Иустин Попович - Философия и религия Ф.М. Достоевского

• Название: Философия и религия Ф.М. Достоевского
• Автор: Иустин Попович
• Издательство: Издатель Д. В. Харченко
• Жанр: Философия
• Год: 2007
• ISBN: ISBN 978–985–90125–1-8

Достоевский не всегда был современным, но всегда — со–вечным. Он со–вечен, когда размышляет о человеке, когда бьется над проблемой человека, ибо страстно бросается в неизмеримые глубины его и настойчиво ищет все то, что бессмертно и вечно в нем; он со–вечен, когда решает проблему зла и добра, ибо не удовлетворяется решением поверхностным, покровным, а ищет решение сущностное, объясняющее вечную, метафизическую сущность проблемы; он со–вечен, когда мудрствует о твари, о всякой твари, ибо спускается к корням, которыми тварь невидимо укореняется в глубинах вечности; он со–вечен, когда исступленно бьется над проблемой страдания, когда беспокойной душой проходит по всей истории и переживает ее трагизм, ибо останавливается не на зыбком человеческом решении проблем, а на вечном, божественном, абсолютном; он со–вечен, когда по–мученически исследует смысл истории, когда продирается сквозь бессмысленный хаос ее, ибо отвергает любой временный, преходящий смысл истории, а принимает бессмертный, вечный, богочеловеческий, Для него Богочеловек — смысл и цель истории; но не всечеловек, составленный из отходов всех религий, а всечеловек=Богочеловек." Преп. Иустин (Попович) "Философия и религия Ф. М. Достоевского"

Исходный pdf - http://rutracker.org/forum/viewtopic.php?t=3723504

---

Достоевский знает, во что верует; он поклоняется Богу известному — Христу Богочеловеку, засвидетельствованному надежно Апостолами и Мучениками, Святителями и Исповедниками. Он лично и опытно познал божественную силу Христа, Который его спас от самоубийства, отчаяния и скепсиса, и засвидетельствовал это по–апостольски и по–исповеднически. Он по–великомученически решителен и определенен в своей вере в Христа. Он это исповедует ясно и горячо: «…Бог посылает мне иногда минуты, в которые я совершенно спокоен; в эти минуты я люблю и нахожу, что другими любим, и в такие‑то минуты я сложил Символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот Символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже, симпатичнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но и с ревнивою любовию говорю себе, что и не может быть. Мало того, если бы кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы остаться со Христом, нежели с истиной» [263].

Христос больше, чем истина, больше, чем жизнь, больше, чем вся вселенная. Он единственный придает ценность всему и всякому. Где Он, там смысл и жизнь, значимость и оправдание, там вечность, там блаженное бессмертие. Он — мера всего, но Сам Он не подходит ни под какие человеческие меры. Для Достоевского Его Пресветлый Лик — единственное мерило всего видимого и невидимого. «На земле же воистину мы как бы блуждаем, — учит он, — и не было бы драгоценного Христова образа пред нами, то погибли бы мы и заблудились совсем, как род человеческий пред потопом» [264]. Вне этого богочеловеческого Лика нет ничего ни в мире, ни в человеке, что бы могло служить положительным и непогрешимым мерилом кого бы то ни было и чего бы то ни было.

В наивности своей многие принимают совесть за мерило нравственности, совесть грешную и нагрешившую, совесть необоженную и необогочеловеченную. Достоевский не дал себя обмануть этим тонким соблазном, который весьма многих соблазнил. Для него: «…совесть без Бога есть ужас, она может заблудиться до самого безнравственного. Недостаточно определять нравственность верностью своим убеждениям. Надо еще беспрерывно возбуждать в себе вопрос: верны ли мои убеждения? Проверка же их одна — Христос» [265].

«Сжигающего еретиков, — продолжает Достоевский, — я не могу признать нравственным человеком, ибо не признаю ваш тезис, что нравственность есть согласие со внутренними убеждениями. Это лишь честность, но не нравственность. Нравственный образец и идеал есть у меня — Христос. Спрашиваю: сжег бы Он еретиков? — Нет. Ну так, значит, сжигание еретиков есть поступок безнравственный. Инквизитор уже тем одним безнравственен, что в сердце его, в совести его, могла ужиться идея необходимости сжигать людей» [266].

Защищая свой тезис о том, что Христос — единственный источник и мерило нравственности, Достоевский уверенно разбивает точку зрения своего оппонента. «Вы говорите, что нравственность — действовать по убеждению… Кровопролитие вы считаете безнравственным. Но кровопролитие по убеждению вы считаете нравственным. Прошу вас, скажите мне, почему кровопролитие безнравственно? — Если мы не имеем авторитета в вере и во Христе, то во всем заблудимся.<…>Это нравственные идеи. Они возникают из религиозного чувства, но никогда не могут быть оправданы только логикой. Иезуит лжет, ибо убежден, что ложь его полезна, — если служит добру. Вы его хвалите, ибо он верен своему убеждению. И выходит, в одном случае ложь — это плохо, но в другом, по убеждению, тогда хорошо. Что же это значит? На этой почве, на которой стоите, вы всегда будете разбиты. Вы тогда не будете разбиты, когда примете, что нравственные идеи есть чувства от Христа» [267].

«Человек есть мера всех вещей» — это основная догма, сформулированная софистами, а усвоенная европейским человеком. На ней, как на алмазном основании, созидает себя современное человечество, не подозревая, что созидает себя на динамите. Достоевский бесстрашно опробовал этот принцип — воплощал его в многочисленных личностях, многосторонне применял его в жизни своих героев, проводил его через их кровеносную систему, через их душу, через их ум и тело, но результат всегда был один и тот же: человек в конце концов взрывался или сумасшествием, или самоубийством. Достоевский мученически и экспериментально доказал, что принцип άνθρωπος μέτρον πάντων [268] вв реальности означает διάβολος μετρ ον πάντων [269].

Пораженный этим ужасным фактом, он отверг человеко–бога и всем сердцем, безоговорочно принял в свои объятия Богочеловека, Который диаметрально противоположен всему, что называется человеко–богом. Богочеловек — это значит, что Бог всегда на первом месте, а человек всегда на втором; Бог — центр, человек — луч, который исходит из центра; Бог наполняет человека и остается Богом; человек формирует себя по Богу и остается человеком. Человеко–бог — это значит, что человек является началом, и всегда началом; бог же — продолжение этого начала; человек — творец, бог — его создание; человек — материал, который сам себя возводит в бога; бог — эманация человека. Для Достоевского Богочеловек Христос является единственным основанием человека и человечества; созиждется ли человек на нем, — созиждется на вечном основании, с которого не сможет его свергнуть никакой ураган искушений и зла. Христос есть единое на потребу, единственный Спаситель и единственное Спасение для страдающего человечества, «ибо во всей вселенной нет имени, кроме Его, которым человечество могло бы быть спасено» [270].

Любовь Достоевского ко Христу доходит до юродства; он — за Христа, несмотря на то что вся логика человечества была против Него. К каждой идее Христа он имеет бескрайнюю и исключительную любовь. Если что‑то Христово, то уже только потому, что оно Христово, должно быть совершенным и идеальным. Уму человеческому это может представляться невозможным и абсурдным, но что значит ум человеческий по сравнению со Пресветлым Ликом Христа, что значит это наподобие атома мелкое божество по сравнению с чудесным Богочеловеком? Может ли это самозваное божество заменить Христа? Возможно ли в мелкое, как атом, существо вместить Невместимого для вселенной? Возможно ли совершенно мелким мерилом своим измерить Безмерного?

Никогда, никогда, никогда! Достоевский, подобно апостолу Павлу, отважно и мудро порицает самовластную роль ума человеческого в сфере Христовых идей. «Все Христовы идеи испорчены человеческим умом, — утверждает он, — и кажутся невозможными к исполнению. Подставить ланиту [271], возлюбить более себя, не потому что полезно, а потому что нравится до жгучего чувства, до страсти. Христос ошибался — доказано! [272] Это жгучее чувство говорит: лучше я останусь с ошибкой, со Христом, чем с вами» [273].

Исповедуя Христа столь неустрашимо, Достоевский становится подобным апостолу Павлу исповедником и поклонником Христа. Этим он решительно и навсегда отвергает все рационалистические и антропистические критерии и идеалы, всецело вверяя себя Христу, обожая Его кроткий и благой Лик, Его вечно новый и светлый Образ, Его совершенную Богочеловеческую Личность, как нечто несравнимо более значимое и возвышенное, нежели все ценности, все идеалы, теории и системы, которые человечество предлагает вместо Христа. В Личности Христа человек достиг своей безгрешной, абсолютной чистоты и красоты. «Прекрасное, красота есть идеал, — пишет в одном из своих писем Достоевский. — Но идеалы у нас, как и в цивилизованной Европе, давно поколеблены. На свете есть лишь одно–единственное явление абсолютной красоты — Христос. Это безмерно, бесконечно прекрасное явление, конечно же, есть бесконечное чудо (всё Евангелие от св. Иоанна исполнено этой мысли: Иоанн видит чудо Воплощения, видимое явление Прекрасного)» [274].

Достоевский, как апостол Павел, все считает незначительным по сравнению с исключительной важностью познания Христа Иисуса, Господа своего, все оставляет, все считает пустяками — только бы Христа обрести и оказаться в Нем, чтобы познать Его и силу Воскресения Его, силу чудесной Личности Его, чтобы быть похожим на Него и чтобы с Ним решить проблемы своей и любой иной личности. Ибо «в Себе Господь показал каждому из нас именно его самого в его нетленной первообразной красоте; как в чистом зеркале, Он дал увидеть каждому святость его собственного непоруганного образа Божия. В «Человеке» или «Сыне Человеческом» явлена каждому вся полнота Его Собственной Личности… У нас, в эмпирической человеческой данности, нет ничего абсолютного, даже совести. Саму совесть нужно проверять и исправлять по абсолютному образцу. Но подчинение ее формуле, пусть и свыше данной, было бы уничтожением единственности и незаменимости личности, ее безусловной ценности; святыня личности — именно в живой свободе ее, в пребывании выше всякой схемы. Личность может и должна исправлять себя, но не по внешней для нее, хотя бы и наисовершеннейшей, норме, а только по самой себе, но в своем идеальном виде. Примером для личности может быть она сама, потому что иначе давалась бы возможность механически, из чужого и чуждого личности заключать к жизни и давать ей нормы. Единственность каждой личности, ее абсолютная незаменимость ничем другим — она требует, чтобы сама личность была примером для себя; но чтобы быть примером, надо уже достигнуть идеального состояния… Это возможно во Христе, во Плоти Своей называющим каждому Божию идею о нем; т. е. это возможно лишь через опыт, через отыскивание в Сыне Человеческом подлинного себя, подлинной своей человечности… Только Господь Иисус Христос есть идеал каждого человека, т. е. не отвлеченное понятие, не пустая норма человечности вообще, не схема всякой личности, а образ, идея каждой личности со всем ее живым содержанием» [275].