Владислав Николаев - Мальчишник

• Название: Мальчишник
• Автор: Владислав Николаев
• Издательство: Средне-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1984

Новая книга свердловского писателя. Действие вошедших в нее повестей и рассказов развертывается в наши дни на Уральском Севере.

Человек на Севере, жизнь и труд северян — одна из стержневых тем творчества свердловского писателя Владислава Николаева, автора книг «Свистящий ветер», «Маршальский жезл», «Две путины» и многих других. Верен он северной теме и в новой своей повести «Мальчишник», герои которой путешествуют по Полярному Уралу. Но это не только рассказ о летнем путешествии, о северной природе, это и повесть-воспоминание, повесть-раздумье умудренного жизнью человека о людских судьбах, о дне вчерашнем и дне сегодняшнем.

На Уральском Севере происходит действие и других вошедших в книгу произведений — повести «Шестеро», рассказов «На реке» и «Пятиречье». Эти вещи ранее уже публиковались, но автор основательно поработал над ними, готовя к новому изданию.

---

Первое время хлопья, соприкоснувшись с землей, тотчас таяли, однако в мертвых камнях, устилавших долину, хранилось так мало тепла, что оно было исчерпано в считанные минуты, и долина стала быстро одеваться белой пеленой.

В снежной кутерьме Коркин вдруг наскочил на лошадей, осатанело крутящихся вокруг рабочих.

— Погибаем, начальник! — прячась от ветра за крупом коня, прокричал Лева. — Давай схоронимся в камнях!

— Ни в коем случае! — яростно замотал головой Коркин. — В камнях замерзнем! Надо скорее в лес.

— А где он, лес-то?

— Дальше.

— Не добежим.

— Не разводи панику. Шевелись!

Не имея больше сил сдерживать взбесившихся коней, рабочие выпустили из рук поводья, и кони галопом понеслись вниз; животный инстинкт гнал их из мертвой ледяной пустыни в лесной оазис, где среди деревьев они надеялись найти затишье, тепло и зеленую траву. Следом бросились рабочие, скрылись за непроницаемой мутной завесой.

Теперь и на Коркине не было сухой нитки. Под вымокшей брезентовой штормовкой, гремящей, как железный панцирь, меж лопаток и по груди струились холодные ручьи, залили доверху сапоги — каждый стал весом с пуд. Сводило пальцы… «А каково Маше? Одета совсем легко».

Маша тащилась боком, засунув рукав в рукав; обнаженные полоски на запястьях горели словно кровоточащие раны, зато в лице не было ни кровинки, посинело, покрылось пупырышками, а в мокрых глазах застыли боль и отчаяние.

«Только бы хватило сил! Только бы не упала!» — молил про себя Коркин.

Но Маша внезапно зашаталась и, как подрубленная, осела на колени. Коркин схватил ее под мышки, оттащил в сторону, посадил на камень.

— Не могу, — еле двигая посиневшими губами, выдавила Маша. По запавшим щекам бежали ручьи — то ли снег таял, то ли слезы из глаз.

У Коркина внутри все захолодело от горя, и мысли полезли в голову самые страшные: «Господи, что же это такое? Неужели?..»

— Машенька, родненькая, надо идти. Во что бы то ни стало надо…

— Ой, поясница. Распрямиться нет мочи.

— Я тебя понесу. Только сидеть нельзя.

— Разобьемся оба. Подожди, может, отойду.

— Нельзя ждать. В сосульку превратишься! Вставай!

Коркин протянул руку. Маша оперлась на нее и с перекошенным от боли лицом поднялась на ноги.

Пронизанный страхом за Машу и за ту, другую жизнь, которую она несла в себе, Коркин вел жену под руку и нарочито громким голосом подбадривал:

— Продержись вон до той горы, и все будет в порядке, — и он показывал на смутные очертания сопки, проступающие впереди сквозь снежную завесу.

Он твердо знал, да и Маша тоже знала, что за сопкой все такая же голая долина, по какой плетутся, и что дремучий лес, который даст им огонь и тепло и укроет их от метели, далеко-далеко, почти перед самым Кожимом; однако близкая, хоть и неверная цель — эта сопка вселяла некоторую надежду: а вдруг за ней в самом деле что-то есть. Маша даже находила силы, чтобы прибавить шагу.

Но за сопкой ничего не было. В отдалении угадывалась другая куполообразная сопка, и Коркин, обманывая себя и Машу, опять манил бодряцким голосом:

— А теперь добежим до той горы!

Наконец Коркин с радостью заметил: бредут уже вдоль ручья, скачущего по камням, а на его берегах тут и там стоят белыми барашками облепленные снегом кусты ивняка; лозы жиденькие, гнуткие, не толще карандаша, а все-таки дрова, при необходимости уже здесь можно распалить костерок и обогреться.

Кусты попадались все чаще и чаще, а вскоре слились они в сплошные две полосы, протянувшиеся по берегам набухавшего на глазах ручья. И с каждой сотней метров ивняк густел, поднимался выше, сквозь заваленную снегом листву уже проглядывали голубоватые стволы толщиною в руку, некоторые из них не выдерживали тяжести мокрого снега и ломались.

Маша тащилась из последних сил, и Коркин начал высматривать местечко посуше да побогаче дровами, как вдруг заметил впереди над кустами желтую прядку дыма.

— Ага, ребята костер развели! — обрадовался он. — Сейчас чаю вскипятим, переоденешься в сухое, и все будет хорошо.

В похожей на взрывную воронку впадине сбилась вся партия — и кони, и люди. Ветра тут не было. А снег, казалось, валил еще гуще. Проводник снимал с лошадей вьюки. Вениамин и Лева тряслись от холода. Герман стоял на четвереньках посреди впадины и, вытянув хоботком губы и надувая заросшие щеки, дул что есть мочи на кучу сырых ивовых сучьев. Из-под сучьев выползал дым, огня не было.

Коркин разыскал Машин рюкзак, вынул из него сапога, портянки, теплый свитер и, усадив жену в сторонке на вьюк, быстренько переодел-переобул ее. Натянув сапог, строго сказал:

— А про кеды забудь теперь. Даже по лагерю не разрешу в них ходить.

— Забуду, — смиренно произнесла Маша.

С костром не получалось. Шипел снег, стреляли сучья, дым выел все глаза истопнику, а огонь никак не разгорался.

Наконец Герман ожесточенно плюнул на сучья, поднялся с колен и направился к вьюкам. Там он взвалил на спину свой рюкзак и подтащил его к костру.

— На перевале надо было выбросить все твои книжки, — ворчливо произнес Лева. — А вместо них человека посадить на лошадь.

— Тебя, что ли?

— А хоть и меня.

— Да ты самой плохонькой книжки моей не стоишь.

— Ишь, нашел что жалеть. А люди погибают…

Не отвечая, Герман развязал рюкзак и принялся одну за другой перебирать книжки, и по глазам его было видно — каждую жалко; наконец он выбрал какую-то, снова опустился перед костром на колени и, вырывая по листочку, стал засовывать их под задымленные сучья. Тотчас занялся огонек, запрыгал по палкам, а когда меж обложек не осталось ни одного листа, сырые дрова уже горели самостоятельно. В костер полетела и обложка.

К огню со всех сторон потянулись красные трясущиеся руки. Подошли и лошади, сунули головы в полосу дыма и блаженно заморгали слезящимися глазами. Невесть откуда появился щенок и, скуля, подполз к самому огню.

— Вот так вот, Лева, — отряхивая сор с колен, произнес Герман. — Книжки, между прочим, второй раз спасают меня почти от верной гибели. В позапрошлом году я на зиму в Саранпауле оставался. Послали меня верст за двадцать на буровую керны описывать. До весны я собирался там пробыть, поэтому захватил с собой все свое добро. Потяжелее еще рюкзак волок. К буровой уже подходил. Ночь спустилась, звезды высыпали. Вдруг слышу — волки сзади воют, по следу несутся. Ружья нет! Что делать? Как спасаться? И вспомнил я про книжки. Вытряхнул их все на снег. Поджег. Сушняку с ближней елки наломал. А когда волки набежали на меня, давай их тыкать горящими книжками в носы. Отскакивают, боятся. А потом с буровой и с ружьями прибежали. Но книжки — с косточками бы сожрали.

— А я и не знал, что ты их для растопки таскаешь, — осклабился Лева. — Это совсем другое дело. Тогда и лошади для них не жалко.

От промокшей одежды валил пар. Вениамина сотрясала такая сильная дрожь, что он весь ходил над костром, как на шарнирах.

— Вот дает, — снова развеселился Лева. — Теперь-то я доподлинно знаю, где он прячет свой передатчик, наш Веня. В коленках. Вон ведь как выстукивают, аж искры сыплются! Спасайте, мол! Попал в переплет. Люди в партии до полусмерти замучились, любого голыми руками возьмете. Но спасать-то они не подумают. Таких, как ты, у них много. Да и остальные их не интересуют: мелко плаваем. Так вот, Веня, утихомирь свои коленки…

Левин треп вызвал улыбку и на Машиных посиневших губах. У Коркина немножко отлегло от сердца: авось обойдется…

Костер весело потрескивал. Шипели в огне падающие снежные хлопья.

— Ну, Мордасов! — злобно произнес Герман. — Вернусь в Саранпауль, обязательно морду начищу.

— До Саранпауля еще далеко, — сказал Коркин. — А сейчас — ставить палатки и переодеться в сухое. Лева, вскипяти чай покрепче. Переждем непогоду тут. Дровишки есть.

3

Шесть дней тащились по долине брюхатые мглистые облака. Тащились так низко, что ни одной вершины вокруг не было видно, отдельно стоящие горы и сопки представлялись усеченными пирамидами.

Из обвисшего чрева облаков днем и ночью валил хлопьями снег. Не переставал ни на минуту. Навалило в метр толщиной. Под тяжестью снега полегли, сломались все тальники.

Ночами подмораживало. Снег сверху схватывался ледяной коркой и стеклянно звенел, оседая. С таким же стеклянным звоном скреблись друг о друга оледеневшие листья кустов и торчащие кое-где из-под снега травинки.

Выморочной и пустынной выглядела по ночам долина, точно на безжизненной планете стояли палатки.

Днем было повеселее: костер потрескивал, люди переговаривались, тропинки по свежему снегу прокладывались.

А однажды на короткое мгновение разошлись над головой облака и явилась в солнечном голубом небе заснеженная вершина, обрушив на долину нестерпимое белое сияние — враз глаза заболели.