Вячеслав Кабанов - Всё тот же сон

• Название: Всё тот же сон
• Автор: Вячеслав Кабанов
• Жанр: Биографии и Мемуары

Книга воспоминаний.

«Разрешите представиться — Вячеслав Кабанов.

Я — главный редактор Советского Союза. В отличие от тьмы сегодняшних издателей, титулованных этим и еще более высокими званиями, меня в главные редакторы произвела Коллегия Госкомиздата СССР. Но это я шучу. Тем более, что моего издательства, некогда громкославного, давно уже нет.

Я прожил немалую жизнь. Сверстники мои понемногу уходят в ту страну, где тишь и благодать. Не увидел двухтысячного года мой сосед по школьной парте Юра Коваль. Не стало пятерых моих однокурсников, они были младше меня. Значит, время собирать пожитки. Что же от нас остается? Коваль, конечно, знал, что он для нас оставляет… А мы, смертные? В лучшем случае оставляем детей и внуков. Но много ли будут знать они про нас? И что мне делать со своей памятью? Она исчезнет, как и я. И я написал про себя книгу, и знаю теперь, что останется от меня…

Не человечеству, конечно, а только близким людям, которых я знал и любил.

Я оставляю им старую Москву и старый Геленджик, я оставляю военное детство и послевоенное кино, море и горы, я оставляю им всем мою маму, деда, прадеда и любимых друзей — спутников моей невыдающейся жизни».

---

— Вот спасибо кому-то!

Да хоть и ничего не скажет…

Дядя Ася в широкополой соломенной шляпе, впереди острый нос, в руке хороший уверенный посох, шагает впереди, а мы — гуськом, по одному за ним, и каждый что-нибудь несёт, необходимое в походе.

Вот первым за дядей Асей пристроился Вадька и очень этим горд. Ведь это так почётно: идти сразу за дядей Асей. Но у Вадьки в то время что-то было не в порядке с лёгкими. Ему не хватало дыхания, и он скоро уставал. К тому же это был первый в его жизни выход в горы.

Вот тропинка пошла круто вверх, и Вадька начинает отставать. Вот он уже в конце цепочки.

Я же… От сорок третьего года, когда я бегал здесь по горам, прошло не так уж много времени, и я всё помню, я в своей стихии. И я уже иду за лидером и чувствую, как это мне приятно.

Но вот начинается спуск, и уже слышно, как Вадька скачет через кусты, опережая цепочку. Он справа подлетает ко мне, застенчиво улыбается и плечом сшибает меня с тропинки. Я падаю в колючки. Выбираюсь, встаю на тропу уже замыкающим, и нет во мне ни обиды, ни злости. Ведь я же Вадьку понимаю: ему так хочется идти за дядей Асей! Мне тоже бы хотелось, но совсем не так сильно, как Вадьке. И кроме того, я бы мог прямо сейчас разбежаться и пойти хоть перед дядей Асей. Конечно, этого нельзя. Но я бы мог.

Когда читал я дневник бабы Дуни, мне что-то, помимо записей, звучало, какая-то иная фраза и верно говорящий звук. Я силился вспомнить и вспомнил. Это есть в дневнике у Корнея Ивановича Чуковского. Он говорит там, как хаживал по любимым местам в Крыму. Я вспомнил и за ним повторяю…

По тем святым местам — на Тонкий ли мыс, на Толстый, в Джанхот или на Перевал, — всё было такая радость; и, вспоминая, я мысленно всё время говорю: как мне мила здесь каждая тропа под ногой.

Сорок лет от описанных бабой Дуней событий приключился в Геленджике такой эпизод. Я вылепил из глины чудный пистолет. И высушил его удачно, без трещин. От радости я ткнул свое изделие брату Вадьке в физиономию с дурацким криком «руки вверх!».

Вадька, гад, не понял моего восторга, а поскольку пистолет к нему был очень близок, то он разинул рот и откусил мне дуло.

От изумления и горя я врезал ему по скуле. Он ответил мне тем же. И, словом, завязалась драка, в которой победителя не случилось. Случился страшный суд, и ужасно было наказанье. Баба Дуня рассадила нас с Вадькой по разным половинам дома. Уже минут через пятнадцать мы очень стремились друг к другу, стремимся и до сих пор. И с тех пор мы с ним не дрались.

Истинный педагог была баба Дуня!

Кто меня спас

Краснодарская жизнь в семье бабы Дуни очень меня расслабила, и я — в свои теперь уже шесть лет — впал в совершенное детство. Вот и вовсе уже не бомбят, а еды хоть и мало, но я о ней не забочусь, бояться нечего… Вот тут и навалился совершенно младенческий страх.

Донимать меня стала, даже стыдно признаться, но — Баба Яга. Она, проклятая, снилась мне каждую ночь с повторяющимся сюжетом. Я во дворе, в доме, на улице или в лесочке, но я не один, кругом меня люди, и светлый день, и вдруг мелькнула Она, я сразу заметил и притаился, Она меня, кажется, не видит, — нет, видит, проклятая! И никто ей не нужен, кроме меня, а мне никто не помогает, я бегу, но отчего-то ноги отяжелели, и воздух так загустел, что раздвинуть его невозможно. И никто, никто не поможет! Она приближается — мерзкая, страшная, — я делаю последнее усилие и — просыпаюсь.

Я проснулся, открыл глаза, поднял голову от подушки, уже светает, я вижу нашу комнату, я дома… Но и Она здесь, стоит, и горят глаза, а потом медленно, медленно тает.

Это было каждую ночь. Я страдал, но не жаловался. Хорошо, однако, что к этому времени в меня каким-то образом влились начала гражданского самосознания. Это меня и спасло.

Очередной сюжет был такой. Летняя, солнечная городская улица. Очень много народу. Я стою или иду, и, конечно, — Она. Тут всё, как всегда. Тяжёлые ноги и ватный воздух… Но вдруг! Господи, что же я вижу?! Среди толпы, в светлом кителе, улыбающийся и добрый, не спеша, прогуливаясь, движется… Да, да, да! Сталин!!!

Я кидаюсь к нему и — чудо — могу бежать. Миг, и я уже рядом. Он всё понимает и с улыбкой обнимает меня одной рукой. Я лицом утыкаюсь в китель. А её больше нет навсегда.

Больше она мне не снилась.

И дальше в Краснодаре

К сорок третьему году в доме на Карасунском канале народу собралось многовато. Не знаю, как мы все размещались. Впрочем, претензий никто не имел, а когда поселяются все вперемешку, помещается много.

Но один жилец был особливый. Звали его Василь Васильич, он был муж тёти Веры, но не отец её дочерей. Жил в особенной комнате, которая звалась таинственно и странно — кабинет. Входить туда никто не мог, а я мог. Отчего-то я полюбился Василь Васильичу. Он даже хотел меня усыновить. Ему, хотя и робко, возражали: что, дескать, как же так, у него же мать, она на фронте. На что Василь Васильич отвечал, что это ничего.

Василь Васильич всегда был в зелёном френче без погон. Кажется, он происходил из начальственных или даже особо начальственных сфер. Он сидел в креслах, брал меня на колени и подолгу не отпускал. К ласкам его я был равнодушен, но держался вежливо и терпеливо. Зато эти ласковые сеансы беспокоили остальную родню, поскольку Василь Васильич страдал открытой формой туберкулёза. По этой причине он ни с кем не общался, но сделал для меня исключение. Болезнь его была вполне настоящей, и вскоре он умер, но я болезни не перенял и живу до сих пор в награду за вежливость и терпеливость.

Перечислять остальных жильцов я не буду, потому что всех точно не вспомню, да и мало кому интересно. Упомяну про беспризорников. Они всё время появлялись в доме. На вокзале, на базаре ли кто-нибудь проникался к ним жалостью и, желая помочь, отсылал на Карасун к «Ореховне» — она поможет. Приходили мальчишки, девчонки, во дворе им сразу указывали нужную дверь. Баба Дуня кормила, поила их чаем, и подолгу шли у них какие-то беседы, а потом они, держа в руке записку, куда-то отправлялись. И слух про «Ореховну» расходился, к ней шли и шли.

Случалось, я видел кого-то из них, к бабе Дунечке не попавших. Вот бежит бледная, с отчаянным лицом, взрослая уже, пятнадцати, наверное, лет девчонка. За ней сосредоточенно несётся суд присяжных с криком: «Держи воровку!» Она слабеет и выгибает спину, потому что вот-вот схватят и будут смертно бить в виде предварительного следствия.

Зато когда обнаруживался серьёзный вор или бандит, всё было по-другому. Любопытные делались публикой в зале суда и становились в круг для наблюдения за соревновательным процессом защитника и прокурора. Бандит защищал себя сам, как правило, с ножом. А прокурором был милиционер. Они ходили по кругу в кольце наблюдателей, как ходят по ковру борцы, слишком долго уклоняющиеся от настоящей схватки, и милиционер применял излюбленный милицейский приём: внезапно бил себя правой ладонью по правой же ягодице и делал выпад, а бандит отступал, думая, что милиционер схватился за наган, которого на самом деле не было…

Воровали тогда в Краснодаре много. Но те, кто лазил по домам, были тихие и никого не обижали. Один такой ночью вынул стекло на веранде и пробрался в наш спящий дом. Ему, конечно, было трудно: темно, а тут спят, где попало и даже на полу. Он, бедный, старался, старался — собирал барахло и тащил за собою узел, — но всё-таки чуть зашуршал, и проснулась Ия, медичка, та, что сказала мне про яблоко. Ие было, кажется, девятнадцать лет, она была немножечко толстушка и, как медичка, придерживалась рациональной гигиены. Это значит, что спала она голой, по поводу чего говорили, что Ийка смелая.

Она проснулась и встретилась глазами с незнакомцем в кепке, сидящим на корточках. Как раз в окошко глянула луна, и стало видно. Незнакомец сделал строгую гримасу и приложил палец ко рту. А неблагоразумная Ия, не сохранив молчанья, откинула одеяло, встала во весь свой невеликий, но соблазнительный рост и, отнюдь не страшась, а, пугая, завизжала.

Бедный жулик, роняя вещи и наступая на спящих и пробуждённых, которых стало ещё больше, чем когда он двигался вперёд, бросился наутёк и, к счастью для всех, сбежал, но все трофеи обронить не успел и так и прыгнул из окна, держа в руке какой-то лифчик, который рано утром нашли на тротуаре.

В общем, жили мы весело, но трудно кормились. Один из способов добычи корма был такой. Вечерами мы всем семейством делали на продажу почтовые конверты. Не знаю, откуда бралась бумага. Может быть, конверты просто покупали задёшево, чтобы, улучшив, продать дороже? Улучшение было художественным. Делалось это так. Из чистой бумаги вырезывались ножницами фигуры и буквы. Они накладывались на простой белый конверт, чтобы составилась композиция. Потом бралась зубная щётка, окуналась в блюдечко с цветной тушью, и щепочкой, скользящей по щетине, тушь разбрызгивалась равномерно вокруг вырезанного. Затем вырезки тихонечко снимались, и на белом конверте оставались белые рисунки и надписи, окаймлённые зелёным или синим облаком. Это было красиво. А композиции бывали праздничные или военные. Например, «С Новым годом!» — тут шли в ход ёлочки, зайчики и звёздное небо. Или — «Вперёд на Запад!» — здесь на пригорочке стояли два всадника в фуражках, и один протягивал руку куда-то туда.