Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

Совсем недавно, в серёдочке девяностых двадцатого века, один американец, славист из Калифорнии с гасконским именем Ги де Маллак, составил замечательную книжку и назвал её «Мудрость Льва Толстого». А мой старинный неспокойный товарищ Юлий Шрейдер (теперь, увы, покойный), гуляя по Америке, это дело усёк и замечательно же перевёл книжку на русский.

Так вот, в предисловии к русскому изданию Юлий говорит:

Критиковать те или иные положения Толстого чересчур легко. Он, как Наташа Ростова, не удостаивает быть умным, то есть логичным, доказательным, непротиворечивым. Но за этой «непоследовательностью» стоит мудрость великого и ещё недооценённого мыслителя. Понять истинный смысл того, что хочет нам сказать Толстой, гораздо важнее, чем пытаться опровергать те или иные его предпосылки и выводы.

Вот так же и с запятыми: он «не удостаивает», но и примера, отнюдь, не подаёт… Не каждому можно.

А мысль Юлия, который и сам не то чтобы «не удостаивал», но уж, во всяком случае, никогда не хлопотал об умности своих суждений, — умна, как редко что бывает.

Так о чем это я? Да всё об Аврааме. Дальше было: тюрьма в Царицыне, тюрьма в Саратове, тюрьма в Москве (Таганка) и высылка в Вологду с запрещением въезда в Черноморскую губернию на срок до… 1917 года. И так всё и шло до Германской войны. Но раньше, чем расскажу о конце его жизни, хочу показать одно собственное письмо Авраама Васильевича, но не к Толстому, а просто к товарищу.

Когда и на Михайловском общину разогнали, кого куда раскидало. Один из общины, все звали его просто Силантьич, где-то за границей оказался. И вот Авраам Васильич ему куда-то пишет (не могу сказать, почему письмо это в доме осталось; скорее всего, вернулось, не найдя адресата. Зато я смог его списать).

И вот Авраам Васильевич пишет. Не знаю, куда: конверта нет — нет адреса и даты. Но, может быть, в Англию. Потому что в начале письма Авраам Васильевич благодарит Силантьича за присланный журнал «Свободное слово». А журнал издавался в Англии.

В девяностых годах, ещё при Александре Третьем, обострилась борьба с духоборами (духоборцами). Эта христианская секта отвергала обряды и таинства церкви, отрицала власть и военную службу, что во многом совпадало с учением Толстого, хотя и Толстой, и духоборы шли отдельно, своими путями и никак связаны не были. Духоборы зародились и действовали в Таврической губернии, откуда и были высланы в сороковых годах девятнадцатого века в Закавказье.

В 1895 году Толстому стало известно, что в Тифлисской губернии сорок духоборов отказались от военной службы и были по решению военного суда взяты в дисциплинарный батальон, где их сажали в карцер и секли розгами из веток акации с колючками. Потом в Ахалкалакском уезде четыре тысячи духоборов изгнали из своих селений и раскидали по горным аулам на вымирание. Толстой вместе с ближайшим своим другом и соратником Владимиром Григорьевичем Чертковым пытались помочь гонимым, писали письма, обращения, воззвания. Кончилось тем, что министр внутренних дел Горемыкин объявил Черткову волю царя (уже Николая Второго). Владимиру Григорьевичу надлежало самому выбрать: ссылку в Остзейский край или высылку за границу. Толстому же ничего не предлагалось. Со слов Софьи Андреевны это вот как объяснялось. Министр юстиции Муравьёв ещё раньше, при случае, «высказывал, что Лёвочку, самого его, не тронут, а пусть ему служат наказанием те преследования, которые выносят его последователи».

Последователь Чертков выбрал заграницу и вместе с домочадцами выехал в Англию, где южнее Лондона, недалеко от моря снял особняк с садом и огородом, тут же завёл типографию и начал довольно бурную издательскую деятельность. Одной только Аннушке, прислуге Черткова, пришлось несладко, и она горько плакала у газовой плиты, вспоминая нормальную русскую печку, которую можно было топить нормальными дровами.

К концу 1901 года Чертков стал издавать журнал, освещающий русскую жизнь и выходящий по мере накопления материала. Журнал назывался «Свободное слово», и последний номер его, восемнадцатый, вышел в сентябре 1905 года.

Значит, письмо Авраама Васильевича послано Силантьичу где-нибудь в 1902–1903 годах и, может быть, именно в Англию, хотя и не обязательно.

Но обратимся к самому письму.

Дорогой Силантьич!

Что же это от Вас ни слуху, ни духу? Как Вы живете? Что делаете, что думаете? Я получил Вашу открытку и № «Своб. Слова» и очень благодарен Вам за них. Просил бы Вас всегда высылать этот журнал, да не думаю, чтобы это было Вам удобно, так как свободных грошей для «Свободн. Слова» нет, да и вообще этого добра мало и редко водится, а так даром стыдно как-то пользоваться.

Вы спрашиваете об Эдуарде и Кузьме. Эдуард в городе, кажется, Ош, Ферганской области, служит в стрелковом батальоне. Хотел было отравиться, да неудачно. Теперь примирился. Ему пришлось служить с хорошим командиром, который, поняв его душевное состояние, обходится с ним очень осторожно, освободил его от военных занятий и сделал ротным огородником, в настоящее время библиотекарем. Больше о нем ничего не знаю. Что касается Кузьмы, то я потерял его из виду. Его освободили от службы по определению психиатров, отправили на родину, где и выпустили его на свободу. Отсюда он направился к нам, но по дороге зашел в Россошу. Пожил некоторое время там. Здесь с ним случилось что-то неладное. Вероятно, после каких-нибудь принципиальных разговоров потрепанные нервы его не выдержали. Он несколько ночей провел без сна и, в конце концов, стал рвать на себе одежду, сорвал ее с себя, бросил и голый бросился бежать полем куда глаза глядят. Его едва поймали, отправили в правление сельское, а куда он оттуда девался, не знаю. Послал ему денег — деньги пришли обратно, так как адресат не разыскан. А какой хороший и глубокий он человек! Господи, отчего я так слаб и немощен, что не могу подать руку помощи там, где она нужна?!

Я слышал, что Вам дарована амнистия. Правда ли? И если правда, то что Вы думаете делать?.. Если Вам тяжело, Силантьич, очень, поезжайте назад в Россию. Ведь худшего не будет. Ну, сошлют, ну, в тюрьму посадят — все же хоть какая-нибудь определенность будет, надежда, что все это пройдет! Ведь нет ничего хуже безнадежности. Мне кажется, что от этого люди больше всего и страдают. Оно, правда и то, что не Вы один в таком положении, вне времени и пространства, и я понимаю, что раз Вы стали в положение изгнанника, то не можете выйти из этого положения иначе, как при условии, что и все из него выйдут, но тогда должна быть сильная любовь и преданность к этим «всем» и этих «всех» между собою. Но если этого нет, то в силу внешних обстоятельств этого делать не нужно. Простите, что я пишу Вам это. Но пишу потому, что мельком слышал, будто Вы очень тоскуете. Если этот слух неверен, а Ваша тоска есть не более как результат временного утомления и временного отчуждения от жизни окружающих людей, жизнь которых для Вас непонятна, то не унывайте. Все это пройдет — всюду Бог, всюду солнце светит, всюду люди, и рано ли, поздно ли жизнь окажется легче…

Как-то мне пришлось говорить с друзьями, которые удивились мне, когда я сказал, что люблю свою родину.

— Ведь это несовместимо с Христианством, — говорили они.

Не знаю, совместимо или несовместимо, а люблю. Люблю Кавказ, люблю горы, люблю хохлов. Думаю, что в этом греха нет. Грех никого и ничего не любить, а любить кого-нибудь или что-нибудь — в этом и есть смысл жизни. Любящий малое и большое полюбит, когда поймет, а неспособный любить, — как ты ни раздвигай горизонты умственные и всякие, а любви не будет. Вся штука не в объекте, а в субъекте, не в том, что можно или должно любить, а в самом любящем сердце, только оно ценно, только оно важно.

Люблю Кавказ, люблю хохлов, люблю Льва Николаевича, люблю Вас, пусть кто-нибудь попробует доказать мне, что это дурно. Даже больше — сам до глубины души отвращаюсь от военщины, а люблю казаков, люблю их не за то, что они хорошо дерутся, а за то, что они при случае умеют и хорошо умирать… И люблю их такими, каковы они есть, хотя многое из ихней жизни не разделяю. А вот к англичанам, напр., у меня нет никакого чувства. Я им хочу всего хорошего, а вот чувства такого, как к хохлам, напр., к Льву Николаевичу, как к Вам, к Дуне, Ефиму, детям — такого чувства у меня к ним нет. И за грех этого не считаю, потому что мне этого сейчас и не нужно…

Вот я и думаю, если Вас заставляет томиться любовь к родине, к тому, что Вы понимаете, что нуждается в Вашей любви, то это не грех, а святое чувство, что бы там ни говорили…

Ну, простите, наболтал целых два… не короба, правда, а листа, а «чи е у сему хочь трохы» толку, не знаю.

Любящие Вас Юшки.

Пишу у Ефима, тут же и Степан. Все целуем Вас и шлем привет всем друзьям. Привез в Геленджик лес — сейчас этим только живем. Пишите.