Джон Донн - Прощание, возбраняющее скорбь

• Название: Прощание, возбраняющее скорбь
• Автор: Джон Донн
• Издательство: Иностранная литература
• Жанр: Поэзия
• Год: 2014

---

Джон Донн Прощание, возбраняющее скорбь

Перевод с английского, послесловие и комментарии Марии Елифёровой

A Valediction Forbidding Mourning

       As virtuous men pass mildly away,
And whisper to their souls to go,
       Whilst some of their sad friends do say,
«Now his breath goes,» and some say, «No.»

       So let us melt, and make no noise,
No tear-floods, nor sigh-tempests move;
       ‘Twere profanation of our joys
To tell the laity our love.

       Moving of th’ earth brings harms and fears;
Men reckon what it did, and meant;
       But trepidation of the spheres,
Though greater far, is innocent.

       Dull sublunary lovers’ love
Whose soul is sense — cannot admit
       Of absence, ’cause it doth remove
The thing which elemented it.

       But we by a love so much refined,
That ourselves know not what it is,
       Inter-assurèd of the mind,
Care less, eyes, lips and hands to miss.

       Our two souls therefore, which are one,
Though I must go, endure not yet
A breach, but an expansion,
       Like gold to aery thinness beat.

       If they be two, they are two so
As stiff twin compasses are two;
       Thy soul, the fix’d foot, makes no show
To move, but doth, if th’ other do.

       And though it in the centre sit,
Yet, when the other far doth roam,
       It leans, and hearkens after it,
And grows erect, as that comes home.

       Such wilt thou be to me, who must,
Like th’ other foot, obliquely run;
       Thy firmness makes my circle just,
And makes me end where I begun.

Прощание, возбраняющее скорбь

Как праведник в свой смертный час
Отходит кротко, чуть дыша,
И говорят одни: «Угас», —
Другие: «Теплится душа», —

Так мы расстанемся — скромней,
Не сдавшись ни слезам, ни стонам;
Не оскверним любви своей,
Предав ее непосвященным.

Землетрясенье, например,
Во прах стирает города,
Но трепетанье горних сфер
Не причинит земле вреда.

Любовь подлунная жива
Лишь похотью очей и плоти
И расточается, едва
Препоны есть ее заботе.

Но мы, очистившись душой
До тонкости неизреченной, —
Пусть говорят, что «с глаз долой…» —
По плоти не тоскуем бренной.

И двуединый наш союз
Не расточит земная даль —
Не пропасть, но продленье уз, —
Так слиток, обращен в сусаль,

Хоть золото истончено,
Все золотом пребудет цельным,
Но коль мы два, а не одно,
То неслиянно-нераздельным,

Как циркуль, явлен наш состав:
Твоей души недвижна ось,
Моя ж, окружность начертав,
С твоею путь свершит не врозь.

Так утвердись душой, мой друг!
Пусть я скитаюсь одиноко —
Мне постоянство правит круг
И возвратит меня к истоку.

От переводчика

Стихотворение Джона Донна «Valediction Forbidding Mourning» я рискнула перевести почти через двенадцать лет, после того как впервые с ним познакомилась в студенчестве. Уже к тому времени у меня сложилось представление, что для перевода текстов, которые неоднократно переводились, нужен уважительный повод, и таким поводом может быть только личная, выстраданная и целостная концепция, а не абстрактное желание самовыразиться. Через много лет, за которые я успела сама стать преподавателем и неоднократно читала это стихотворение на семинарах со своими студентами, такая концепция у меня наконец сложилась. Мне удалось сформулировать, чего мне не хватало в сложившейся традиции русских переводов этого стихотворения.

Недостача носила как раз концептуальный характер (да простят мне непреднамеренный каламбур знатоки метафизической поэзии, расслышавшие тут «концепт»). Можно до бесконечности сравнивать различные переводы и рассуждать, что вот это место лучше удалось Г. М. Кружкову, а вот это А. М. Шадрину, а Иосиф Бродский, к сожалению, тут не дотянул (что признает даже такой поклонник Бродского, как И. О. Шайтанов[1]). Это разговор столь же бесконечный, сколь и непродуктивный, потому что в итоге спорить все равно придется о вкусах. Но если дистанцироваться от частностей, становится заметна глубинная проблема, общая для всех русских переводов «Прощания…» В них не видно, что это поэзия XVII века и что это поэзия, написанная глубоко верующим человеком, будущим священником. А без этих двух компонентов поэзия Донна превращается в среднестатистическую любовную лирику, орнаментированную несколькими вычурными образами наподобие расплющенного золота и ножек циркуля.

Культурный субстрат Донна преподносит и более серьезные ловушки. Возьмем, например, строки ‘But we by a love so much refin’d, / That ourselves know not what it is…’Неудачным оказывается вариант Бродского: «Но мы — мы, любящие столь, / Утонченно…» Беда в том, что в русском языке слово «утонченный» в контексте любовной темы тянет за собой «утончённый разврат» (4 примера в Национальном корпусе русского языка против 0 вхождений на «утончённую любовь»)[2]. Надо ли говорить, насколько далеко это от того, что имел в виду Донн! Оплошность переводчика превратила поэта-метафизика в банального декадента, если не в пародию на такового. (У Бродского также полностью выпало содержание второй строки — невозможность дать определение любви героев.)

Существенно лучше обстоит дело у Шадрина и Кружкова. У первого: «А нам, которые взвились / В такую высь над страстью грубой, / Что сами даже б не взялись / Назвать…» У второго: «А нашу страсть влеченьем звать / Нельзя, ведь чувства слишком грубы…» Если не придираться к автоматизму, с которым у обоих переводчиков «губы» в последней строке вызывают прилагательное «грубый» во второй, то суть высказывания Донна передана адекватно. Но, к сожалению, приблизительно. Получился текст, который мог быть написан и эпигоном романтизма в XIX веке, и эпигоном символизма в начале XX века. Эта приблизительность выразилась в слове «страсть», использованном обоими переводчиками (хоть и в разных значениях). Но русское слово «страсть» в любовном значении — калька с англо-французского «passion». Это слово было превосходно известно английской любовной лирике задолго до Донна, но в этом стихотворении-то его как раз и нет! Вряд ли Донн обошелся без него случайно.

В отличие от перевода Бродского, в переводе В. Л. Топорова развертывается череда романсовых банальностей: «мука — разлука», «такую — золотую», «моя — твоя» и даже «неровен — ровен»: как тут не вспомнить «ботинки — полуботинки»! Когда же Топоров пытается выразиться небанально, то единственным результатом оказывается корявый неологизм «преобороть». В расставание героев у него вчитаны какие-то обиды и ссоры, отсутствующие в оригинале. Интересующий нас фрагмент — love so much refin’d — у Топорова полностью утрачен. То же можно сказать и о старом переводе О. Б. Румера, который отличается от перевода Топорова только чуть более тщательным выбором рифм: все те же муки и разлуки (хотя и не зарифмованные), плюс выражение «любви предмет», низводящее Донна до уровня девичьего альбома. Оборот с refin’d также утерян. Но если в переводе Румера, по-видимому, имеет место всего лишь наивность эпохи переводчика, когда традиция и язык английской метафизической поэзии были еще не освоены русской культурой, то вариант Топорова заставляет заподозрить некую переводческую позицию — стремление сознательно представить Донна в облике неопытной школьницы.

Отдельно стоит упомянуть перевод С. Л. Козлова. Он интересен тем, что в некоторых случаях переводчик попытался сохранить религиозно-философские подтексты стихотворения. В рассматриваемой строфе удачная находка — «несказуемых» (так переводчик передал ‘That ourselves know not what it is…’). Свидетели разлуки влюбленных названы «нечестивыми», что тоже неплохо. К сожалению, эта тональность выдержана непоследовательно, и основной массив текста представляет собой стилистическую какофонию, полностью обесценивающую эти мелкие удачи. Там встречаются такие перлы, как «распадемся мы сейчас» (видимо, буквалистский перевод melt), «сдвиг почвы» (порождающий неуместные метафорические ассоциации с русской идеологемой «почвы»), «страх и крик», «А если две — то две их так, / Как две у циркуля ноги», — не говоря уже о рифмах типа «они — любви». И притом что в переводе Козлова почти нет отсебятины, там отсутствует и поэзия. Что касается фрагмента с refin’d, он у Козлова близок переводу Бродского, но куда более неуклюж: «Но мы, кто чувством утончен / До несказуемых границ…» (Как можно «утончиться чувством» — загадка; очевидно, Козлов понял refin’d как относящееся к we, запутавшись в страдательных причастиях. Неясно также, при чем тут границы — подозреваю, что они возникли ради рифмы к «лиц»).

Рассмотрение шести переводов подводит к неутешительному выводу — хотя среди них есть и хорошие, и плохие, но культурный контекст лирики Донна в них нивелируется. Исчезает встроенность Донна в традицию: он предстает как бы создающим свой поэтический мир с чистого листа. (Оговоримся: мы не имеем в виду переводы Донна вообще; здесь и далее речь будет идти лишь о переводах «Прощания».)