Александр Карпенко - Ядовитая корова

• Название: Ядовитая корова
• Автор: Александр Карпенко
• Жанр: Научная Фантастика

Когда-то в далеком 83-м в Симферополе вышел сборник «Фантавры», где был и сей опус, урезанный где-то на треть. Автор любезно предоставил полную версию, если это кому-то интересно.

---

Александр Сергеевич Карпенко Ядовитая корова

…Дождя уже нет и без туч кажется холоднее, будто посреди ночи кто-то плохой стянул одеяло. А звезды точь-в-точь как грязные кляксы на штанине. Деревья похожи на мокрых кошек, и фонари сквозь кроны светятся кошачьими глазами…

«…В ходе этих исследований, как уже упоминалось ранее, нами был выдвинут ряд гипотез. Одна из них утверждает, что данное высокомолекулярное соединение, которое могло бы синтезироваться, если бы ген „эрент“ не подавлялся другими генами, служит регуляции некоторых синтетических процессов, так как может перемещать близлежащие вещества и органоиды, например, к местам синтеза, другая гипотеза гласит, что благодаря нервной регуляции этого соединения (его рабочее название „эрентин“) центральная нервная система управляет некоторыми биохимическими реакциями в клетках, в том числе и скоростью считывания информации, регенеративными и иммунными процессами. Сейчас ведется работа по синтезу гена „эрент“ в чистом виде (in vitro), с тем, чтобы синтезировать и сам эрентин и подробно изучить его свойства как в пробирке (in vitro), так и подсадив его к геному кишечной палочки esherihia coli (in vivo). Мы надеемся…»

— Пленка кончилась.

— Ну, а дальше? На что вы там надеетесь?

— Это уже самый конец доклада. Там я стал шаркать ножкой и благодарить за внимание к нашей работе и ко мне, как ее глашатаю. Где колба с чаем? Я еще буду. Сахар уже съели?

— Слушай, Мендель, а ты говорил о моей гипотезе? Я что-то не слышал.

— Мишутка, ты что, и вправду считаешь её серьезной? Но помилуйте, это же бред! «Летательный ген» — это очень уж отчаянно. Что-то в духе Беляева. У него там тоже один летал…

— А вопросы задавали, или неинтересно?

— Были вопросы, как без них. Один встал и спросил чего-то в духе, что мол, это все, конечно, бла-ародно, но откуда мы можем знать о нейрорегуляции, если никогда белка не видели. Я сослался на наши предыдущие работы, на Славкины расчеты, но он, по-моему, не внял. По-видимому, математику еще в детстве невзлюбил. Они все даже принюхивались, когда я о расчетах и математических моделях говорил. Да, один спросил, Мишутка, и о тебе. Я, говорит, прекрасно понимаю, говорит, что уровень современной модельной генетики немыслим без специалистов самых различных отраслей знаний. Но у вас в лаборатории, говорит, я слышал, есть не только биохимики, биофизики, нейрофизиологи, генетики, но есть также и ваш студент. Конечно, говорит, народ народом, но в разумных же пределах. Он у вас ставку старшего научного получает. Это что, доморощенный гений? Не накладно ли, говорит, для государства студента развращать ста восьмьюдесятью…

— Дубина!

— Небось из «бывших» кто…

— Как это у Стругацких: «Придавить из жалости»?

— Удавить!

— Задавить, цитатчики.

— Но я, спокойненько так, ему и говорю, что Мишенька наш — надежда человечества, и если бы, говорю, не он — нашей группы не было бы. Потому что он не только инициатор изучения этого самого «эрент», но и пока единственный известный на Земле его носитель, правда в гетерозиготном состоянии.

Но вот по поводу выходных — это я вам доложу… Куда их девать? Мужчине в моем положении они вообще ни к чему. Сидеть, тупо глядя в ящик — это, говорят, возрастное, преходящее. Вон Рыжий Шеф себя без ящика не мыслит. Хотя и относится должно. Прыгать молодым стрекозлом по горам подобно Саньке — это тоже возрастное, но с обратным знаком. В кино сплошном тупизм на детективно-производственную тематику. Куда они девались, хорошие режиссеры? Повесились, надо полагать, на километрах бездарных фильмов. Кино снимают на огнеопасном целлулоиде. Вот бы привсенародно бездарей от кинематографии сжигать на отснятых ими фильмах. Двойная польза обществу. Читать весь день? Ну нетушки! Мне вся эта биофизия, биохимика (ха! здорово — продать ребятам) возле воротной вены печени сидит. А худлит хороший не достать. Еще этот идиот Жека перестал книги давать. Урод. Ну, вечером, само собой, к Регине. Эта ждет всегда. Право, скучны ждущие всегда. Для них каждая встреча — праздник. Их праздник, который всегда со мной. Но, надо отдать должное, с ними спокойно. Приходишь, садишься на свой пьедестал — постель — а вокруг венки, панегирики, речи, спичи и скетчи, кофе, бутерброды с ветчиной, омлеты, торты-наполеоны, а также табаки «Клан», «Нептун» и «Золотое руно», запонки по праздникам и стопка ежевечерне. Аглицкий образ жизни. Сидение в кресле с дамой, на коленях, меланхоличное поглядывание в огонь камина (те же деньги, что и телевизор, но намного интереснее), поглаживание по голове пуделя Фили и тишина… У нее всегда в доме тихо — даже часы электронные, бесшумные. Это такая тишина, которую не замечаешь. Потому что тишину должен подчеркивать звук — капание воды из крана, шум дождя, часовный тик, слабый голос диктора за стеной. А у нее безмолвие. Без молвы. Без слухов, сплетен, соседей и родственников. У нее совсем нет родственников. На стенах только два портрета — Фолкнер и Булгаков. И никаких семейных альбомов. Все её фотографии в шкатулке — там она во Львове, в Коктебеле, в Варне и все с друзьями, с друзьями. И ни одного из них я не знаю. Почему? Она знает моих всех. Странно. Надо будет спросить ее об этом. По-моему, она верует в Бога. Самая любимая книга у ней — Библия. Она ее просто наизусть знает. Из всех моих рассказов о лаборатории она вынесла только один, какой-то дикий смысл. Как это она тогда сказала? Я же где-то записал. А-а вот: «Бога предвечнего, беспредельного, всемогущего и всеведущего, я, поверженный ниц, увидел и обомлел. И я прочел следы его на творениях его. И в каждом из них, даже самом ничтожном, сколь великая мудрость, сколь великая сила, сколь неизгладимое совершенство сокрыты!» Интересно, откуда это? Не она же сама это выдумала. Или: «В живом мудрость Творца всегда ослепляет, мощь оглушает, а красота ошарашивает; к этому невозможно относиться без восторга и только черствое сердце не восхитится». Было бы чем там восхищаться. Биология ничем не лучше других наук. Нет, пожалуй лучше. Если сделает то, что напланировано. С моими-то генами. Вернее с одним из них. С любимым моим геном, который, собака, работать не хочет. А заработает, так тут и до homo super недалеко. Практическое бессмертие — раз, никогда не болеть — два, и, наконец, летать — три. Это же проще арифметики: если эрентин под действием импульса станет перемещать всё в одну сторону — вверх! — то полечу. Полечу! Как здорово, а! Где гитара? А-а, вот. Как там, у меня?.. М-м-ммм..

Красавица, не пой веселых песен
Спой над моей могилой грусть свою-ю.
Смех радостного пира неуместен
Ни здесь, в аду, ни там у них, в раю-ю-ю.
Мой ад в твоем объятьи райски-тесном,
Мой рай среди заброшенных моги-ил.
И воскресенье подошло, но не воскреснуть —
Я докурил, дожил и долюби-и-ил.

Устала. Замерзла. Сил нет. И растапливать не буду, и готовить не буду, и раздеваться не буду, и тапочки не надену, и свет не включу. Так приятнее. И убирать не буду. Пусть хоть раз в жизни почувствует себя семейным человеком, мужем — он ведь так этого хочет. Поженимся. Поженимся… Наженилась уже, хватит. До сих пор к непогоде руки болят. Как обломанные крылья. Сегодня какое? Четырнадцатое. Послезавтра к портнихе за платьем. Просила пораньше, а точнехонько к зиме и выходит. Зато и вовремя. Скоро уж толстеть начну. Пока ничего не видно, но скоро начну. Все! Надо это дело прекращать. Все сделано. Я одна, я свободна, у меня будет ребенок. И не будет мужа. И не надо мужа. И долой всех мужей. Как это он говорил: мужчина — полигон эволюции, женщина — ее хранилище. Ну и спал бы с хранилищем. Тоже мне, полигон. Это футболисты полигон. Или боксеры. Хорошо если будет сын, похожий на него. Такой возле мамы всю жизнь просидит — больше никто не позарится. Вот если дочь и в маму — плохо. Очень плохо. С тринадцати на свидания бегать — помним, как же. К двадцати все познать, ничему не удивляться, овладеть в совершенстве мастерством управления мужчинами как собственным авто. И в двадцать шесть впервые замуж выйти, чтоб в двадцать восемь избавиться от этого кошмара и к тридцати решить, что ребенок без мужа лучше мужа без ребенка. И любовника двадцати двух — худого и тощего. Не просто худого, а худого и тощего. И с идеей — мир на уши поставить, даже без точки опоры. И голодного. И вечно небритого. И чтоб после ужина в постельку хотел, и пил как лошадь. И на свидания приходил часа на два позже им же назначенного времени. Но с цветами. А посреди ночи пыхтел трубкой, чихал к рассказывал о Славике, Рыжем Шефе, Сане Менделе, Мишке-в-Очках (в отличие от Мишутки-в-Усах — ваш покорный слуга), эшерихии, генной инженерии, которую неуки зовут инженерной генетикой; а ненасытной дочери моей чтоб смотреть в его профиль (греческий, скульптурный, правда с отбитым низом), тлеть от желания, а потом сторожить его сон еще часа два, а затем вскакивать от кошмара, обжигаться темнотой и опять не спать, а утром плита, кофеварка, ветчина (ветчину не забыла? нет, вот она, между хлебом и крупой), бутерброд… Устала… И замерзла… И времени уже половина седьмого, а темно. Значит раздеться, привести в божеский вид, растопить камин, приготовить ужин и ждать, ждать, ждать…