Евгений Марков - Барчуки. Картины прошлого

• Название: Барчуки. Картины прошлого
• Автор: Евгений Марков
• Издательство: Стасюлевич
• Жанр: Историческая проза
• Год: 1875

Воспоминания детства писателя девятнадцатого века Евгения Львовича Маркова примыкают к книгам о своём детстве Льва Толстого, Сергея Аксакова, Николая Гарина-Михайловского, Александры Бруштейн, Владимира Набокова.

---

— Да погоди ты, не ори ещё! — сурово обратился он к хозяину, зевая во весь рот. — Дело надо путём делать, а то наш Афонюшка куда поглядел, туда и заехал… Эх ты, мужлан! — добавил он с невыразимым презрением, отыскивая глазами Степана. — Извощиком тоже прозывается. Тебе бы овса отпустили, да самому налопаться дали, а про то, кого ты везёшь, это, видно, не твоё дело. Эх ты, голубь! Нешто ты однодворцев, что ли, везёшь? Тут небось в хате всякого сброду понабито, ишь их чёрт сколько понанёс, под сарай не проедешь.

— Да насчёт этого не сумлевайтесь, паштенный! — перебил вдруг хозяин.— Ведь у нас тут только два законных постоялых и есть; сами поглядите, коли не понравится. Горница вся в картинках, смеётся, пол глаже иконы… Самые ипостасные господа завсегда у нас останавливаются.

— Да горница-то слободная есть? Народу нетути? — несколько снисходительнее спросил Аполлон.

— Опять же вам доложу, горница особливая, значит, как есть господская… И печь, и стало всё, как следует… Совсем порожняя…

— Солдат-то нету у тебя? Теперь их, клятых, нигде не обминёшь? — продолжал наш дядька.

— Нет-с, оно солдаты есть, да ведь солдаты чем мешают, — отвечал развязно хозяин. — Солдаты себе особливо занимаются; они почитай все теперь на печь позалезали, так тревожить вас и не станут. Опять же тут скрозь по всем дворам солдаты, от их уж не убережёшься… Это уж так-с.

Аполлон задумался; видно было, что его взыскательный характер не выдерживал более себя перед совершенной усталостью и непобедимым желанием покоя. Мы тоже смотрели на него с беспокойством и нетерпением, досадуя на его неуместную разборчивость, готовые сами не раздумывая броситься на первую связку соломы в первой попавшейся грязной хате, лишь бы только не было в ней пронзительного визгу метели, одуряющей качки и ночного мороза, разъедающего огнём лицо, руки и ноги.

— Прикажите отпрягать, господа, — наставал между тем дворник, пользуясь общею нерешительностью. — Дадите четвертачок, зато уж нигде приятности такой не получите. Комната тёплая, баня баней…

Аполлон стал торговаться на пятиалтынный, хозяин не хотел сдаться.

— Эх, Митрич, Митрич! — вмешался Степан, подходя к крыльцу. — Оно конечно, хозяин ты капитальный, не уступил бы, да ведь меня жаль, что по дворам скитаться буду; лошадей-то мы поди как надёргали… Уж уступи по знакомству, господа хорошие.

Порешено было на двугривенном, и мы, теснясь друг к другу, торопливо пошли за хозяином, натыкаясь в тёмных сенях на кадушки, ушаты, мётлы и другой хозяйственный хлам. Так и затрепетало счастьем наше настращённое детское сердце, когда отворилась дверь в избу и нас обдало тёплым паром и ярким красивым светом, наполнявшим комнату; печь только что растопилась, и высокое жаркое пламя, дрожа, играло на стенах, на лавках, на лицах сидевших гостей, на копнах соломы, которою был завален весь пол почти на высоту лавок. Тихий треск и гул горящей соломы сливал в однообразный звук и говор посетителей и шипенье большого самовара, с чайником на голове, и жужжанье двух прялок, притаившихся где-то в тени. Всё разом бросилось нам в глаза, тёплое и светлое, и вместе с тем мы сначала почти ничего не видали, ослеплённые и обрадованные так давно желаемым приютом. Прежде, входя в постоялый, мы обыкновенно сейчас же подбегали к развешанным по стенам лубочным картинкам, и начинали рассматривать их с напряжённым вниманием. Но теперь нам было не до картин, мы поглядывали очень недвусмысленно на жаркую печь и спешили отдаться в руки Аполлону, стоя посреди комнаты. Аполлон, стоя посреди комнаты, ещё весь в снегу, в холоде, в ледяных сосульках, увязанный и закутанный, начал нас раздевать одного за другим, по старшинству, не торопясь, несмотря на всю экстренность случая, бережно складывая на угольную лавку наши гарусные шарфы, шапки с ушками, иззябшие шубки; мы, напротив того, так и рвали с себя всё, сгорая нетерпеливым желанием броситься в мягкую солому по соседству неуклюжей печи, дышавшей на нас светом и теплом.

— Да перестаньте вы юлой юлить, Борис Петрович… — ворчал Аполлон, недовольный нашим беспокойным спехом. — Что это такое, право? Не дадут путём валенок снять. Вам абы всё скомкать да швырнуть куда зря. А ещё барчуки благородные… Это вам бы и стыдно делать, потому что наукам обучаетесь.

Наконец мы освободились от шуб и от Аполлона, и с радостным замиранием сердца прыгнули в ворох свежей золотистой соломы. Наши нахолодевшие щёки зарделись ярким пожаром, и трепетный греющий отблеск пламенем побежал по всему лицу, по всему телу, даже по самому сердцу… На нас стали сыпаться тлеющие искры, которые с треском, как от пистолетного выстрела, вылетали из огня, словно нарочно метко пущенные в нас. Струйки дыма иногда били нам в нос горелым овсяным запахом. Но нам всё-таки было хорошо, и мы лежали, съёжившись и свернувшись, почти с головой спрятанные в солому, вытянув к огню застывшие ручонки и сладко зевая… Аполлон между тем аккуратно сложил и, пересчитав всё наше платье, поставил на печь мёрзлые валенки; отойдя в задний угол, стал раздеваться сам, так же медленно, последовательно, заботливо расстёгивая каждый крючок, осторожно распутывая узлы кушака, сохраняя тот же нахмуренный деловой вид. Когда он остался в одном своём сюртуке из толстого синего сукна с высокими наплечниками и истёртым плисовым воротником, он вынул не спеша складную гребёнку, причесал по форме свои жидкие седоватые виски, отёр лицо клетчатым бумажным платком, понюхал табаку в обе ноздри и направился к нам.

— Что это вы таки выдумали, Илья Петрович, на соломе валяться? — сказал он тоном сострадательного изумления и укора, остановившись над самыми нашими головами. — Что же, папенька вас за это небось похвалят, коли узнают. Э-эх! Баловники вы какие, господа, сделались. Статочное ли дело благородному человеку да на земле в соломе лежать? Чего б таки приказали мне лавку принесть, да у печки и сели бы рядышком, обнакновенно, как господа хорошие делают. Порядков нет у вас никаких, право!

Однако на этот раз мы отстояли свою свободу; да и дядька наш настаивал некрепко, больше по привычке, потому что его самого манило на тёплую и тёмную запечку.

— Прикажете самовар поставить? — сказал он совершенно официальным тоном.

— Да, Аполлон, теперь бы хорошо чаю выпить, — отвечали мы. — Равно и ты с извозчиком согрелся бы…

— Вам уж об нас нечего хлопотать, господа. Вы должны своё удовольствие соблюдать, — продолжал дядька. — Ваше дело приказанье отдать, а наше лакейское дело служить вам. Коли изволите приказать поставить самовар, так поставлю, а не угодно вам, так и говорить нечего.

— Ну хорошо, Аполлон, поставь, — сказал брат.

— Может, кушать что угодно, так можно к ужину яишницу выпускную приготовить, али зажарить что?

— Нет, Аполлон, мы есть не хотим, принеси, что осталось в складнях, так с нас довольно будет.

— Это уж ваша воля, господа, потому всяк человек свой желудок знает, — говорил Аполлон. — Вот чай, кажется, купцы допили, а самовар-то ещё кипит, так оно и нового ставить не нужно. Пойти принести складни, да погребец.

Он опять так же обдуманно надел свой крытый тулуп, надел варежки, взял шапку и вышел из избы. Мы молча стали озираться по сторонам и прислушиваться ко всему, что говорили вокруг нас. У стола уже сидело за чаем два проезжих купчика. Один из них, по-видимому, старший и главный, сидел отвалившись к стене, подбоченившись одною рукой, а на расставленных пальцах другой держа блюдо с жиденьким чаем, на который он не переставал дуть. Чай, вероятно, приходил к концу, потому что оба купца были уже красны, как свёкла, и покрыты от корня волос до конца подбородка мелкими каплями пота; первый даже расстегнул свою синюю сибирку, так что была видна его суконная жилетка с стеклянными пуговицами, из-под которой торчала ситцевая рубашка, подвязанная под круглое брюшко. На простом мужицком пояске висел скверный маленький гребешочек, между тем как на груди покоилась массивная золотая цепь и из сального жилетного кармана выглядывал дорогой хронометр о двух досках. Сапоги были по колена, почти дегтярные, а потное лицо утиралось довольно тонким фуляровым платком; словом, во всём была видна грубая смесь мужицких привычек и туго набитого кошелька. Говорил он скверным русским наречием, ударяя на о, тоном непоколебимого авторитета, важно, медленно, наставительно, чувствуя, что он тут знает больше всех и что карман его ещё умнее, чем он сам. Оттого его тупая физиономия с серой бородкой и выкаченными бесцветными глазами казалась ещё тупее; товарищ его и все, кто был в комнате, слушали его с большим почтением, едва осмеливаясь возражать, так что его приговоры частенько кончали всякий разговор. Товарищ этот был ещё молодой, красивый купчик или мещанин, остриженный по-русски, с мягким, даже сладким выражением лица; он ежеминутно взмахивал головой, чтобы закинуть назад докучливые волоса, и обнаруживал в своих речах большую любознательность, для удовлетворенья которой постоянно обращался с вопросом к синей сибирке.