Гледис Шмитт - Рембрандт

• Название: Рембрандт
• Автор: Гледис Шмитт
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1970

Перед вами биографическая повесть о жизни и творчестве художника, великого голландского мастера, Рембрандта ван Рейна.

Послесловие И. В. Линник.

---

У крайнего окна, склонясь над мраморной доской для растирания красок, лейденец все еще трудился над давно и тщательно измельченной лазурью. Он, конечно, расслышал приближающиеся шаги — в просторной мастерской такой сильный резонанс, что вздрагиваешь от любого звука; тем не менее работу он не прервал и головы не поднял, а лишь мельком взглянул на учителя из-под рыжеватой копны непокорных волос, упавших ему на лоб. Ластману и раньше становилось не по себе, когда он встречался взглядом со своим своенравным учеником; сейчас сделать это было еще труднее, потому что холодные серые глаза ван Рейна, несмотря на застывший в них гнев, затуманились и покраснели от слез.

— Я не собирался заставлять тебя так долго тереть лазурь, — сказал учитель. — Но тут зашла госпожа ван Хорн, мы заговорились и… словом, я позабыл об этой истории.

В ответ только натянутый короткий кивок.

На ворсистой куртке и грубоватых пальцах ван Рейна налипли густые комки лазури — ненужная потеря дорогой краски. Но Ластман не стал упоминать об этом.

— Если хочешь, кончай работу и ступай переоденься к ужину. Хотя постой… — Художник взглянул на мольберт лейденца и ничего не обнаружил. — Куда ты дел давешний рисунок?

Ответа опять не последовало — нельзя же считать им кивок в сторону. Учитель повернул голову и увидел на грязном полу замасленный и скомканный лист рисовальной бумаги. Это огорчило Ластмана, тем более что разговор на другом конце комнаты тоже иссяк. Мать Алларта, вероятно, наблюдает за происходящим и, пожалуй, еще вообразит, что его ученики то и дело комкают свои рисунки и бросают их на пол, хотя ничего подобного не случалось здесь вот уже много лет.

— Неужели ты выбросил его, ван Рейн?

— Да, учитель.

Голос звучал резко и в то же время жалобно. Влажные серые глаза упрямо не отрывались от доски для растирания красок.

— Ну, это уж просто глупо с твоей стороны. Я не сказал тебе ничего такого, — уверенность в том, что гостья все видела и теперь осуждает его, заставила Ластмана повысить тон, — ничего такого, что оправдывало бы подобное ребячество, верно?

— Нет, учитель, не сказали. Но когда вы отвергли его, он мне и самому стал противен.

— Так вот, я вовсе этого не требовал. Напротив, как я тебе и сказал, в рисунке было немало удачного. Можешь оставить лазурь здесь — Хесселс завтра приберет. А теперь ступай и умойся — скоро ужин.

— Спасибо, учитель, — ровным голосом ответил Рембрандт и, перешагнув через рисунок, пошел к двери по длинному проходу между двумя рядами мольбертов. Никто не поднял на него глаз, никто не попытался его остановить, и Питер Ластман понял: госпожа ван Хорн все слышала и считает, что ван Рейна лучше, хотя бы из жалости, оставить в покое; в противном случае она непременно подозвала бы одинокого лейденца к окружившему ее маленькому обществу — она ведь такая любезная.

Все, что последовало за этой сценой, уже не доставило Ластману никакой радости — даже то, что он подвел гостью к мольберту Алларта, с которого смотрело на них лицо старого натурщика, послушно превращенного в сатира. Но каким невинным стал этот сатир на бумаге, какое у него простодушное лицо! Слова, которые художник подбирал в похвалу рисунку — «очаровательно», «сколько чувства», «в этом есть что-то привлекательное», — казались столь же неубедительными, как и его ответ на подарок. Чувство неловкости, охватившее его, еще усугублялось враждебным огоньком в темных миндалевидных глазах маленького Хесселса: самый младший птенец его выводка, искренне привязавшийся к лейденцу, открыто выказывал теперь неодобрение нападкам учителя — он стоял рядом и жевал яблоко, стараясь чавкать как можно громче. Он еще совсем мальчик — значит, действовать на него надо подкупом, а не угрозами.

— Хесселс, — сказал Ластман, как только в разговоре выдалась подходящая пауза, — не будешь ли так любезен сказать Виченцо, чтобы он подал имбирные пряники и виноград на сладкое после ужина?

Хесселс мгновенно клюнул на приманку — напряжение, сковывавшее всю его маленькую худощавую фигурку, ослабело, глаза на крохотном грушеобразном личике потеплели, и, встряхивая на бегу черными кудрями, он бросился выполнять приятное поручение учителя.

Госпожа ван Хорн отвернулась от мольберта и протянула мастеру руку.

— Итак, не забудьте: двадцать девятого сентября, вечером, вы у нас по случаю именин Алларта, — сказала она и взяла сына за руку, давая тем самым понять, что Ластману нет нужды провожать ее до дверей. — Но это, конечно, не значит, что мы не надеемся видеть вас у себя задолго до этого дня. Идем, Алларт, только не забудь взять перчатки и шляпу. Еще раз благодарю, господин Ластман. Спокойной ночи!

Оставшись один, художник опустил плечи и опять побрел туда, где сиротливо стоял пустой мольберт лейденца. А вот и он, растерзанный, выброшенный, как негодная бумажка, рисунок, валяющийся на полу среди обломков сангины и перемазанных в краске тряпок. Что-то надо сделать — нельзя же уйти и оставить его в мусоре. Ластман подобрал и расправил набросок, затем поневоле взглянул на него — надо проверить себя. Но теперь он уже не мог трезво судить о рисунке. Лист был разорван от правого верхнего угла до самого лица старика натурщика, сангина размазалась на складках бумаги, но все эти повреждения лишь придали наброску какой-то обескураживающий пафос, наделили его вневременной и тоскливой достоверностью.

От этих гнетущих размышлений художника избавил Виченцо, зашедший узнать, сколько гостей ожидается сегодня к ужину. Называть громкие имена гостей слуге, который пересчитывал их, загибая пальцы, обсуждать с ним меню ужина и самолично выбирать вина было так отрадно, что, когда Ластман отдал последние распоряжения, скомканный рисунок уже казался ему чем-то чуждым и далеким от мира, в котором жил он сам.

— Возьми это и положи в большую папку в приемной, — приказал он, и как только слуга унес рисунок, не удержался и вытер кончики пальцев о каштановый бархат камзола.

Ему давно пора прижиться здесь, в доме господина Ластмана, убеждал себя Рембрандт, лежа у себя на мансарде и глядя на четыре больших окна, тяжелые стекла которых казались туманными и пузырчатыми в свете августовской луны. Ему давно пора привыкнуть к выбеленным стенам, к шести выстроенным в ряд кроватям, сундукам, корзинам с крышками и стульям, аккуратно расставленным между ними, к навощенному дощатому полу и легкому наклону потолка. На все это он должен обращать не больше внимания, чем на давно знакомые предметы, окружавшие его дома. Но они продолжают вторгаться в его сознание, и даже умывальник, вешалка и шкаф, которыми он пользуется каждый день, до сих пор кажутся ему такими же чужими и неправдоподобными, как вещи, нарисованные неодаренным ребенком.

За стенами дома лежал город с кольцами бесчисленных каналов, с тесно прижатыми друг к другу домами, великолепными шпилями и широкими, окаймленными деревьями улицами, но и он, несмотря на все попытки вжиться в него, оставался для Рембрандта непостижимым и призрачным. Юноша успел сделать многое из того, о чем мечтал: видел сотни картин, не раз посетил аукционы, побывал на пристани и даже купил себе там лакированную японскую шкатулочку; но, насколько помнится, он всякий раз чувствовал себя так, словно не принимал участия в том, что происходит вокруг, а лишь смотрел на все со стороны. Более того, по временам ему кажется, что после отъезда из Лейдена он стал далек вообще от всего, что и в мастерской и здесь, на мансарде, он отчужден от мира, как глухонемой, что никогда еще он не был так одинок, так оторван от родной почвы, как теперь.

Эту отчужденность было бы легче переносить, если бы он мог замкнуться в себе, если бы ему не приходилось впервые в жизни постоянно общаться с чужими людьми. Дело тут не в том, что ученики живут в тесноте: мансарда в доме Ластмана просторная, в ней хватит места и не на шесть человек; к тому же Алларт уходит теперь домой после ужина, и в комнате совсем свободно. И все-таки здесь нельзя уединиться, здесь не найдешь отгороженного уголка, где человек мог бы счистить с куртки позорные пятна лазури, встать на колени и помолиться или хотя бы спокойно подумать. А Рембрандт привык думать — особенно обо всем, что огорчало его, — на безлюдном просторе дюн, где гуляет только ветер. Здесь же ему сегодня за весь вечер не представилось случая поразмыслить о своем столкновении с учителем: за ужином шла обычная болтовня; после ужина, на прогулке, за ним увязались Ларсен и Хесселс. Даже теперь, когда они уже легли и, как он надеется, замолчали на целую ночь, он не в силах избавиться от неприятного ощущения — ему чудится, что либо тот, либо другой не спит и вглядывается в темноту, пытаясь уловить выражение его лица.

Впрочем, все это выдумки, никто его не видит: лунный свет, падающий через большое высокое окно, что напротив его постели, едва достигает его ног. Справа лежит Ян Ливенс, но тому вряд ли придет в голову следить за соседом — у Яна своих огорчений довольно. Кровать Халдингена пустует: как всегда по средам, малый проскользнул мимо гостей учителя, сидевших за трубками и вином в большой гостиной, и удрал на свидание с соседской служанкой. Чуть дальше, за несмятой постелью Халдингена, смутно белеет в тени тело Ларсена — он спит голым поверх простыни. Конечно, это грубая и непристойная привычка, но что поделаешь: как ни умеренно нидерландское лето, для датчанина здесь все же слишком жарко — его долговязое, всегда исходящее потом тело даже во сне протестует против жары. Теперь, когда Алларт ночует дома, малыш Хесселс оставил прежнее свое место под скатом крыши и перебрался на постель слева от Рембрандта, чтобы не раздражать остальных — они недовольны тем, что во сне он хнычет и вспоминает о маме, Кати и Дордрехте. Но Рембрандта тоже злят его ночные тревоги — он и сам не чужд этой заразительной тоски по дому.