Ромен Роллан - Жизнь Толстого

• Название: Жизнь Толстого
• Автор: Ромен Роллан
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1954

Жизнь тех, о ком мы пытаемся здесь рассказать, почти всегда была непрестанным мученичеством; оттого ли, что трагическая судьба ковала души этих людей на наковальне физических и нравственных страданий, нищеты и недуга; или жизнь их была искалечена, а сердце разрывалось при виде неслыханных страданий и позора, которым подвергались их братья, – каждый день приносил им новое испытание; и если они стали великими своей стойкостью, то ведь они были столь же велики в своих несчастьях.

«Толстой – великая русская душа, светоч, воссиявший на земле сто лет назад, – озарил юность моего поколения. В душных сумерках угасавшего столетия он стал для нас путеводной звездой; к нему устремлялись наши юные сердца; он был нашим прибежищем. Вместе со всеми – а таких много во Франции, для кого он был больше, чем любимым художником, для кого он был другом, лучшим, а то и единственным, настоящим другом среди всех мастеров европейского искусства, – я хочу воздать его священной памяти дань признательности и любви…»

---

Итак, он остался и жил, преследуемый угрызениями совести и молчаливыми упреками учеников, более энергичных и менее человечных,[266] чем он, терзаемый собственной слабостью и нерешительностью. Так, разрываясь между любовью к близким и любовью к богу, жил он до того дня, когда однажды в припадке отчаянья, а может быть, в приступе горячки, предшествующей приближению смерти, не бросился вон из дому на большую дорогу и не бежал куда глаза глядят, то ища приюта в монастыре, то устремляясь без видимой цели. Он заболел в пути и слег в мало кому известном местечке. Больше он уже не поднялся.[267] На смертном одре он плачет, но не о себе, а о несчастных людях и говорит между рыданиями:

«Только одно советую вам помнить: есть пропасть людей на свете, кроме Льва Толстого, а вы смотрите на одного Льва».

И вот она пришла – в воскресенье 20 ноября 1910 г., в седьмом часу утра, – пришла «избавительница», как он ее называл, «смерть, благословенная смерть…»

Битва была закончена. Она длилась восемьдесят два года, и полем ее была сама жизнь Толстого. Все силы этой жизни, все достоинства, все пороки и слабости гения принимали участие в этой трагической и славной борьбе. Все пороки, за исключением одного – лжи, которую Толстой неустанно преследовал, выискивал ее повсюду и беспощадно изгонял.

Сперва опьянение свободой, боренье противоречивых страстей в бурной ночи, иногда освещаемой ослепительными вспышками молнии, – восторги любви и творчества, видение вечности. Годы, проведенные на Кавказе, в Севастополе, – годы юношеских смятений и тревог… Потом глубокое умиротворение первых лет супружества. Счастье любить, творить, наслаждаться красотой природы. «Война и мир». Расцвет гения, который способен объять весь земной горизонт и увидеть ход исторических битв, уже отошедших в прошлое. Его душа властвует над ними, но эта власть уже не удовлетворяет его. Подобно князю Андрею, он устремляет свой взор к беспредельному небу, льющему свет над Аустерлицем. Это небо и притягивает его:

«Есть люди с большими, сильными крыльями, для похоти спускающиеся в толпу и ломающие крылья. Таков я. Потом бьется со сломанным крылом, вспорхнет сильно и упадет. Заживут крылья, воспарит высоко. Помоги бог!»[268]

Эти слова были написаны в разгар страшной грозы, и «Исповедь» является отголоском этой грозы – воспоминанием о ней. Толстой не один раз был сброшен на землю с поломанными крыльями. И каждый раз он упорно взлетает вновь. В необозримом, глубоком небе он парит на мощных крылах, из которых одно – разум, другое – вера. Но и там он не обретает вожделенного покоя. Ибо небо не вне нас, а внутри нас. И там-то разражается буря страстей Толстого. Это отличает его от апостолов, ибо и в самоотречение вкладывает он тот же пыл, что и в саму жизнь. Он объемлет жизнь со страстностью влюбленного. Он «ошалевает от жизни». Он «пьян жизнью». И без этого опьянения он не может существовать.[269] Он опьяняется и счастьем и несчастьем одновременно.

Он пьян и смертью и бессмертием.[270] Его отречение от личной жизни – не что иное, как страстный и восторженный порыв к жизни вечной. Ведь тот покой души, к которому он стремится, которого достигает, это отнюдь не покой смерти. Скорее это покой воспламенившихся миров, носящихся в бесконечном пространстве. Для него гнев – успокоение,[271] огнедышащее успокоение. Вера вооружила его заново на беспощадную борьбу с ложью современного общества, изобличать которую он начал еще самыми первыми своими произведениями. Теперь он уже не ограничивается, как прежде, тем, что выводит отрицательные персонажи в романах; он крушит самые почитаемые кумиры: лицемерие религии, церкви, науки, искусства, либерализма, социализма, народного образования, благотворительности, пацифизма.[272] Он беспощадно бичует, яростно опрокидывает установившиеся предрассудки.

Время от времени миру являются великие мятежные умы, которые, подобно Иоанну Предтече, провозглашают анафему развращающей цивилизации. Последним из таких пророков был Руссо. Он предвозвещал появление Толстого, с которым его роднит и любовь к природе,[273] и ненависть к светскому обществу, и страсть к независимости, и пылкая приверженность к евангелию, и проповедь христианской морали. Сам Толстой говорил о своейблизости с Руссо: «Иные из его страниц глубоко волнуют меня, мне кажется, будто я их написал».[274]

Но как разнятся оба они по своему душевному складу, и насколько Толстой ближе к пониманию христианского духа! Руссо недостает смирения, фарисейское высокомерие обнаруживается в дерзком возгласе его «Исповеди»:

«Предвечный! Пусть хоть один скажет тебе, если посмеет: я был лучше, чем этот человек!»

Или в том вызове, который он бросает миру:

«Я объявляю громко и без боязни: всякий, кто сочтет меня бесчестным человеком, заслуживает удушения».

Толстой кровавыми слезами оплакивает «преступления» своей прошлой жизни:

«Я теперь испытываю муки ада. Вспоминаю всю мерзость своей прежней жизни, и воспоминания эти не оставляют меня и отравляют жизнь. Обыкновенно жалеют о том, что личность не удерживает воспоминания после смерти. Какое счастье, что этого нет! Какое было бы мучение, если бы я в этой жизни помнил всё дурное, мучительное для совести, что я совершил в предшествующей жизни».[275]

Толстой не мог бы написать в своей «Исповеди», как Руссо: «Чувствую, что хорошего было больше, чем дурного, и потому в моих интересах написать все».[276] Толстой после первой же попытки отказывается от намерения написать «Воспоминания», у него перо выпадает из рук при мысли, что жизнь его может стать дурным примером для тех, кто прочтет эти «Воспоминания»:

«Люди скажут: вот человек, которого многие высоко ставят, а он вон какой был негодяй, так уж нам-то, простым людям, и бог велел».[277]

Руссо был чужд того душевного целомудрия и смирения, которые присущи верующему христианину и которые осенили таким чистым светом старость Толстого. Памятник Руссо, воздвигнутый на Лебяжьем острове, вырисовывается на фоне собора св. Петра в Женеве, этом Риме кальвинистов. У Толстого нам слышится отзвук наивных рассказов странников и юродивых, которые до слез трогали его в детстве.

Но последние тридцать лет жизни Толстого посвящены уже не только борьбе против предрассудков общества, роднящей его с Руссо, а великолепной битве между двумя могущественными силами его души: Правдой и Любовью.

Правда – «этот взгляд, идущий прямо в душу», проникновенный свет его серых глаз, которые видят всё… Правда – самая первая его вера, владычица его творчества.

«Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда».[278]

Правда – единственное, что уцелело после бури отчаяния, вызванного смертью брата.[279]

Правда – опора всей его жизни, утес посреди бушующего океана…

Однако уже очень скоро ему недостаточно стало «ужасной правды»! Ее вытеснила любовь. Любовь – живой источник, питающий его в детстве, «естественное состояние его души».[280] Когда наступил нравственный перелом 1880 г., он не отрекся от правды, он поставил ее на службу любви.[281]

Любовь – «основа энергии».[282] Любовь – «смысл жизни», в ней одной – красота.[283] Любовь «сущность души» умудренного жизнью Толстого, автора «Войны и мира» и письма синоду.[284]

Насыщение правды любовью составляет неповторимую ценность шедевров Толстого, написанных им в период зрелости, nel mezzo del commin,[285] – именно эта особенность реализма Толстого отличает его от реализма в духе Флобера. Флобер полагал свою силу в том, чтобы не любить своих героев. Именно любви и недостает этому великому мастеру: Fiat lux![286] Солнечного света еще недостаточно, нужен жар сердца. Силою своего реализма Толстой воплощается в любом существе и, увидев его как бы изнутри, находит даже в самом ничтожном то, за что его можно любить, что роднит его братским единением со всеми людьми.[287] И силою своей любви он проникает до корней жизни.

Но нелегко поддерживать в себе это чувство. Бывают минуты, когда зрелище самой жизни со всеми ее страданиями столь грустно, будто сама жизнь хочет испытать силу любви, и тогда, чтобы спасти любовь от поругания, чтобы спасти свою веру в любовь, приходится воспарить так высоко над миром, что почти теряется связь со всем земным. А как быть тому, кто, подобно Толстому, наделен чудесным, но роковым даром видеть правду, кто не может не видеть ее? Знаем ли мы, сколько выстрадал Толстой в последние годы своей жизни, когда душа его ежечасно раздиралась между беспощадным видением всех ужасов действительности и страстной всеобъемлющей любовью, которая стремилась утвердить себя во что бы то ни стало!

Кто из нас не переживал этих трагических конфликтов? Сколько раз мы принуждены делать выбор – закрыть глаза или же возненавидеть. А художник? Тот, кто достоин имени художника, писатель, который понимает великолепную и грозную силу написанного слова, – как часто впадает он в отчаяние, высказывая ту или иную истину![288] Правда, жизненная правда, источник здоровья и мужества, столь же необходима среди лжи современного общества, лжи цивилизации, как живительный воздух, которым мы дышим… И в то же время не у всех достаточно сильные легкие, чтобы дышать воздухом правды, так расслабляет душу цивилизация, а если не она, то природное мягкосердечие! И не жестоко ли взваливать на них непомерный груз правды, не сломятся ли они под ним? Может быть, существует та высшая правда, которая, как говорит Толстой, открыта для любви? А если так, то вправе ли мы баюкать людей успокоительной ложью, как Пер Гюнт убаюкивает сказками умирающую старуху мать?… Перед обществом возникает вновь и вновь все та же проблема: правда или любовь? И обычно решение таково, что приносятся в жертву и правда и любовь.