Рустам Валеев - Родня

• Название: Родня
• Автор: Рустам Валеев
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1986

Новое издание челябинского писателя, автора ряда книг, вышедших в местном и центральных издательствах, объединяет повести «Хемет и Каромцев», «Вечером в испанском доме», «Холостяк», «Дочь Сазоновой», а также рассказы: «Фининспектор и дедушка», «Соседи», «Печная работа», «Родня» и другие.

---

— Тебя? — Он презрительно усмехнулся. — Тебя лупят через одеяло.

Он, что называется, заткнул мне рот. Действительно, однажды меня лупила мама — только однажды, но моя гордость была уязвлена надолго. Я курил, и тетя Лида, проходя по двору, увидела лезущий из щелей уборной дым. Скажи она об этом в тот же день, дедушка под горячую руку отхлестал бы меня, и на том бы все и кончилось. Но тетя Лида припомнила злополучный случай только через несколько дней. И сказала маме. И мама тут же прибежала домой и, возбуждая, горяча себя, закричала:

— Мерзавец, так ты куришь?

Ее смятение и нерешительность не укрылись от меня — слишком неудачное время выпало для наказания — я уже лежал в постели и сонно кутался в одеяло. На крик мамы явился дедушка.

— А знаешь, что сделал мой отец, когда заметил за мной этакий грех?

Мама закричала:

— Я сама, я сама сумею примерно наказать! — И принялась хлестать ладонями по толстому одеялу, а дедушка стоял и иронически усмехался. Боли я не чувствовал, а я ждал ее, дрожа и страдая от жалких потуг зареветь. Наконец я взвыл неискренним, озлобленным голосом, и мама оставила меня в покое. Даже Галейка понял все и съехидничал: «Меня бы так наказывали!»

Марсель, конечно, знал про тот случай и вот не преминул кольнуть меня.

— Марсель, — сказал я жалобно, — ты не рассказывай ребятам.

Я закашлялся, слезы побежали из моих глаз. Я кашлял и давился тяжестью в горле, ощущал, как набухает моя шея, мое лицо и глазам делается больно, будто кто-то на них надавливает.

— Что ты, что ты! — воскликнул Марсель, обнимая и тряся меня. — Конечно, я не скажу, вот дурачок.

Кашель на этот раз прошел быстро, но я все еще боязливо прижимался к Марселю, постепенно утешаясь его участливым бормотанием.

Что там редкие, нечаянные обиды — в остальном же я чувствовал себя с Марселем хорошо и надежно!

Но, случалось, его присутствием тяготилась моя мама. Это были дни, когда на ее уроки являлся завуч пли, того хуже, инспектор гороно. Мама приходила в смятение. Ей казалось, что ее подсиживают, третируют и только и ждут момента, чтобы уволить из школы. Обиженная, суровая, готовилась она к бою с ненавистным инспектором, ночи напролет просиживая над учебниками и с упорством зубрилы повторяя урок от начала до конца: «Дети, сегодня мы познакомимся с правописанием…» или «Земная кора и ее поверхность за многие миллионы лет непрерывно изменялись…»

Она подробно посвящала бабушку в перипетии своих отношений с инспектором, и бабушка однажды посоветовала: «А что, не отнести ли ему наших сливок? Прямо из-под сепаратора?..» Мама задумалась. Бабушка тем временем позевывала, будто все это она со скуки, а там ей все равно. Наконец мама тряхнула головой, так что волосы ее взлетели и упали на глаза. Мама опять тряхнула головой и громко воскликнула: «Нет, ни за что! Ни за что!»

Ее страхи в конце концов оканчивались благополучно, и она как ни в чем не бывало спрашивала:

— А куда это запропал Марсель? Что-то давно его не видно.

У дикариков были городки, и играли они отменно. Вдохновение оживляло их лица, обычно тусклые и туповатые. Их отец выходил во двор и наблюдал, как его отпрыски разделывают под орех любого из нас. Временами его сухие жесткие губы неумело и стеснительно складывались в улыбку.

— Дядя Харис, — спросил я однажды. — А где теперь собака?

— Собака? — ответил он мне. — Из собаки сшили унты, если только это интересно твоей бабушке.

Я не поверил ему. Я только грустно вздохнул и сказал:

— Что делать, бабушка терпеть не может больших собак.

— Ах, не сваливай, пожалуйста, на бабушку! — сказал он ожесточенно, как будто от меня зависела судьба собаки. — Тебе нравилась собака?

— Да, — сказал я тихо.

— Ну вот! — заключил он, повеселев. — Значит, можно надеяться, что у тебя будет добрая собака. — Голос у дяди Хариса прозвучал не то утвердительно, не то вопросительно, и это меня слегка озадачило.

Амина уже с минуту стояла за спиной дяди Хариса и делала мне знаки рукой. Я подошел к ней, и она тут же повела меня к калитке.

— Собаку он отвел к своему брату, — сказала она. — Но когда мы переедем на другую квартиру, он возьмет ее обратно.

— А вы собираетесь переезжать?

— Не знаю. Еще, наверно, не скоро.

Мне сразу стало грустно.

— А ты возьми себе щенка, — сказала Амина.

— Мне не разрешат.

— А хочешь, я возьму? Но это будет твой щенок.

— А если ты уедешь?

Амина вздохнула и ничего не ответила.

— Поехать бы в лагерь, — сказал я тоскливо.

— Нынче, наверно, поздно. А на будущий год нас уже не возьмут в лагерь.

— Я никогда не был в лагере, никогда!

Никогда, ни разу в жизни. Я должен был сидеть дома, чтобы бабушка моя видела, что я не тону в реке, не блуждаю в лесу, что я живой и маячу у нее перед глазами, как ее старинные часы, которые она бережет пуще клада.

Я решил тут же пойти к маме и потребовать, чтобы она отправила меня в пионерский лагерь.

— Только, пожалуйста, не груби, — предупредила Амина.

Мама сидела в гостиной над раскрытой книжкой. Она встрепенулась, когда я вошел.

— Тише, бабушка только уснула. Я дала ей лекарство.

— Ты читаешь  н у ж н у ю  книгу или бред собачий? — сказал я словами бабушки.

Мама улыбнулась, притянула меня к себе и обняла.

— Мама, я хочу поехать в лагерь. Ведь ты любишь меня, ведь ты не откажешь?

— В лагерь? Откуда ты знаешь, что я собираюсь в лагерь?

— А разве ты собираешься в лагерь?

— Мне надо повидать Веронику Павловну.

— А кто такая Вероника Павловна?

— Учительница этого маленького шпиона, доносчика. Надо, чтобы она дала ему характеристику. Пусть следователь знает, какого человека он берет в свидетели.

— Ну а если?..

— Что, что если? Может быть, ты думаешь, что твой брат вор?

— Ой, мама!

— То-то же! Кстати, я купила Галею баян. Он в комнате у бабушки, поглядишь, когда она проснется.

— Галей умеет только на мандолине.

— Я поговорю с Марвой, чтобы его записали в кружок баянистов.

— Да он не захочет в кружок. Раньше он здорово хотел.

— Раньше, — сказала мама, — раньше… ты что, не знаешь нашей бабушки? «Ой, смеркается, ой, поздно, где наши дети?» — Она засмеялась, махнула рукой. — Теперь я сама возьмусь за своих детей.

— Конечно, ведь бабушка болеет.

Она пытливо на меня поглядела, затем погрозила пальцем:

— Мелешь! — И резко поднялась, волосы ее встрепались, лицо загорелось. — Я все это должна сделать сегодня — поговорить с Марвой, съездить в лагерь… Что, ты хочешь поехать со мной? Нет, приглядишь за бабушкой. Ну, подашь ей воды.

— А горшок подавать не буду.

— Ужасные дети! Я с вами сойду с ума.

— Я лучше поговорю с тетей Марвой.

— Поговори. И пусть она немедленно запишет Галея в кружок.

Она уехала в лагерь, пообещав вернуться к вечеру. А был еще только полдень. За шторами, закрывающими дверной проем, я слышал хрипловатое дыхание бабушки. Тихонько ступая, вышел я в сенки, где надрывались черным роем безумные мухи.

У забора, в тени акации, сидела Амина и задумчиво перебирала в руках четки из косточек фиников.

— Гляди, я сделала бабушке.

— А Галейке купили баян, — сказал я.

— Ага, — она кивнула и потупилась, не переставая считать финиковые косточки.

— Тебя обидели дикарики?

— Никто меня не обижал. — Она оставила четки и улыбнулась, в уголках ее дружелюбного рта возникли, как лучики, две морщинки. — Мама и дядя Риза поспорили из-за пустяков.

— Дикарики?..

— Дядя Риза запер шкаф с моими книжками, а мама велела немедленно открыть. Дядя Риза рассердился: все до одной растащат проклятые мальчишки. А мы с мамой… пусть шкаф открыт и пусть они читают, правда? Они порвали только одну книжку — «Базар», помнишь? Кот Федот кошку Матрешку под руку берет… Шли, шли, на базар пришли. — Она засмеялась. — Первоклашки!

— Я давно хочу спросить, — сказал я, — кто такой Пер Гюнт?

— Бедный лесоруб.

— Я думал, какой-нибудь упырь.

— А упыри — это тролли.

— А Сольвейг?

— Она всю жизнь ждала Пер Гюнта.

— Наверно, лет десять? («Через десять лет мне будет двадцать четыре года, — подумал я, — и нам можно будет пожениться».)

— Всю жизнь, — повторила Амина, — всю, понимаешь?

Мы помолчали. Зной нагонял томление и тоску, не хотелось никаких движений, и я молил бога, чтобы только не проснулась бабушка. Долго, однако, она спит. Ее бабушка, рассказывала она сама, умерла во сне, и моя бабушка откровенно рассчитывала на такой же конец… «Когда у тебя еще жива старая бабушка, ты все еще ребенок… Старики и больные чаще умирают весной или осенью. А сейчас лето».