Вега Орион - Любовные утехи богемы

• Название: Любовные утехи богемы
• Автор: Вега Орион
• Издательство: Ростов-на-Дону: «Феникс», 1999. - 352 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-222-00587-9

Публичный дом, бордель, притон — как бы его ни называли — этот храм продажных женщин всегда занимал существенное место в истории нравов. На страницах книги, опираясь на свидетельства современников, дневники, воспоминания самих поэтов, писателей, художников — Ш. Бодлера и П. Верлена, М. Горького и А. Чехова, М. Пруста и Э. Делакруа, П. Пикассо и А. Блока — автор показывает, как и для чего богема посещала эти места, где обитали шлюхи самых разных калибров, и как она позже повествовала об этом — в холстах и книгах.

Рассчитана на широкий круг читателей.

---

Нана абсолютно права. К середине XIX века Париж поистине становится эротической столицей мира. История не знала подобного всплеска страстей, подобного чувственного урагана, сконцентрированного в столь небольшой географической точке и в такой короткий отрезок времени.

В конце прошлого века проституция занимала множество умов. В Париже переизбыток полиции нравов и ее недостаточная разумность настроили против нее часть общественного мнения. Портрет продажной женщины, занимающейся проституцией из-за своего бедственного положения, стал литературной темой, к разработке которой в реалистическом жанре приложили руку Мопассан, Эдмон де Гонкур и ряд менее известных литераторов.

Булонский лес передал «эстафетную палочку» в погоне за наслаждениями другому месту для встреч.

Парижский Пале-Рояль со своими садами и крытыми галереями занимал подобное положение начиная с 1774 года. Именно тогда герцог Орлеанский, отец Луи-Филиппа, владелец этих мест, который был неравнодушен к жене владельца кафе де Фу а, разрешил мужу-рогоносцу поставить в его саду свои стулья, изобретя таким образом террасы, то есть площадки со столиками перед кафе. Эта идея, появившаяся на свет благодаря любви, моментально снискала успех. Представители искусства и их поклонники сразу же колонизировали эти места. Игроки в шахматы кафе де ля Режанс вызывали улыбку Дидро, который приходил помечтать на скамью д’Аржансона: «Какова бы ни была погода, — хороша или дурна, — я привык в пять часов вечера идти гулять в Пале-Рояль. Всегда один, я сижу там в задумчивости на скамье д’Аржансона. Я рассуждаю сам с собой о политике, о любви, о философии, о правилах вкуса; мой ум волен тогда предаваться полному разгулу; я предоставляю ему следить за течением первой пришедшей в голову мысли, правильной или безрассудной, подобно тому как наша распущенная молодежь следует по пятам за какой-нибудь куртизанкой легкомысленного вида, пленившись ее улыбкой, живым взглядом, вздернутым носиком, потом покидает ее ради другой, не пропуская ни одной девицы и ни на одной не останавливая свой выбор. Мои мысли — это для меня те же распутницы».

И — парижские фланеры давали себе волю.

Увы, в 1836 году Луи-Филипп закрыл все игорные дома и разогнал шлюх, которых чуть позже решили запереть в закрытых заведениях, где они были менее всего видны. Благопристойность от этого выиграла, но вот коммерция проиграла. Пале-Рояль так и не оправился от этого удара. Он умер от грусти, вызванной потерей своих девочек. Это магическое место, которое очаровывало всю молодежь того времени, то есть молодежь, родившуюся в начале XIX века, ровесницей которого она была, постепенно покрывалось пылью, таща за собой длинный шлейф грустных воспоминаний. Сумрачные комнаты ресторана Четырех Провансальских братьев потеряли свою клиентуру, как и загадочные будуары четвертого этажа ресторана Генневена.

В Париже в начале XIX века три поколения писателей и художников сделали сначала из Пале-Рояля, а затем и из Больших бульваров место своих встреч и безумных ночных выходок. Эта артистическая богема, которая старательно держалась в стороне от других завсегдатаев этих мест, образовала радостное и безудержное сообщество. Так как ничего подобного ему среди женщин не было, его члены были вынуждены искать себе компанию на стороне, а именно у девушек, предоставляемых известными сводницами, или же в среде моделей и актрис. И сто лет спустя Арагон почувствует слегка выветрившийся аромат той великой эпохи в пассажах Больших бульваров.

«Парижские клиторы…» Если верить братьям Гонкурам (а почему мы должны им не верить?), этот угол Больших бульваров, заключенный между Золотым домом, Оперой на улице Пелисье, Либрари Нувель, Английским кафе и рестораном Тортони, так окрестил лорд Гетфорд.

Однако природа не терпит пустоты, и центр парижских удовольствий переместился немного на север, на Итальянский бульвар и Монмартр, что между Варьете и улицей Шоссе-д’Антен. Революция 1830 года переместила центр моды с Пале-Рояля на Большие бульвары, так же как освобождение 1945 года переместит артистический центр с Монпарнаса в Сен-Жермен-де-Пре. Что поделаешь, такова жизнь.

Спустя пятнадцать лет после самой крупной резни, которую только знала Европа, новое сообщество бездельников и любителей разного рода роскошеств, о котором Байрон говорил, что он никогда в жизни не посещал его, кроме как после пятиминутных удовольствий, сделало состояние ресторана Гортони, Парижского кафе, Золотого Дома и Английского кафе. «Именно здесь расположено место свиданий самых блистательных и восхитительных женщин всей Европы», — не побоялся упомянуть «Словарь парижских памятников», увидевший свет в 1826 году.

Все сумасшедшие состоятельные люди, которые были известны в Европе, приезжали в эти магические места. Это был настоящий разгул экстравагантности и богатства. Каждый день в кафе Арди в полдень входил англичанин по имени Шмитт, выпивал там изрядное количество шато-марго, затем возвращался к себе, в отель Мерис, предварительно закусив все выпитое копченой селедкой. Верон рассказывал, что вокруг его имени на визитной карточке была гирлянда их бутылок и танцовщиц. Если у тебя не хватало ума, проще всего было изобразить из себя сумасшедшего, как поступал принц Кауниц, внук знаменитого министра Марии-Терезы, который постоянно шлялся без дела редингот с карманами, набитыми эротическими книгами. Его разорение протекало постепенно…

Эта мода повлекла за собой открытие в Париже бань, устроенных наподобие хаммамов, которые быстро стали местом встреч гомосексуалистов.

Знаменитые художники никогда — или практически никогда не отказывались от участия в декораторских работах в разного рода борделях. Среди них был и знаменитый Тоше, специалист по фрескам, которого его ученики называли «Лобком Шабанэ», поскольку он целый год провел в этом известнейшем парижском борделе, рисуя на его стенах сцены из «Тысячи и одной ночи».

Без этого декора из парижских борделей того времени улетучилось бы что-то крайне специфичное. В связи с этим будет любопытным упомянуть, что Флобер, посещая гробницу Луксора, очень смеялся, так как настенная живопись египтян напомнила ему о парижских публичных домах с их голыми шлюхами. Их прозрачные одежды, казалось, были выполнены прямо с рисунков — борделей работы Дивериа.

«Путеводитель парижских удовольствий» 1907 года предоставляет исчерпывающий (или почти исчерпывающий) перечень всех знаменитых кокоток, женщин полусвета и прочих шлюх, которые занимались проституцией в Париже. Лиана де Пужи соседствует там с Эмильеной д’Алансон, Прекрасной Отеро, Дианой де Жад, Клеменсией де Пибрак, Бланш де Невер, Агатой де Бопре и др. Кокотки попасть в такие издания считали за великую честь.

Коллекция незавершенного Энгра

В правде я люблю то, что немного выходит за пределы нормального порядка вещей, некий риск, которого избегают, так как, я это знаю, правда может не быть правдоподобной.

Энгр

«Мои мысли — это мои шлюхи», — говорил Племянник Рамо, гуляя в садах Пале-Рояля. «Мои картины — это мои радостные девочки», — мог бы сказать Энгр. Отдаваясь удовольствиям, которое он получал, рисуя картины, которые он сам называл картинами по склонности, то есть ню, Энгр часто терял из поля зрения, что выставляемая на публике картина должна не выходить за допустимые рамки. Так у него появилось обыкновение оставлять у себя некоторые из картин, что называется, «с сохранением неприличных мест», которые следовало бы выбросить.

Первой «пансионеркой» его сераля стала «Венера», которую он хотел отправить в Рим, но так и осталась висеть на стене в его дорогой мастерской. Именно там его ученику Амори-Дювалю удалось увидеть ее несколько лет спустя. «На дальней стене висела картина без рамки, его «Венера», и я признаюсь, что существует мало вещей, которые произвели бы на меня такое же живое впечатление, как вид этой картины», — писал он. Кроме того, немного позднее там появилась картина, которая впоследствии стала называться «Источник». В течение тридцати лет она была лишь «наброском», так как изображенные на ней лобковые волосы исключали всякую возможность ее показа на публике. «В углу его мастерской, — скажет еще Амори-Дюваль, — находилось изображение молодой девушки, нарисованной на желтоватой ткани, которая оставалась как бы в глубине. Ничто не в состоянии передать этого образа с натуры, который, я уверен, он сделал уже после того, как нарисовал «Венеру» (…). Впрочем, поза была та же: молодая девушка двумя руками выжимает свои волосы. Это изображение во всем напоминало этюд с натуры, так как самые интимные детали не были опущены». На ней были красные чулки чуть выше колена, как уточняет другой ученик. Лишь в семьдесят пять лет, подталкиваемый нуждой, Энгр решился продать ее. Но прежде чем расстаться с этим давно любимым образом, он зарисовал чулки и волосы на лобке, пририсовал кувшин на плече, трансформировав таким образом эротическую картину в ту почти глупую, которую мы сейчас знаем и бесстрастное совершенство которой позволит впоследствии Готье вознести до небес благочестие натурщицы. Слушая старого художника Френхофера, который говорит: «Моя живопись — это не живопись, это само чувство, сама страсть! Рожденная в моей мастерской прекрасная Нуазеза должна там оставаться… и может оттуда выйти только одетой», кажется, что слышишь голос Энгра: «Поэзия и женщина предстают обнаженными только перед своими любовниками». Так Энгр, одев двух своих Венер, то есть лишив их всего того, что было в них эмоционального и реалистичного, испортил их и превратил в очаровательную мазню, не более.