Владимир Карпов - Танец единения душ (Осуохай)

• Название: Танец единения душ (Осуохай)
• Автор: Владимир Карпов
• Жанр: Современная проза

Роман был опубликован в журнале «Роман-журнал. ХХI век» в 2002 г. Это сказание о времени веры, сильных страстей и высокой любви, об искателях «камня целомудрия» — так в древности называли алмаз.

---

После долгой зимы — весеннее, летнее солнышко — в великую радость. До той, понятно, поры, пока не грянула жара и не изринулись из сыри комариные тьмы. С солнышком и люди новые наезжали: сезонники, геологи.

То лето началось с беды. Прибыли из Москвы пятеро студентов. Двое парней, три девчонки. Аганина ровня, но такие юные по виду, просто дети. С гитарой: тогда еще никто с гитарами не приезжал, если и объявлялись на базе с инструментом, то с гармошкой, с аккордеоном, бывало. Да вот еще Поля ходила со скрипкой, на которой отчего-то играла все реже. А эти — с гитарой. Играли, пели. Работали, правда, хорошо. Все делали, как это говорят, с огоньком. Уверенно в себе. Но на северных реках лучше быть уверенным в меру. Стали сплавляться по Вилюю без сопровождающего. Мастер еще их предупреждал, человека хотел дать — ну, куда там — самостоятельные! После порогов Кровавого Хана на берег вынесло щепу лодки да остатки скарба.

— Как ты мог?! — кричал начальник на мастера. — Как ты мог их отправить одних?! Ты хоть понимаешь, что ты наделал?! Ты же людей погубил! Детей! У них там отцы, матери — кто перед ними ответит?! Мне, понимаешь, мне придется отвечать! А ты перед судом ответишь!..

Мастер был пожилым, седеющим. Очень тихим. Были у него у самого дети, не было ли? Тихо, бессловесно жил, людьми руководил. Тихо встал, пошел. Ну, пошел себе человек, и пошел. Мало ли? В такие минуты одному захотелось побыть. Видели, что к реке пошел. А потом вдруг — у реки-то нет. И негде нет. Не стало.

День, другой люди были как не в себе. Тихи и приглушенны, как ушедший седеющий человек. Но третьим днем солнце брызнуло задорно, причалил на ветке старый рыбак Сахсылла, прежде работавший каюром, с рыбой на снизке — на веревке, продернутой через жабры, послушно плыли за плоскодонным суденышком здоровенные осетры. И под добрую уху люди, словно из морока вышли на свет. Заговорили, шутки пошли. Да и мудрый Сахсылла все разумно вдруг объяснил: «Здесь ему тесно стал. Там вольный,» — показал он руками на действительно привольные небеса, воды и землю.

Но главное — работа. Работа не давала ни посидеть, ни пригорюниться. Как для геологов, так и для обогатителей в те годы, летний день был, что и для крестьянина: год кормил. Куда больше, чем для крестьянина: партия и правительство ждали и требовали от искателей стратегически важного для страны минерала реальных результатов.

С рудных дворов рабочие возили галечники в тачках на обогатительные фабрики. Были они все, как на подбор: ладные, с налитыми стальными мышцами, один за другим играючи, в прибежку, под звук железных колес о прогибающийся дощаный настил катили впереди себя тачки, вместимостью по два куба — два центнера — каждая. Какой-то особой породы люди! Потребовалась здесь и Васина сила: он был приметным даже в их ряду!

Спустя годы Алмазная увидела спортивный парад. Атлеты делали гимнастические упражнения. Память играла свои шутки и, люди из прошлого, двигающие впереди себя тачки, предстали сказочными исполинами: тайга им была по щиколотку, и головой они цепляли небеса, затмевая солнце, так что разбивались лучи его, образуя свечение, ангельские нимбы. И шли великаны с улыбками на суровых лицах, с крупными каплями скатывающегося пота по щекам, испещренным ранними морщинами. Шествовали по крохотной земле, словно плыли. Такой привиделся парад!

Груды галечника на маленьких обогатительных фабриках перемалывались в истирателях, отсеивалсь в ситах-грохотах, взбивались в отсадочных машинах. Легкая, большая часть песков — «пульпа» — уходила в отходы — в «хвосты». А «концентрат», полученный из тяжелых минералов, просматривался на рентгеновских установках. Ох, как Агане нравилось смотреть в волшебное оконце рентгеновского аппарата: вдруг раз, и вспыхнет, ударит лучом зернышко! «В мире минералов самым ценным…»

И алмазные отсветы эти со временем стали для нее небесными всполохами, воссиявшей далью былого.

В сиянии небесном, в переливах водного блистания и приплыл он. На плоту, под парусом. Под парусами здесь никто не ходил, поэтому широкий белый лепесток на мачте воспринимался не то верхом чудачества, не то сказкой. Нереальность дополнялась еще и тем, что свежеструганное дерево плота сливалось в солнечных отсветах с речной гладью, и терялось из виду. Казалось, человек просто стоит на воде и движется по течению с крестовиной паруса в руке.

Аганя помнила рассказы бабушки о том, как Христос ходил по воде, и даже картинку в ее доме видела, как Он шел, но ничего, кроме удивления, у нее это не вызывало — а ну, пойди-ка, по воде! Но в серпантине памяти Алмазной Андрей так и остался — движущимся по воде, в домотканой льняной рубахе, да еще, выходило, с крестом в руке.

И в следующие мгновения — в памяти этой — рядом с ним объявлялась, словно вынырнувшая и подсевшая рядом со склоненной головой русалка, она, Елена. И делался зримым плот. И парусом оказывались развешанные на крестовине, распластанные поперек для вяления, крупные рыбины…

Хотя также твердо держала память, что Елена Владимировна и Андрей Николаевич прибыли порознь тогда, каждый со своей партией. Но один день. Так, как сливаются две реки.

Плот появился позже. Его срубил сам Бобков: он был удивительный рукодельник! Аганя помогала ему: так счастлива была, что могла помочь. Когда-то ее мать силком заставляла делать лыко. Местные в их поселке в колхозе работали, а переселенцы, ссыльные, в основном, на сплаве леса. Одни рубили, скатывали вниз по шпалам бревна на коновозке — конь не тащил, а наоборот, удерживал повозку, чтоб не разнесло, не раскатилась по берегу. Другие вязали плоты, третьи сплавляли. А мать как раз тем и занималась, что парила вязки бревен. Якуты, как она потом заметила, вязали плоты сырыми ивовыми прутьями. А у них на верхней Лене было заведено — березовыми. Теперь Агане умение и пригодилось. Она развела большой огонь. Натесала березовой поросли — здесь они чахлые, березки-то, на лыко только и годны. Распаривала до мягкости на огне тонкоствольное деревцо, как ударом пастушьего кнута, цепляла его концом за вкопанный тесаный столб, туго накручивала на столб пареную березу, и выходила прочная мягкая веревка. Аганя смотрела, как Андрей Николаевич умело орудовал топором, стесывая кору лиственника, вязал бревна, будто только этим всю жизнь и занимался, и поднывало сердце. Все мерещилось, как строят они вместе дом, поднимают вагами бревна с двух сторон…

Плот приладили под паром. Работы велись на одной стороне реки, а палатки стояли на другой, подальше от промысла. Бобков спининговал с плота-парома. Рыбу вешал на крестовину, встроенную посредине. Где уж он взял домотканую рубаху с прямым воротом, но любил ее одевать. Елена Владимировна тоже иногда с ним ловила рыбу.

Аганя не то, что следила или подсматривала. Она и видеть-то их могла редко. Бобков и Елена Владимировна — иногда с людьми, иногда вдвоем каждый день с раннего утра уходили с геологическими молотками в руках на свои изыскания. Они были специально посланы, как узнала она позже, для изучения «Трубки Оффмана» — трубки взрыва, которую геолог Оффман принял за коренное месторождение. Возвращались только ко сну. Бывало, оставались ночевать там, на пути или временной стоянке. Спали в одной палатке, понимала Аганя. Это ничего не значило, так было принято: для жизни в палатках люди не делились на мужчин и женщин, а располагались по возможности исполнять обязанности: у мужчин больше силы, у женщин чутче ухо, мужчине легче приготовить дрова, женщине прибраться, от одних тепло, от других порядок. Но как не возвращались они в лагерь на ночлег, так сердце саднило. И вспомнилась та теплая домашняя женщина, с которой вместе они выбирали камушки из снега, влажные глаза ее — они, может, тогда и не были вовсе влажными, но сейчас, в памяти, стали такими, теплыми и влажными. Аганя сидела на берегу, и у нее самой были глаза на мокре. Она и не собой уж чувствовала себя, а той женщиной, которая где-то далеко, ждет, с ребенком, играющим папиными камушками. Как-то сразу — и собой, и ею.

Это ничего не значило, что они оставались вдвоем. Но другим днем Аганя увидела, как она стирала ему белье. И это ничего бы не значило: женщины обычно простирывали белье мужчинам, которые близки им были только тем, что рядом жили и вместе работали. Но для того, чтоб постирать, не требовались руки Елены Владимировны, начальника партии: это могла бы сделать любая из девчонок, попроще званием. Она стирала сама! Льняную рубашку, майку, трусы… И так заботливо промывала, что у Агани самой заходили, начали тереть друг о дружку костяшки пальцев, будто не другая женщина, а она, Аганя, стирала белье его.

Рано утром они пошли вдоль берега. На обнажение, догадалась Аганя. И стала пробираться за ними — кустами, скрытно, стыдясь того, что делает. И хотела, уговаривала себя остановиться, вернуться, да ноги несли, и руки разгребали чащобу, и царапали, стегали по лицу ветки, словно понукая, добавляя прыти.