Антонина Коптяева - Том 5. Дар земли

• Название: Том 5. Дар земли
• Автор: Антонина Коптяева
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1974

Пятый том Собрания сочинений А. Коптяевой составил роман 1965 года «Дар земли», посвященный нефтяникам Татарии. Это рассказ о том, как в середине 20-х годов нашего века, вопреки сопротивлению многих авторитетных ученых, в Поволжье было разведано и освоено второе в СССР колоссальное месторождение нефти, а затем, в 50–60-х годах, создан новый индустриальный центр нефтяников. Рождение единого многонационального коллектива в общем труде, духовное преобразование некогда угнетенных татар и башкир, нелегкие судьбы героев, личные и производственные — вот то, что составляет ткань этого сложного многопланового и очень современного произведения.

---

В этот вечер Надя долго ждала Ахмадшу. То увлеченно читала, то, облокотясь на перила террасы, смотрела на Каму, прислушивалась к шагам прохожих (рыбаков, купальщиков, пассажиров, спешивших на пристань по береговой дорожке); с трепетом отзывалась на плеск весел и долго ловила слухом затихающий вдали скрип уключин и гомон голосов.

Вот и заря отполыхала, а Ахмадши все нет. Не пришел. Неужели у него авария? Надя гордилась тем, что он работает буровым мастером, ей нравилось то, что его большие руки были в ссадинах.

— Я люблю тебя все сильнее. Мне от этого даже страшно становится, — сказала ему Надя накануне, когда они возвращались с прогулки по городу.

— Отчего же страшно? Я, наоборот, счастлив до глупости: чувствую себя гением, потому что внушил тебе любовь.

Они не только понимали друг друга с полуслова, но даже на расстоянии как будто непрерывно общались между собой. Стоило ей напряженно подумать о нем, и он обязательно приезжал или разыскивал ее по телефону, где бы она ни находилась. А сейчас почему-то не слышит ее сердечного призыва. Ночь наступила, а он так и не пришел, не позвонил.

Могла ли Надя подумать год назад, что прижаться к груди какого-то Ахмадши станет для нее счастьем? Теперь уже не «какого-то» Ахмадши, а единственного на свете человека, который сделался для нее ближе, роднее, нужнее отца и матери.

— Почему же ты молчишь? — Надя остановилась перед черной коробкой телефона, взяла трубку, тревожно слушала тишину на проводе, а глаза неподвижно смотрели в одну точку. — Ну, скажи хоть что-нибудь.

— Пятнадцатый! — громко произнесла телефонистка.

Надя еще постояла у телефона, глядя на пальцы своих босых ног. Голова клонилась все ниже. Хотелось плакать. Тихо, пусто было в маленьком доме. Только слышались пароходные гудки на Каме, шорох набегавших близко волн, да с шелестом бились о стекло ночные бабочки, летевшие на свет из глубины ночи.

Девушка в ситцевом сарафане, скрестив руки, неслышно ходит по комнате. Первая горечь сомнений закралась в сердце. Но вспоминаются ласковые слова, обожающий взгляд. Где еще есть такие глаза, глядя в которые забываешь обо всем на свете? В самом деле — даже страшно становится. И в то же время радостно. А прикосновения его рук? Нет, только ради встречи с ним стоило родиться на свет! Не пришел — значит, не мог, и сам теперь терзается вынужденной разлукой.

У входа, возле вешалки, висит зеркало; здесь Ахмадша оставлял плащ и кепку и, стесняясь посмотреть на себя, на ходу приглаживал блестящие черные волосы. Он приходил в любую погоду, а сегодня что-нибудь серьезное случилось на буровой.

— Это я? — вслух спросила Надя у зеркала и как бы взглядом Ахмадши окинула свое отражение. — Да, это ты! Я люблю тебя больше собственной жизни… Плохо мне без тебя!

Недавно вымытые половицы прохладны, по ним приятно ступать. Надя приподнялась на цыпочки, смеясь, поцеловала девушку в зеркале, весело потянувшуюся ей навстречу.

22

На буровой шел очередной подъем труб, Ахмадша наблюдал за тем, как ставили на место отвернутые «свечи». Вертлюг со своим хоботом-шлангом отдыхал на «квадрате», опущенном в шурф рядом со скважиной; рабочий, взобравшись на эту слоновую голову, лил в нее из ведра через большую воронку смазочное масло.

Все шло, как обычно, но Ахмадша почернел и опал лицом за одни сутки, даже щеки втянуло. Пожилой бурильщик спросил сочувственно:

— Лихоманка тебя трясет, что ли?

— Вроде того, — нервно хмурясь, ответил буровой мастер. — А сегодня надо ехать в деревню. Отец сам машину не водит, у Равиля нолевка начинается, ну и придется мне сесть за руль. Дня на три уеду. Не упустите скважину без меня.

— Разве можно! Вдвойне следить будем.

В смежном с вышкой дизельном сарае доморощенный механик хлопотал возле гулких машин.

— За станцией хорошенечко ухаживай, Федя! — крикнул ему Ахмадша сквозь рев моторов. — Если что, вызывай Равиля.

— Ладно, сам управлюсь. Чтобы не капризничала, буду гладить ее по головушке. Поезжай, ничего не случится.

Дизелист Федя — молодой, веселый, расторопный парень, а станция, стоявшая на полозьях позади буровой, старая-престарая с трактора С-80.

Недавно привезли новую, но она сразу вышла из строя, а эта работала только потому, что Федя умел «гладить ее по головушке». Электроэнергия была слабым местом на камских буровых; вот закончат заводскую ТЭЦ, тогда…

Из дизельного Ахмадша направился в культбудку. Ненарядно выглядел он на буровой: промасленные брюки, выцветшая майка, потрепанный пиджак тоже в глине и масле, и шел как-то чудно: ссутулясь, засунув ладони под мышки, будто свело его от непомерной боли в груди.

С нолевки трудно бурилась эта скважина. Но мастер был весел, собран, ловок, и рабочие поневоле подтягивались, глядя на него.

— Начало плохое — конец будет хороший! — шутил он, ободряя их, а сейчас на себя не похож.

Прошел в крохотную конторку за перегородкой, машинально взял трубку рации.

— Бизон-семь! Я Бизон-семь! — заговорил он таким глухим голосом, что буровики, сидевшие за столом по ту сторону перегородки, сразу навострили уши: видно, что-то стряслось с их «Бизоном» похуже малярии, и уж, во всяком случае, не горе вдовы его сокрушает. Дом у нее сгорел — поставят в два счета новый, корова сгинула — другую во двор приведут. О чем же затужил мастер?

Голос у него, будто рядом покойник. Вот он сидит, Ахмадша, подперев кулаком щеку. За окном будки пасмурное небо, у самого стекла покачивается ветка полыни, бывшей владычицы полей; сейчас повывели татарские колхозники сорняки с посевов.

Худую траву с поля вон. Так-то — сорная трава! А почему требует отец, чтобы Ахмадша свою любовь выкинул из сердца, точно сорную траву? Что же останется? Одна мучительная боль.

Думая о Наде, Ахмадша не переставал удивляться, как это он, зная ее раньше, мог спокойно жить вдали от нее? В детстве дружили очень, делились каждым куском, особенно в трудное военное время. Став подростком, он начал робеть в ее присутствии: привлекая общее внимание своей расцветающей миловидностью, она связывала его чувством неловкости. И вдруг этот потрясающий взрыв — настоящее жизненное открытие.

Везде теперь она — и во сне и наяву. Вот бровки у нее светлые. Другая давно бы покрасила их. Ходит по земле быстро, легко, не замечая, какая это радость для всех. А как смеется! Даже эта серая ветка повеселела бы под ее взглядом, потому что Надя любит запах полыни. На прогулке она часто срывала серебристые резные листья, мяла их, нюхала и приказывала Ахмадше:

— Понюхай! Прелесть как хорошо!

Он с готовностью наклонялся и, даже не прикасаясь, ощущал нежную теплоту ее ладони.

«Почему я должен слушаться отца? Не может быть, чтобы Надя стала высокомерно обращаться с моей матерью только потому, что та простая женщина».

«Кому нужна какая-то проверка чувств? Разве можно этим шутить? Скорее тут кроются чисто национальные расчеты. Ведь такое еще водится у татар. Вдруг Надя так обидится, что разлюбит меня?.. Ты пожертвовал любовью к Зарифе ради нас, — мысленно обращался Ахмадша к отцу. — Но почему я должен следовать твоему примеру? Ведь я не связан с другой!»

Женщины прошли мимо будки с ведрами, полными спелой синевато-сизой ежевики, набранной в береговых зарослях, весело смеялись, поддразнивая, заигрывали с бурильщиками. Одна запела:

Мой миленок дорогой
на бурилу учится.
Не бурила, а дурила
из него получится.

В пойме, слышно, постреливают: охота уже разрешена. Доносятся выстрелы и с большого острова: охотники бьют уток на озере, где Ахмадша рвал лилии для Нади. Жизнь идет своим чередом, и никому нет дела до его горя.

Перед отъездом в Светлогорск, откуда шло шоссе на Акташ, он снова попытался говорить с отцом, потом написал на листке из школьной тетради:

«Моя дорогая! Прости, что я не пришел сегодня и еще некоторое время не смогу прийти. Сейчас сказать желанное „да“ мы не можем: я должен убедить отца в том, что мы с тобой созданы друг для друга. В конце концов он поймет! Он хороший. А я никогда не примирюсь с тем, что нам не суждено быть вместе, не допускаю мысли об этом. Только не изменяй ничего, подожди. Ведь для себя „да“ мы давно сказали. Верь мне: все у нас будет хорошо. Я люблю тебя, но люблю и родителей. Помоги мне сохранить их и нашу любовь».

23

Раннее утро. Нагорное плато, прорезанное глубокими лесистыми оврагами. Повсюду стога сена; стада коров на зеленой отаве двигаются вдали, как букашки.

— В Акташе вся деревенская контрреволюция сидела, — сказал Ярулла, показывая на раскинувшееся в долине большое село с далеко видным минаретом деревянной мечети. — Слишком рано еще, чтобы нагрянуть в гости. Останови машину! Гляди, тут неплохо жили, не то что в нашем Урмане: наделы по шесть десятин на душу, места красивые. Когда в Мензелинске началось восстание против продразверстки и стали убивать коммунистов, здесь контра сразу вскинулась. Но ее скрутили быстро. Вот тогда-то и ушла от богача Баттала Саидова младшая его жена Хакима вместе с дочерью Альфией. Почему ушла, никому неизвестно, но вернулась она сюда, в Акташ, к отцу, простому шорнику, Усману Усманову, и не посмел Баттал требовать ее обратно. Усмановы — они из татар-нагайбаков, высланных на Урал при Иване Грозном. Несколько семей перебрались потом сюда и на всю Татарию прославились как мастера шорного дела. Богатства никто из них не нажил, потому что были они настоящие умельцы-художники, а при такой работе не разбогатеешь.