Владимир Каменев - Фронтовые записки

• Название: Фронтовые записки
• Автор: Владимир Каменев
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010

Поразительные по искренности, глубине и таланту фронтовые записки Владимира Каменева, принадлежавшего к знаменитому роду старицких дворян Корниловых, публикуются впервые. Это один из ярчайших документов, сохранивших правду великой и горькой войны.

Книга выходит к 65-летию Победы и посвящается памяти павших на фронте защитников нашего Отечества.

---

ОТ АВТОРА

Кто знает, может быть, этот рассказ будет нужен людям, а не только мне одному...

На этих страницах описаны события четырёх месяцев — с декабря 1941 по апрель 1942 года, т.е. начало наступления Красной Армии.

Развёртываются события на небольшом участке Северо-Западного фронта: в Калининской области — в районе озера Селигер и в Новгородской области — западнее города Демянска. Полагаю, что написанное типично и для других участков фронта.

Отдельные подробные записи мне удавалось сделать во время передвижения к фронту, на коротких привалах, и они приведены мною без поправок.

Потом очень краткий дневник я вёл почти ежедневно, в перерывах между боями. Эти сжатые записи помогли мне теперь расширить их и восстановить пережитое.

Написанное ни на что не претендует, кроме совершенной правдивости повествования. Все имена и фамилии сохранены подлинными, равно и названия населённых пунктов, где происходили бои. 

ПРЕДИСЛОВИЕ

С начала декабря 1941 года я был вызван в морской отдел Московского горвоенкомата, где состоял на учёте младшим лейтенантом запаса.

Замечу кратко, что после четырёхлетней военной службы во Владивостоке меня демобилизовали командиром взвода запаса и представили к аттестации лейтенантом. Аттестационный лист путешествовал по Наркомату обороны 1937-й и 1938-й годы, а в 1939 году стало известно, что он затерялся. Тогда я был направлен на переаттестацию в Севастополь. Курсы усовершенствования командного состава запаса при штабе Черноморского флота аттестовали меня старшим лейтенантом.

Это было в разгар войны с Финляндией. Стояла лютая зима, но в Севастополе светило яркое солнце, и под ногами таял мокрый снег.

Меня направили опять на Тихоокеанский флот: там служил я в сороковом году в звании старшего лейтенанта — помощником командира тяжёлой морской береговой батареи на железнодорожной установке.

С побережья Северной Кореи, из далекой бухты Посьета смотрел я в артиллерийский бинокль на горящее бирюзой Японское море.

Кончился 1940-й год — и я снова в Москве, на гражданской службе.

С начала войны райвоенкомат привлёк меня к руководству “Всевобучем”[1]. А когда наступил памятный для Москвы день 16 октября 1941 года, и в военкоматах личные дела в панике сжигались, я “помолодел”: согласно уцелевшим документам, из старшего превратился в младшего лейтенанта.

Таково краткое отступление, касающееся печальной и обидной истории присвоения мне офицерского звания.

Вместе со мною был призван на военную службу, также из запаса, лейтенант Георгий Певзнер, инженер, автор распространённого учебного пособия “Электрическое оборудование подвижного состава Московского метрополитена”. Этой книгой долгие годы пользовались работники тягового хозяйства метрополитена, по ней учились курсанты, овладевавшие профессией помощника и машиниста подземных электропоездов.

Утром одиннадцатого декабря Певзнер и я одновременно были приняты в горвоенкомате батальонным комиссаром Моцкиным, человеком без военной выправки, болезненного вида. Одет он был в чёрное морское хорошо подогнанное обмундирование. Осталось в памяти узкое, худое лицо Моцкина, маленькие неприятные глазки и множество вставных зубов. Вместе с Моцкиным принимал нас капитан — мой сослуживец по 12-й артиллерийской железнодорожной бригаде ТОФ[2] во Владивостоке. Случайная неожиданная встреча пробудила в памяти далёкие, залитые дальневосточным солнцем молодые годы.

Мы стояли и молча слушали патриотические реляции батальонного комиссара, расхаживавшего по кабинету и жестикулировавшего перед нами. Заканчивая выступление, он предложил нам подписать заявление о добровольном поступлении в артиллерийскую противотанковую часть.

— Моряки фронту не нужны, на море сейчас делать нечего, — убеждал он.

Был серый декабрьский полдень, когда двадцать второй номер трамвая, долго крутясь по Москве от Краснопресненской заставы до Каланчёвской площади, доставил нас домой из горвоенкомата, но уже без паспортов и без военных билетов: вместо них нам дали запечатанные конверты для вручения в Хамовнических казармах командиру Московского особого отряда моряков — МООМ, куда мы были направлены.

С небольшими чемоданчиками в руках шли мы по морозной, завьюженной Метростроевской улице. Мимо пробегали грохочущие трамваи, на которые и садиться не хотелось, как посмотришь на мохнатые от снега, схваченные морозом окна. Так дошли мы до большой площади. По правой стороне её тянулись высокий глухой забор и здания однообразно вымощена булыжником. Противоположная половина её, где стояли коновязи перед длинными зданиями конюшен, была

в хорошо утрамбованной земле, в этот день мёрзлой и местами покрытой снегом.

Здания казарм с расположенными напротив конюшнями и манежем составляли продуманный и красивый архитектурный ансамбль.

Трамвайная линия по Метростроевской улице доходила только до площади, а затем, обогнув старинную белую церковь “Споручница грешных”, уходила вправо.

В штабе МООМ, узнав, что мы средний командный состав — артиллеристы, не стали вскрывать наши конверты, сразу направив нас в штаб отдельного артдивизиона, входившего в отряд и помещавшегося здесь же, в казармах.

Начальник штаба дивизиона, белокурый лейтенант Колбасов, очень молодой, с приветливым чистым лицом и серыми задумчивыми глазами, вскрыл при нас конверты, в которых, кроме направлений, оказались сданные нами документы, и, прежде всего, послал нас обмундироваться.

“Он лицом и характером, должно быть, похож на молодого диакона из чеховской “Дуэли””, — подумал я, глядя на улыбку, не сходившую с лица молодого начальника штаба.

Что же необычного было в процедуре обмундирования? Вместо хромовых ботинок мы получили кирзовые сапоги и валенки, вместо фуражки — чёрную меховую ушанку. Дополнительно были выданы тёплое бельё, меховой жилет и рукавицы на меху. Всё было хорошего качества, что действовало ободряюще при мысли о том, что уже шестой месяц войны на исходе. Из знаков отличия была выдана только морская эмблема на шапку, так называемый “краб”, или “капуста”, и красная звёздочка к ней. Нарукавные нашивки — одна средняя золотая полоса — выданы не были.

— Все ходят тут без нашивок, — сказал старшина баталерщик, — на фронте тем более они не нужны.

Постельное бельё выдано не было — обещано, что будет на месте. В обратный путь из баталерки мы тронулись с нагруженными вещевыми мешками.

Путь в баталерку нам показывал какой-то младший политрук. Он же привёл обратно, оставив нас на сцене очень большой залы с красивой висячей люстрой посредине.

На дворе уже стемнело, но люстра горела. и света было много. Чёрные конуса громкоговорителей, подвешенные в зале высоко на стенах, транслировали какую-то радиопередачу. Отдельный тихо разговаривающий усилитель стоял на тумбочке в комнате младшего политрука. Вся зала была заставлена койками, составленными в три яруса, и кишела народом — шумными краснофлотцами какого-то подразделения. Койки были застланы, покрыты байковыми одеялами, на многих валялись подсумки с патронами, личные вещи бойцов. Винтовки стояли внизу, в пирамидах. Отдельные немногие койки были заняты спящими на них в обмундировании краснофлотцами. Гам от множества людских голосов стоял в зале порядочный. Добрую половину сцены также занимали трёхъярусные койки, в отдельных местах сцены стояли двухъярусные.

— ...Воздушная тревога... Воздушная тревога... — раздался по радио знакомый голос диктора.

Радиопередача прекратилась. Однако, видимо, никто не обратил внимания на сообщение о воздушной тревоге. К ним уже привыкли. Мы закончили приводить себя в порядок, младший политрук услужливо достал нам зеркало их чемоданчика под койкой.

Неожиданно сильный взрыв потряс здание. Свет погас, раздался звон разбитого стекла, грохот падения чего-то тяжёлого. Однако наступившая в следующее мгновение относительная тишина подействовала успокаивающе: взрыв произошел не здесь, а где-то недалеко, может быть, рядом. Ни криков, ни стонов слышно не было, голоса в зале, очень сдержанные, возобновились.

Первой, самой серьёзной неприятностью была непроглядная тьма, наступившая неожиданно и после яркой освещённости. Зачиркали спичками. Мы как вросли в свои места на сцене и старались хоть не потерять друг друга. В сплошь выбитые оконные рамы и стёкла быстро проникал со двора морозный декабрьский воздух. Первое предположение моё, что упала и разбилась люстра, оказалось ошибочным: огоньки в разных концах залы осветили её, продолжавшую висеть на прежнем месте, в то время как многие койки сместились и упали, сильно пострадали окна. Позже из разговоров выяснилось, что крупная фугаска была сброшена немецким самолётом, одиноко прорвавшимся в Москву и спикировавшим на казармы. Фугаска попала в помещение медсанбата, повредила также здание, где размещался мотоциклетный батальон. Число убитых и раненых никто толком не знал, говорили, что человек двадцать пять пострадало.