На роль учителя был приглашен опытный актер, на роль ученицы — очаровательная, еще совсем юная актриса, и все было практически готово к съемкам.

Гарри был воодушевлен, взволнован, полон энергии, в общем, он был в ударе, но чего-то ему не хватало.

— Сам не знаю, в чем дело, но чего-то не хватает, — говорил он. — Не знаю, с чего начать. Не могу же я просто взять и показать, как она сидит на уроке и сохнет по нему. Дорис, что делает семнадцатилетняя девушка, когда она влюблена? — спросил он меня.

Ничего себе вопрос! Я никогда не могла понять, как это получается, что между мужчинами и женщинами возникает любовь, ведь они так мало друг о друге знают. В семнадцать я была до смерти влюблена. Он был скрипач, бледный сдержанный блондин, а я ни минуты не могла усидеть на месте. Наверное, я и любила его за то, что все в нем было не похоже на меня, а когда ты молод, то всегда тянешься к противоположному. Позднее начинаешь искать что-то родственное, ищешь спокойствия, понимания, гармонии и согласия. Но в семнадцать все должно быть новым, непохожим, неслыханным. Я неважно играла на пианино, а он был прекрасным скрипачом. Я была юной, и у меня совсем не было опыта, ему же исполнилось тридцать, у него была постоянная подруга, которая играла вместе с ним в оркестре, и роман с учительницей испанского, носившей огромные шляпы. Со мной он подолгу гулял, держал за руку и называл принцессой. Он приводил меня к себе и играл на скрипке Чайковского и Брамса, у меня замирало сердце, и я была готова сию же минуту выйти за него замуж, но об этом нечего было и думать, ведь мне оставалось еще два года до окончания. Мы с ним даже ни разу не переспали, ведь это были 60-е. Лишь иногда мы целовались. Ради него я вела дневник, который целиком ему посвятила. Как-то я написала: «Сегодня я видела тебя, и весь день окрасился в золотой цвет». Я сочиняла стихи:

Все стало под конец лишь ожиданьем
Твоей любви, как и тебя всего;
Как душный сад лучится обаяньем,
Так наполняешь ты меня,
                        беря пример с него.

Наверное, я не сама это придумала, а откуда-то переписала, возможно, слегка переделав, но тогда мне казалось, что все это могла сказать только я, что мои чувства уникальны, а если так рассуждать, то выходило, что мои мечты и чья-то книга — это одно и то же.

«Как душный сад…» — неплохо, я прочитала это Гарри, и он был в восторге.

— Отлично! — закричал он. — Именно такие слащавые стихи она и должна писать своему учителю.

И даже по прошествии стольких лет эти слова больно кольнули меня в сердце.

— Для тебя я покрасила небо в цвет ежевики кровью моего сердца, но вечером ни разу ты не пришел — я стояла в золотых туфлях[1], — сказала я, а Гарри покатился со смеху.

— Золотые туфли, упасть — не встать! — хохотал он. — Вот это да, Отто, ты слышал? Женщины стоят в золотых туфлях сердца, когда ждут нас. Это как раз то, что нам нужно, ведь она от него без ума. Давай, Дорис, запиши это.

— Эльза Ласкер-Шюлер, — сказала я холодно. — Это не мои стихи, это Эльзы Ласкер-Шюлер.

А он спросил:

— Я ее знаю? Она что тоже учится на театроведении?

— Нет, — ответила я насмешливо. — Ты ее не знаешь. Эльза Ласкер-Шюлер — это великая, удивительная поэтесса, которую ты не переколбасишь в своем фильме.

Как сын владельца цепи сосисочных, Гарри не мог спокойно перенести это слово «переколбасить».

— Я не переколбасю, — сказал он, — я художественно ее обработаю.

— Ну конечно, — сказала я. — А как, например, назвать поступок Артура Миллера, когда он сказал Мэрилин Монро: «Ты самая печальная девушка, которую мне когда-либо случалось встретить», и она поверила, что эти слова адресованы только ей, и отнеслась к ним со всей серьезностью, а он взял да и вставил их в свою следующую пьесу? Вот это и называется «переколбасить». В этом вы все одинаковы.

— Неужели Миллер так поступил? — спросил Гарри. — Ах, он старая лиса. Ну же, Дорис, не валяй дурака, это наверняка будет культовый фильм, мы все прославимся на весь мир, да и кто теперь помнит эту самую Эльзу Мюллер-Бруллер или как ее там? Давай, полистай свой дневник и подыщи мне что-нибудь про любовные муки, вздохи, сердечные страдания, в общем, про всю эту сентиментальную чушь. Смотри, вначале я покажу школьный двор сверху, она стоит со своими подружками, а он — у окна в учительской на третьем этаже, и смотрит вниз. И тут камера наезжает, дает ее крупным планом, она смотрит вверх, и мы слышим ее мысли, понимаешь?

— И о чем же она думает? — спросил Отто. — О том, что у нее критические дни и что она наделала кучу ошибок в контрольной по латыни?

— Вот болван! — сказал Гарри. — Она думает… она думает, в том-то и дело, о чем же она думает? Дорис, вот это ты и должна написать: о чем думает девочка, которая влюблена по уши. Золотые туфли, разукрашенное небо и тому подобное, ты же сама знаешь. Мы как бы слышим, как она про себя сочиняет стихи, ну же, Дорис, напиши это для меня.

— А сколько ты заплатишь? — спросил Отто. — Сердечные муки дорого стоят.

— Послушай, — сказал Гарри, — ну, нельзя же быть таким меркантильным. Ты же знаешь, как ограничен бюджет. А у Дорис все эти любовные бредни и так есть, нужно их только переписать. Или вот что, Дорис, давай сюда свой дневник, я сам выберу в нем наиболее пикантные места.

— Еще не хватало, — сказала я. — Никогда ты не дотронешься до него своими потными пальцами.

— Ого, — сказал он, — так тоже неплохо, вот с такой аллитерацией, как у Вагнера, Вээоми, Вотан[2], волна… полистай потными противными пальцами плаксивые просьбы….

И они с Отто расхохотались до слез. Потом Гарри закурил, поцеловал меня на прощание в щечку и сказал:

— Короче, Дорис, я на тебя рассчитываю. До понедельника.

Это были сентиментальные выходные. Я погрузилась в душевные переживания прошлого. У меня в руках снова были коротенькие записки, которые когда-то написал мне мой скрипач. «Моя принцесса, — писал он, — наша любовь парит высоко, она подвешена на шатких подмостках, будь осторожна, не раскрывай глаза, иначе мы сорвемся…»

Я перечитала кипу длиннющих писем, которые писала ему коричневыми чернилами, но так и не отослала. Они были переполнены цитатами из самых разных литературных произведений, которые я переделывала под своего возлюбленного:

…ты мой скрипач,
твоя улыбка так неуловима и так легка,
как на слоновой кости блик,
и как тоска по дому,
и как сиянье Рождества…[3]

Откуда это? Из Рильке? Почему я едва это помню, неужели мое теперешнее существование так непохоже на жизнь той юной влюбленной девушки? Что со мной произошло, в какой момент я все это забыла? Тогда я рассуждала так смело и возвышенно, я мыслила своими и подсмотренными где-то образами. Теперь мои мысли мелочны, мое сердце остыло, вместо того чтобы подчинить весь мир своей страстности, я сама к нему приспособилась. Я пыталась понять, что же стало виной тому, что все это ушло из мой жизни, — что я стала взрослой? Учеба в институте? Прагматизм Отто? Я тосковала по безумному воодушевлению первой любви.