Анри Ренье - Ромэна Мирмо

• Название: Ромэна Мирмо
• Автор: Анри Ренье
• Издательство: Северо-Запад
• Жанр: Исторические любовные романы
• Год: 1993
• ISBN: 5-8352-0151-6

Спокойный ритм, пастельные тона, бодрящий морской воздух… да, пожалуй, «Амфисбена» — самый светлый роман де Ренье.

В романе «Ромэна Мирмо» — все иначе: он подобен темному красному вину, такой же терпкий и обжигающий; его ритм — тревожные, глухие удары тамбурина; его краски — краски огненного заката.

Но объединяет эти романы одно: тщетность человеческих усилий в борьбе с таким могущественным противником, как Любовь.

---

Старуха отворила Пьеру дверь в павильон.

В нем была всего одна квадратная комната. Стены были обшиты деревом, выкрашенным в белый цвет. Из окон два выходило в сад, два на дорогу. Эти последние вели на балкон. Посреди комнаты, у стола, стояло кресло Флобера. В одном из простенков, между двух стеклянных шкафов, возвышался его гипсовый бюст.

Старуха указала Пьеру де Клерси на эти шкафы.

— Воспоминания о месье Флобере.

Пьер де Клерси подошел ближе.

На полках были расставлены разного рода предметы. Свинцовая чернильница — чернильница писателя. Она изображала жабу. Возле чернильницы — гусиное перо, одно из тех, которыми пользовался Флобер. К куску картона была прикреплена глиняная трубка с обкуренной головкой, которую Флобер, быть может, курил, глядя на позолоченного деревянного Будду, некогда украшавшего камин, как символ мудрости и небытия, а теперь положенного на нижнюю полку витрины.

Пьер де Клерси продолжал осмотр. Тут были также корректуры, правленные Флобером; письма его руки. Некоторые из них, наверное, писались на этом самом столе, вот этим самым пером. Пьер де Клерси был взволнован. Он рисовал себе в кресле крупное тело Флобера, энергичное и разбитое. Он представлял себе его мощное, сангвиническое и измученное лицо.

Старуха оставила его одного. Он мечтал.

Так вот где Флобер жил, мыслил, работал, и в память о нем этот павильон сохранили. Так, значит, люди чтят не только действие. Так, значит, действие — не последнее слово жизни, не высшая ее цель, не высший ее смысл. Пьер де Клерси задумался. Он смотрел с маленького балкона на вид Сены, который Флобер столько раз созерцал. Сейчас по реке к Руану поднимался большой пароход. Его высокий красноватый корпус напоминал о дальних морских переходах, о долгих плаваниях. И в памяти у Пьера запели фразы из «Воспитания чувств». Он повторял про себя знаменитое место: «Он узнал долгие путешествия, холод пробуждения в палатке, горечь прерванной дружбы». Вдруг он вздрогнул. Автомобиль трубил. Он поторопился купить у старой привратницы несколько открытых писем. Мотор ждал его у калитки…

Когда в излучине реки показался Руан, со своими башнями, со своими колокольнями, автомобиль уже катил среди доков и сараев. Руанский порт мало-помалу захватил оба берега, которые он окаймляет своими набережными, куда причаливают большие корабли: грузовые пароходы, наливные суда, всякого рода парусники. Понтиньон и Гомье издавали восклицания. Они восхищались паровыми кранами, перегрузочным мостом, нагромождением ящиков, тюков и бочек. Пьер де Клерси слушал их рассеянно. Его внимание было приковано к изумительной игле собора, с необычайной смелостью возносящейся в небо. И как только они прибыли в гостиницу «Англия», он сразу же повел Гомье и Понтиньона в город. Ему хотелось взглянуть на странный памятник, вздымавший над Руаном этот удивительный воздушный рог. Времени у них было достаточно. Обед был назначен только в восемь часов, потому что Ла Мотт-Гарэ совещался с Эктором де Ла Нерансьером, толстощеким, розовым юношей, чьи наивные голубые глаза выражали безграничное восхищение красноречивым вождем «Тысячи чертей».

За обедом все были очень веселы. Ла Мотт-Гарэ разглагольствовал. Он решил окончательно ослепить Эктора де Ла Нерансьера, который забывал есть и взирал на него изумленными глазами. Ла Мотт-Гарэ относился к милейшему де Ла Нерансьеру со снисходительной добротой. Он соблаговолил поблагодарить его за службу и обещал в скором времени представить его герцогу Пинерольскому. Ла Нерансьер, действительно, подсказал «мысль». Обращаясь к Гомье, Понтиньону и Клерси, Ла Мотт-Гарэ говорил:

— Да, мысль, и мыслью нашего друга Ла Нерансьера я даже поделюсь с вами, хоть вы и профаны. Ну, так вот. Вам известно или, может быть, неизвестно, что некий немецкий банкир, носящий звучное имя Хеллерштейн, купил недавно в окрестностях Руана великолепный замок Карквиль. Вы молчите. Вам не тошно, что такая жемчужина попадает в руки такому дяденьке? Ну, а Ла Нерансьеру тошно, и вот что он придумал. В один из ближайших дней, под вечер, «Тысяча чертей» захватит Карквиль. Что вы таращите глаза? Нет ничего проще. Замок стоит одиноко, а телефонные провода перережут. Засим Хеллерштейна схватят, разденут донага и зададут ему здоровую взбучку, потом сунут его в автомобиль и высадят на Старом рынке или перед Большими часами, с тряпкой во рту и завязанными глазами. Согласитесь, что номер действительно первосортный. Ах, дорогой мой Ла Нерансьер, тысяча чертей и одна ведьма!

Ла Мотт-Гарэ, вне себя от восторга, хлопнул Ла Нерансьера по плечу и осушил стакан. Гомье и Понтиньон прыснули со смеху. Шутка казалась им отличной. Пьер де Клерси находил ее посредственной и молчал. Ла Мотт-Гарэ его окликнул:

— Вы ничего не говорите, Клерси; вас не соблазняет самому приложить руку? Напрасно. Когда вернется король, курица в супе будет не для мокрых куриц.

Пьер де Клерси пожал плечами. Он привык к упрекам Ла Мотт-Гарэ, как и к его экстравагантным проектам. Он отлично знал, что дело ограничится словами и что немецкого ростовщика никто не потревожит в его Карквильском замке. Все это говорилось только за столом.

Встали они из-за него довольно поздно, после многих возлияний, которые бедный Ла Нерансьер перенес довольно плохо, так что его пришлось отправить домой с провожатым. Тем не менее Ла Мотт-Гарэ не хотел отпускать его, не облобызавшись с ним. Сам он тоже был довольно возбужден и желал во что бы то ни стало вернуться в Париж в ту же ночь. Он заявлял, что его присутствие необходимо там на следующее же утро. Он должен был представить отчет о поездке его светлости герцогу Пинерольскому. Он был сильно на взводе, и Гомье и Понтиньон смотрели не без тревоги, как он берется за руль.

Они были правы, ибо не успел автомобиль тронуться, как Ла Мотт-Гарэ чуть не задавил старого господина и не наехал на тумбу. Гомье и Понтиньон подняли крик. Они грозились слезть, если Ла Мотт-Гарэ не передаст управление шоферу или Пьеру де Клерси. Ла Мотт-Гарэ сперва брыкался, но потом согласился уступить место Клерси. Хоть он и оказывал сопротивление, он все же смутно сознавал, что так будет лучше. Он примостился на подушках и сказал:

— Вы меня разбудите, когда мы будем проезжать мимо Карквиля. Я хочу плюнуть на порог этому паршивому пруссаку…

Ему обещали, и он тотчас же заснул. Подобно Наполеону[16], Ла Мотт-Гарэ утверждал, что может спать в любое время и в любом месте, в театре и в церкви, сидя и даже стоя, как белая лошадь Генриха IV[17], добавлял он с гордостью, хоть и не поясняя, откуда он почерпнул это сведение о знаменитом скакуне Беарнца.

Заняв место спереди, Пьер де Клерси испытал приятное ощущение. Они уже выехали из Руана. Перед ним расстилалась дорога, со своими поворотами, подъемами, спусками. Он чувствовал радость ответственности. Пространство принадлежало ему, с его тьмой, опасностями, неожиданностями. Избежать их надлежало его вниманию, его присутствию духа. Все зависело от бдительности его глаз, от верности его руки. Эта мысль удвоила его радость. Мысль об опасности придала ему сил. Достаточно было рассеянности, неверного движения, чтобы вызвать несчастный случай, быть может смертельный. Но он будет настороже. Он был счастлив. Сейчас вся его энергия находила себе применение. Он чувствовал себя как бы обогащенным за счет тех грубых сил, которыми он управлял; он участвовал в ходе двигателя, в работе колес. Его глаза сливали свой взгляд со светом, излучаемым мощными фонарями.

Автомобиль несся уже целый час, и они миновали Карквиль, мелькнувший во мраке своим великолепным мансаровским фасадом, но никто и не подумал разбудить Ла Мотт-Гарэ, головка которого смешно покачивалась на вершине его длинного, поникшего тела.

Дорожный энтузиазм Пьера де Клерси остыл. Он правил спокойно, совершал необходимые движения почти бессознательно. Понемногу, привыкнув к темноте, он увеличил скорость, как вдруг, на повороте, фонарь осветил огромную трамбовку, оставленную почти по самой середине дороги. Тормозить было слишком поздно. Проскочат или налетят? Быстрый, уверенный, автомобиль прошел в нескольких сантиметрах от канавы и от колес тяжелой машины. Ни Ла Мотт-Гарэ, ни Гомье, ни Понтиньон ничего не заметили. Только шофер Людовик причмокнул губами и пробормотал:

— Ну, ну, месье Пьер!

Пьер де Клерси замедлил ход. Он задумался. Итак, он, по-видимому, избежал смерти, ужасной смерти. С каким-то странным удовольствием он замечал, что это его нисколько не волнует. К этой минувшей возможности он относился совершенно равнодушно. Это наблюдение вызвало в нем некоторую гордость. Значит, он храбр. Значит, в нем есть то презрение к жизни, которое отличает смельчаков. Одно это ставило его выше среднего уровня людей. Это доказывало, что его энергия цела, и это ощущение являлось тем более кстати, что за последнее время у него были некоторые сомнения на этот счет. Он боялся, что слишком полюбил жизнь, ту праздную и легкую жизнь, которую он вел со времени военной службы, по-прежнему сохраняя стремление к действию, но все еще не находя ему применения. Он сразу успокоился за себя. Он был без изъяна, был готов к любой случайности, к любому происшествию, даже к самому худшему, к такому, которое вас упраздняет без всякой пользы, бесславно, глупо, безвестно. Он снова представил себе трамбовку и подумал о том, что могло произойти. К этой мысли он по-прежнему отнесся равнодушно. Нет, безусловно, он не ошибся. Его сердце забилось стремительной гордостью.