Вега Орион - Любовные утехи богемы

• Название: Любовные утехи богемы
• Автор: Вега Орион
• Издательство: Ростов-на-Дону: «Феникс», 1999. - 352 с.
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1999
• ISBN: 5-222-00587-9

Публичный дом, бордель, притон — как бы его ни называли — этот храм продажных женщин всегда занимал существенное место в истории нравов. На страницах книги, опираясь на свидетельства современников, дневники, воспоминания самих поэтов, писателей, художников — Ш. Бодлера и П. Верлена, М. Горького и А. Чехова, М. Пруста и Э. Делакруа, П. Пикассо и А. Блока — автор показывает, как и для чего богема посещала эти места, где обитали шлюхи самых разных калибров, и как она позже повествовала об этом — в холстах и книгах.

Рассчитана на широкий круг читателей.

---

Затем они могли стать свидетелями ее взлета, ужиная с ней и ее подругами, встречая ее то здесь, то там, любезную, очаровательную, разбогатевшую, не желая того. И, как иногда казалось, даже безразличную к тем благам, которые сыпались к ее очаровательным ножкам. Смягченные ее вежливостью, которую она проявляла по отношению к ним, они неожиданно для самих себя признали: ее неоценимая заслуга заключается в том, что она умеет выделяться на фоне монотонной повседневности, общественных порядков, мудрости и правил и что ей удается внести в мир немного безумия.

В начале 1850 года в головах братьев зародился замысел написать роман о проституции. Именно тогда они и начали делать заметки, чтобы собрать материал для него. Книгу они видели выдержанной в лучших традициях натуралистической школы. Они читали все, что попадалось им под руку: сочинение Парана-Дюшале, которого они не любили, и даже письма, обнаруженные в руинах борделя на острове Сите, только что снесенного. Но о том, чтобы описать путь куртизанки, как это сделал Золя, речи быть не могло. Эти аристократы, занимавшиеся популизмом, ни за что не решились бы описать капитализм таким, каков он есть на самом деле. Не могло быть и речи о том, чтобы противопоставить мир банкиров и других богачей миру мелких работниц, с которыми они непосредственно столкнулись благодаря Шоллу. Так как они (а в особенности Эдмон) были специалистами по небольшому объему, они решили рисовать не фреску, а описать частный случай. В августе 1853 года один из их друзей, художник Шарль-Жак показал им путь: «Он говорит нам о проституции словно человек, который вместе с врачом дом за домом в пригородах, в самых бедных и самых простых сословиях провел исследование de visu u de tactu».

На следующий день эти два аристократа нашли в глубине улицы на острове Сите один из самых грязных притонов столицы, который жители квартала, называли «Парками». Подробное описание его мы находим в их записной книжке: «Маленькая лестница, затем достаточно просторная комната; с трех сторон комнаты старая деревянная скамейка, вмурованная в стену пятьсот или шестьсот лет назад; с четвертой стороны старая стойка. На скамейке семь или восемь старух, похожих на сибилл, в измученных позах, в лохмотьях призраков, с коленями, прижатыми к телу, сгорбленных и на коленях оборванец, над которым они скрестили свои руки, словно две руки над могилой. На стойке свеча с огромным наростом воска.

Когда вы входите, вы слышите не: «Вы хотите чего-нибудь?», а: «Что вы будете пить? рюмку водки?» Всегда одна и та же бордельная водка: похожа на воду, когда ее глотаешь, но потом становится словно три шпаги, которые торчат из вашего горла. Десять су. Шатающиеся молодые люди на лестнице за два су. Хороший дом, недурно ведущий свои дела: туда приходят богатые люди и застенчивая молодежь. Женщин старше шестидесяти нет».

Несколько других исследований солдатских борделей у заставы Военной школы, как, например, дома Милак и его «женщин в бархате и роскоши искусственных цветов», дополняют документацию. Заметки, сделанные на ходу, указывают на доминантный тон, в котором они хотели работать: «Бордель. — Обед; крупные куски черного, насыщающего мяса, четыре большие салатницы с салатом, очень наперченным: перец в салате. — Хозяйка, проходящая перед девицами, держа руки за спиной, и говорящая: «Азели, моя дорогая, вы знаете, у вас двадцать су штрафа!» (из-за отсутствия корсета)».

С тех пор декорации определились. Что касается главного действующего лица, Элизы, то ее прообразом послужила Мари Лепеллетье, старая любовница Жюля, а прообразами Бон-Ам («Доброй души») и Фостины станут Сюзанна Лажье и Рашель.

Однако неприятности с полицией в 1853 году, когда они были обвинены в аморальности, вынудили их изменить первоначальный замысел. Но он останется на ящике письменного стола. И лишь после смерти Жюля его брат снова достанет эти заметки. «Этим утром [24 февраля 1871 года] меня грызло желание написать «Девицу Элизу». Окончить роман мы должны были вместе с ним…» Однако начальное видение изменилось. Теперь он нашел живописный эквивалент тому, что он хотел сделать: «Нарисовать в моем романе проституцию, мрачное величие, которое придали ей карандаши Ропа и Ги».

Впервые Гонкур встретил Константана Ги у Гаварни в 1853 году. Сразу же этот старый разбойник с седыми усами, который побывал везде и на всех широтах оставил свое семя, очаровал братьев, оставив у них очень живое впечатление о себе. Он рассказывал им о редакциях газет, в которых он помещал свои рисунки, а также меблированных комнатах Лондона, об окопах Севастополя, куда он был отправлен в качестве военного корреспондента, о девицах, вшах, лечении ртутью, разбойничьих притонах, борделях, водящихся там подонках, потерянных людях без имени и денег, словом, обо всех тех местах, вещах и людях, которые были неизвестны этим двум аристократам-литераторам и которые они никогда не изображали в своих романах. Из лондонских ночей он привез рисунки и акварели, которыми наслаждались Бодлер и Теофиль Готье. «Константан Ги превосходно изображал продажных нимф Пикадилли-салона и Арджейлрум с их сумасшедшими туалетами и провоцирующей развязностью и не боялся даже в пустынных lanes при свете луны или дрожащего газового рожка набрасывать силуэт одного из тех призраков удовольствия, которые бродили по лондонским тротуарам. После смерти брата Гонкур обновил свое видение ненаписанного романа благодаря его рисункам солдатских шлюх. Об изображенных на этих рисунках девушках Бодлер писал: «Угнетенные в отчаянных позах скуки, в томности маленького кафе, курящие сигареты, чтобы убить время со смирением, достойным восточного фатализма; выставляющие себя напоказ, развалившись на канапе, с юбками, округленными спереди и сзади двойным веером, или удерживающее равновесие на табуретках и стульях. Тяжелые, подавленные, отупевшие, экстравагантные, с глазами, лакированными от водки, и лбами, выпуклыми от упрямства. (…) В туманном и позолоченном хаосе действуют и судорожно сжимаются мрачные нимфы и живые куклы, чьи детские глаза испускают жалкий свет». Эту ясность и белизну ягодиц и юбок (белых пятен на бумаге, которые Ги сохранил с совершенным искусством) Гонкур, без особого успеха, пытался передать в слове. Ибо этот эллиптический рисунок, легкий, изящный, всегда превосходил возможности тяжеловесного литературного таланта Эдмона, так как даже в глубине прокуренных притонов Ги умел, по словам Монтескье, воспроизвести на свет «подозрительную Венеру в линонбатисте и пене органди».

Мари — Аде

Нет ничего проще, скажет Александр Дюма-сын, чем быть любимым девственницей. «Быть любимым чистой молодой девушкой, открыть ей впервые чудесную тайну любви, конечно, большое блаженство, но это самая пустая вещь на свете. (…) Но быть искренне любимым куртизанкой — это более трудная победа. У них тело иссушило душу, похоть сожгла сердце, разврат сделал чувства непроницаемыми. Они уже давно знают те слова, которые им говорят, им знакомы те средства, которые употребляют; даже любовь, которую они внушают, они раньше продавали».

В высшей степени правдоподобная история любви дебютирующего писателя и известной куртизанки по имени Мари Дюплесси началась в один из сентябрьских вечеров 1844 года.

В этот день сын Александра Дюма отправился нанести визит своему прославленному отцу в его сен-жерменский дом. По дороге он повстречал одного молодого мошенника, пока еще очень симпатичного сына комедиантки Дежазе, который унаследовал от своей матери пикантную красоту и входной билет во все ложи и за все кулисы всех без исключения парижских театров. Там, среди очаровательных актрис, он вел развязную жизнь, что доставляет столько удовольствия, когда тебе только двадцать пять и когда у тебя в карманах полно золота.

Дюма-сын был немного моложе и немного беднее. Достигнув возраста двадцати пяти лет, он так и не написал ничего заметного и временно довольствовался тем, что был сыном своего отца. Одетый, словно денди, он совмещал в себе атлетическую фигуру, свойственную всему семейству Дюма, с легкостью манер, которые восхищали его отца, писавшего, что у сына было «самое безумное, самое увлекающее, самое одержимое красноречие, которое мне только приходилось видеть у молодых людей».

Вернувшись в Париж, два кавалера обнаружили практически пустынную столицу. На бульварах не было обычной лихорадки. Позднее потепление опустошило парижские улицы, так как все, кто оживлял своим присутствием парижские ночи, уехали за город. Отобедав, они праздно направились в Варьете, где давали скучный водевиль. Перед их лорнетами кружилась карусель очаровательных улыбок. Дюма случайно остановил свой бинокль на ложе, которую занимала белокожая женщина; с одной стороны от нее стоял букет кремовых камелий, с другой — коробка с конфетами. Ее байроническая бледность чудесно сочеталась с бархатом, которым была обита балюстрада, где томно распростерлась ее рука, в красоте которой она не сомневалась. Высокая, худая, черноволосая, она напоминала статуэтку из саксонского фарфора. Без малейшего усилия она сохраняла свое кошачье безразличие перед «взглядами, сверкающими, как вулкан» (так сказал Жюль Жанен), которые устремлялись к ней. Время от времени, изящно изгибая бюст, она оборачивалась, чтобы бросить несколько слов в темноту в глубине ее ложи. Лишь у шлюх и графинь могло быть такое изящество. Следовательно, это чудо не было графиней. Она называла себя Мари Дюплес-си и в течение нескольких лет была в центре внимания парижских светских хроник, прежде всего благодаря изобретательности и развязности, с которыми она издевалась над пресмыкавшимися перед ней любовниками.