Гледис Шмитт - Рембрандт

• Название: Рембрандт
• Автор: Гледис Шмитт
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1970

Перед вами биографическая повесть о жизни и творчестве художника, великого голландского мастера, Рембрандта ван Рейна.

Послесловие И. В. Линник.

---

— Не знаю, в самом ли деле он так считает, — возразила госпожа ван Хорн. — Вряд ли он может так сильно заблуждаться. Если же он намеренно создает такое впечатление, относясь к вам чуточку суровее, чем к Алларту, то делает это, вероятно, потому, что понимает: вы целиком посвятили себя искусству и вас ничто не разочарует в нем. С Аллартом другое дело — это натура уязвимая.

Рембрандт почувствовал, что теряет почву под ногами: ему даже в голову не приходило, что одаренный, очаровательный счастливчик Алларт мог быть уязвимее, чем он сам.

— Ну, что вы! Алларт же такой талантливый, необычайно талантливый! — ответил он, уже гораздо менее пылко, чем раньше, и умудрился улыбнуться усыпанной жемчугом звезде, которая вздымалась и опускалась в такт дыханию.

— Талантлив — безусловно. Но так ли уж необычайно талантлив? Сомневаюсь. Да, сомневаюсь. Более того, — госпожа ван Хорн нагнулась вперед и несмело вытянула руку, словно хотела коснуться собеседника, — более того, в глубине души я этого не желаю. Он играет в искусство — и вы, несомненно, это знаете, играет красиво, изящно, удачно; такая уж у него натура. Но это только игра, и если уж говорить начистоту, — хотя ему я никогда не скажу ничего подобного, — игрою, даст бог, и останется.

— Но в таком случае искусство не даст ему удовлетворения, — сказал Рембрандт, не отрывая хмурых глаз от ее обтянутых шелком коленей. — Да, если он действительно работает не в полную силу, искусство не даст ему удовлетворения.

— Не беспокойтесь, милый мальчик, работает он, бесспорно, в полную силу. Я хотела сказать совсем другое: что бы ни говорил наш добрейший господин Ластман, мой сын всегда будет писать лишь очень мило, и не больше. Я понимаю, мои слова кажутся вам кощунством, но сказать их — большое для меня облегчение. А знаете, с вами трудно разговаривать — вы не смотрите на собеседника. Вот сейчас, например, вам кажется, что я веду легкомысленные речи, но вы поняли бы, что я совершенно серьезна, если бы взглянули на меня.

Рембрандт заставил себя поднять глаза, но лишь настолько, что не увидел ничего, кроме наполовину иронической, наполовину нежной и печальной улыбки.

— Вы с Аллартом заняты совершенно разными вещами — он подстригает кустики, вы валите исполинские деревья. Он будет идти вперед, всем нравиться и никогда не выпачкает себе рубашки. А вы будете тяжко трудиться и делать огромные успехи. Но прежде чем вы добьетесь своего, вам не миновать самых горьких ошибок, и вы не должны обращать на них внимания. Вот это я и хотела вам сказать.

Да, она видела его сейчас не в этом сливового цвета камзоле, а таким, каким он шел между мольбертами в мастерской — с лицом, мокрым от гневных слез, в одежде, перепачканной тертой лазурью. И Рембрандт всей душой сожалел о том, что он покрыт потом и уродлив, сожалел об ошибках, которые уже совершил и еще совершит. Он не мог поверить, что она всерьез говорила о подстриженных кустиках и поваленных деревьях — человек не настолько беспристрастен, чтобы сознательно отвести своему сыну второе место. Все это просто уловка — не совсем ложь, но и не голая правда, уловка, к которой придется прибегать и ему, если он когда-нибудь отойдет от людей своего круга — от простых людей.

— Судьей в таких делах может быть только учитель, — отозвался он, не подумав о том, что и словами и тоном дает понять, что госпожа ван Хорн таким судьей не является. — Учитель, несомненно, знает всем нам истинную цену, и я уверен, что обо мне он невысокого мнения.

— А для вас это так важно? — спросила она, словно повторяя то, что он сам сказал Яну в трактире. — Право, — она опять вытянула руку и твердо положила ее на его колено, — если вы принимаете близко к сердцу то, что он думает о вас, значит, вы еще больше ребенок, чем мне кажется. Может быть, он просто не знает, что с вами делать. Я ведь тоже смутилась, впервые увидев ваши рисунки: когда на свет появляется нечто новое и ни на что не похожее, оно неизбежно вызывает чувство неловкости и даже негодования. Конечно, работай вы в манере Ластмана или в какой-то другой, которую он знает и любит, у вас с ним получалось бы меньше недоразумений. Но вы создаете нечто полностью свое, непохожее на других, и это очень хорошо: нам необходимы инакомыслящие, мы нуждаемся в разнообразии.

Разговор зашел в тупик, и Рембрандт порадовался в душе, что люди, умеющие говорить красиво, порой тоже не находят нужных слов. Но он был не в силах встать и отпустить госпожу ван Хорн. Она еще не дала ему ничего осязаемого, такого, что он мог бы унести с собой в мансарду господина Ластмана и заботливо взрастить там, как единственную реальность в окружающем его призрачном мире. Он откашлялся и снова попробовал взглянуть на собеседницу, сосредоточив теперь взгляд на крохотной светлой родинке у нее на подбородке.

— Раз уж вы были так любезны и посмотрели мои рисунки, мне хочется знать, что вы о них думаете, — сказал он.

— Я считаю их многообещающими, весьма многообещающими. Они напоминают мне… — госпожа ван Хорн запнулась, и Рембрандт подумал, что сейчас она назовет славные имена — Дюрера, Тициана, Микеланджело, — они напоминают мне мир, когда он был сотворен еще только наполовину. Они такие же странные, грубые, дикие.

Губы Рембрандта не дрогнули и лишь твердо сжались, глаза были по-прежнему устремлены на родинку, которая казалась ему зернышком корицы, плавающим в молоке.

— Думаю, что человек, начинающий так, как вы, может стать всем, чем захочет. Но не завтра, не через месяц, а может быть, лишь через много лет.

— Благодарю, — сказал он, уже собираясь встать, но госпожа ван Хорн вновь повелительным жестом положила свою руку на его колено.

— Скажите, Рембрандт, не могла бы я… что-нибудь сделать для вас. Я была бы искренне рада помочь вам.

Краска стыда залила лоб и щеки юноши. Ох, как он ненавидит себя за эту слишком тонкую кожу!.. Да он скорее пойдет просить милостыню на паперти Старой церкви, скорее займет денег у Адриана…

— Нет, благодарю вас, — бросил он. — Мой отец — человек вполне обеспеченный и отлично может содержать меня сам.

Госпожа ван Хорн отшатнулась от него и покраснела, как краснеют пожилые женщины: кожа ее вокруг усыпанной жемчугами звезды покрылась розовыми пятнышками.

— Вот видите, я и сама делаю подчас ужасные ошибки, — сказала она притворно беззаботным, но вздрагивающим голосом. — Ну, не беда. Когда вы обзаведетесь собственной мастерской, я закажу вам свой портрет.

Рембрандт встал, но его опять остановила ее рука, опустившаяся — на этот раз легко и неуверенно — на его волосатую руку без перчатки.

— Не уходите, побудьте со мной еще минутку, если, конечно, вы никого не пригласили на танец. Я хочу у вас кое-что спросить. Зачем вы рвете свои рисунки?

— Я рву свои рисунки? — переспросил он, пытаясь уйти от ответа, как напроказивший и пойманный с поличным ребенок. — Это неправда — я их не рву.

Впрочем, нет, рвал, но, насколько помнится, всего раз или два.

— Вы не должны этого делать, право, не должны. Если за свою относительно долгую и глупую жизнь я чему-нибудь научилась, то прежде всего научилась понимать бессмысленность подобных порывов. Какие бы промахи мы ни совершали, их нельзя вычеркнуть из памяти. Значит, из них надо извлечь пользу для себя. Впрочем, женщины, вероятно, постигают эту истину быстрее, чем мужчины. Я, пожалуй, оказываю вам дурную услугу, навязывая своей женский опыт, в то время как — это совершенно ясно — вы предпочли бы, чтобы вас оставили в покое. Итак, — беззаботно и кокетливо заключила она, поднимаясь и увлекая юношу за собой, — вам не следует рвать вещи, которые вы делаете в мастерской господина Ластмана. И вы должны оставаться в хороших отношениях с Аллартом — ему нужен друг мужчина, а друга лучше, чем вы, он не найдет. Кстати, приходите к нам еще, если, конечно, вам у нас не слишком скучно.

Пока госпожа ван Хорн, опираясь на его руку, шла с ним из уединенной комнаты к дверям торжественного шумного зала, Рембрандта ни на секунду не покидало странное чувство тайного ликования. Но как только она оставила его и он, потеряв ее из виду, затерялся в толпе гостей, которые, разбившись на группы, болтали в той самой передней, где, здороваясь с ним, мать Алларта так много обещала ему, юноша с ужасом подумал, как мало, в сущности, было сказано ею из того, что он надеялся услышать. К чему, спрашивал он себя, свелись ее рассуждения? К тому, что он подает надежды, что когда-нибудь он чего-то добьется, хотя раньше не раз вываляется в грязи, и что в один прекрасный день, когда он научится писать, она закажет ему свой портрет? Не слишком ли этого мало?

И все же, несмотря на такой скудный итог, разговор их оказался настолько значительным, что все окружающее сразу утратило в глазах Рембрандта всякий интерес. Тратить время на то, чтобы приискать себе партнершу для танцев, ему и подавно не хотелось; поэтому, бесцельно побродив по залу, где можно было оглохнуть от разговоров и музыки и где его каждую минуту толкали танцующие пары, он прислонился к одному из огромных чугунных канделябров, между которыми час назад стояли хозяева. Место он выбрал не слишком удачно: передняя превратилась сейчас в некое подобие большой дороги, и Рембрандт, словно плохо поставленная статуя, оказался на самом перепутье, привлекая к себе гораздо больше внимания, чем ему хотелось. Какая-то совершенно бесцветная женщина долго докучала ему рассказами о своих тюльпанах; Ливенс заметил его из дверей, окликнул и позвал танцевать; отец Алларта, очевидно, сочтя юношу чем-то вроде малыша Хесселса, похлопал его по плечу и сказал, чтобы он не предавался унынию — скоро подадут разные вкусные вещи. Острые изогнутые края канделябра все глубже впивались ему в спину, но Рембрандт упорно продолжал стоять в самой гуще толчеи — отсюда ему виден был второй маленький кабинет, тот, что слева, где сидели господин Ластман, Алларт, еще трое мужчин и старая дама с кружевной шалью на голове, поглощенные серьезным разговором. Шум мешал Рембрандту расслышать их слова, но он все равно твердо знал: во всем переполненном гостями доме ван Хорнов только эти люди говорят сейчас о чем-то подлинно важном.