Эдуард Эррио - Жизнь Бетховена

• Название: Жизнь Бетховена
• Автор: Эдуард Эррио
• Издательство: Музыка
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1975

Эта книга о Людвиге Бетховене - великом композиторе и великом гражданине.

В книге автор бессмертной Девятой симфонии предстает на фоне бурной событиями эпохи. Титаническая фигура Бетховена "вписана" в картину того подъема в Западной Европе, который был же провозвестником "весны народов", не случайно ознаменовавшейся триумфами бетховенских творений в Вене, Париже, Праге и других очагах революционных взрывов.

---

Бетховен, сам республиканец или, по меньшей мере, либерал, хранит верность своей мечте. В Третьей симфонии властвует идеальный Бонапарт. Остережемся от попытки комментировать каждую из ее частей: в развитии Allegro искать поступь триумфального шествия, в другом месте — различать отзвуки битвы или победного гимна. Достаточно и того, что величие замысла вдохновило Бетховена на новые дерзновения, едва ли не ужаснувшие самого Вагнера. Подобно тому как когда-то Бонапарт разгромил войска Альвинци, Бетховен полностью сокрушает традиционные правила гармонии, вводит диссонансы, заставляющие слушателей содрогаться. На теме из четырех нот, заимствованной, возможно, из увертюры к «Бастьену и Бастьенне», композитор строит громадное Allegro, где переплетается столько второстепенных мотивов, где проносятся самые неожиданные ритмы вплоть до заключительного неистовства оркестра, сосредоточившего все свои силы, подобно армии в порыве энтузиазма. Теперь и мне чудится, будто проезжает колесница, на которую кисть Прюдона возвела Бонапарта, блистающего молодостью, худощавого, торжествующего, окруженного сонмом молодых женщин.

Когда придет черед Виктора Гюго размышлять о судьбе Наполеона, он придаст своему раздумью столько широты, сколько могут позволить человеческие слова:

…Лишь ты, о мысль, жива среди руин бесплодных!
Лишь ты, поэзия, дитя ветров свободных!
Не так ли, все в крови, из мертвого гнезда
Вдруг падает перо голубки бездыханной,
Чтобы с водой уплыть к земле обетованной
Иль с ветром улететь неведомо куда [43].

И снова музыка подчеркнула свое превосходство. Бетховен, когда он пишет в Вене или на сельском приволье свою Третью симфонию, довольствуется тем, что переносит нас в мир героики и предоставляет нашей фантазии заботу о тех образах, которыми населена его музыка. Марш, влекущий за погребальной колесницей сумрачное шествие подавленных горем друзей; размеренное движение, сопровождаемое приглушенной дробью барабанов, где скорбь избегает блеска фальшивой патетики; жалобные стенания, которые словно растворяются в шепоте, — для кого же все это было написано? В одной из фортепианных сонат Бетховен уже использовал подобный сюжет, преследовавший его неотвязно. Но что же на сей раз обозначает этот печальный эскорт? Клопшток умер в 1803 году, и мы знаем, что композитор любил его как духовного отца; Германия устроила престарелому поэту грандиозные похороны; юные девушки в белых одеждах сопровождали его к месту успокоения; они возложили на его могилу все цветы, рожденные приближением гамбургской весны.

Поскольку музыкант предоставил нашему воображению все права, я напомню о пышном погребении Лазара Гоша, главнокомандующего армиями Самбры-и-Мезы и Рейна, победителя австрийцев при Нейвиде и Альтенкирхене. Жюльен Тьерсо справедливо отмечает, что Керубини сочинил по случаю этого национального траура похоронную музыку; а ведь известно, как восхищался Бетховен этим композитором. Вечером четвертого дополнительного дня прибыла процессия, возглавляемая небольшим отрядом гусар, чтобы принять у гренадеров и почетного конвоя охраняемый ими гроб Умиротворителя. Его сабля и шпага, перевязанные крест-накрест его шарфом, покоятся на крышке гроба, однако с ними переплетается лавровый венок, дубовые листья венчают их, — символ гражданской доблести. Каждые полчаса грохочет пушка; под эскортом стрелков грузно катятся артиллерийские орудия. Трехцветные знамена Республики озаряют шествие, они развеваются над всадниками, в руках у которых горящие факелы; солдаты держат свое оружие склоненным к земле. Но величие церемониала — не в пышном звучании траурной музыки, не в великолепии генералитета, бесчисленных офицеров, безмолвных рядов солдат, подавленных искренней печалью; иные обстоятельства усиливают впечатление: на всем пути от Вецлара до Кобленца — сочувствие местных крестьян; торжественно-скорбные встречи под звон колоколов в городских общинах; учтивое ожидание самого принца-регента во главе его войск; всеобщее чувство признательности к самому гуманному из победителей, сплотившее республиканские армии на обоих берегах Рейна и до австрийских сторожевых постов на откосах крепостных укреплений; образы древнего Рима, вызванные в памяти этим апофеозом, — чудится, что значки легионов объединились с нашими знаменами; тело героя погребено в той же могиле, где покоятся останки его соратника Марсо. Изумительное время, когда сына революции Франции оплакивали вместе с соотечественниками и те, кто были его врагами!

Я размышляю об этих событиях, достойных античного мира либо эпохи Возрождения, в летний рейнский вечер, на холме Вайсентурм, перед базальтовым памятником, который воздвигла в 1797 году своему обаятельному полководцу армия Самбры-и-Мезы. По ту сторону белокаменной башни, отмечавшей когда-то границу владений курфюрстов Трира, развертывается полная спокойствия панорама: поверхность Рейна, равнины правого берега, парк и княжеский замок, лужайка Монрепо, городок Нейвид, не раз изведавший бедствия войны. Дымка окутывает леса и извилистые долины медлительных притоков Рейна. Изумительный, насыщенный гармонией, пейзаж, вновь побуждающий к свободной игре фантазии, — здесь проходил Цезарь, здесь располагались пятьдесят крепостей Друза. И сюда же, совсем недавно, 19 июня 1919 года, наша десятая армия возвратила прах Лазара Гоша, поместив его в склепе, выстроенном в виде каземата. Это погребение волнует еще больше, чем благородное каменное изваяние, установленное неподалеку, в андернахской церкви. С этого холма (здесь был его командный пункт) молодой герой Революции, протянувший некогда оливковую ветвь повстанцам Вандеи, бросил в бой доблестные армии Республики. Его имя — символ славы и гуманности; недаром крестьяне Вайсентурма назвали одну из улиц своей деревни в память Гоша; кажется, что и чудесные розы в их палисадниках цветут в его честь. Гений, увенчанный добротой, сохраняет обаяние и свежесть молодости на протяжении веков.

Скерцо окрашено в романтические тона, в немецком духе — это сказывается не столько в веселом мотиве у гобоев, сколько в таинственной фанфаре валторн в трио. Бетховен с исключительным искусством применяет этот инструмент, чье звучание выражает тревогу, ожидание, тоску. Вскоре Арним прославит «чудесный рог», рог из серебра и слоновой кости, украшенный четырьмя золотыми лентами; мальчик мчится на коне, он везет этот рог в замок своей повелительницы, чтобы вознаградить ее за душевную чистоту. Мелодия валторны постепенно затухает на долгом органном пункте, и это придает всей части сказочный колорит: на мгновение Бонапарт появился в образе рыцаря далеких времен. И до самого конца все сочинение написано свободно, без особых забот о правилах и традиционных приемах. Отчего в финале, как он это уже не раз делал (тому есть много примеров), Бетховен вновь разрабатывает темы оригинального танцевального характера, которые уже были использованы в балете «Прометей» и в Вариациях? Несомненно, только по той единственной причине, что темы эти увлекли его, что его прельстила окраска их звучания у различных инструментов. Прежде чем завершить финал энергичным Presto, Бетховен делает внезапную остановку для Andante, чтобы пробудить одно из лирических раздумий, в которых он поистине бесподобен: возникает и затухает фраза, полная сдержанной нежности. Скажем по правде: единство Третьей симфонии — это, главным образом, единство впечатления. Исследуя ее пристально, можно заметить, что в сочинении этом, написанном на протяжении 1803 года, когда композитор сосредоточил свои силы на нескольких крупных замыслах, слит воедино ряд разнообразных и последовательных настроений. Чтобы полюбить Третью симфонию, до конца постигнуть ее, надо и слушателям дать волю своему воображению, самому по себе столь изменчивому. Но вполне можно понять, как она смутила если и не всех гостей князя Лобковица, достаточно подготовленных к прослушанию своей близостью к автору, то хотя бы принца-музыканта Луи-Фердинанда! Представим себе это исполнение, — первое, судя по всем данным, — в Рудницком замке, в обстановке во вкусе Новалиса. Произведение, прославляющее Бонапарта, сыграно в присутствии племянника великого Фридриха, того самого Луи Фердинанда, который двадцатью годами ранее сражался в Шампани против армий Республики и будет сражен пулями французских солдат в Заальфельде… Вот уж подлинно романтический фон, героический сам по себе и вполне соответствующий свободно льющейся вдохновенной музыке; ее дерзновение моментами кажется резким, диким. Симфония обращена не к легкомысленным венским бюргерам; им нужна понятная упорядоченность, а не эти порывы ветра и смятенное чередование образов. Симфония не угодила критикам, чьей участью было отставать от своего времени, — не понравилась профессорам, один из которых ухитрился объявить ее проникнутой «опасной безнравственностью». Даже Вебер посмел поднять на смех этого музыкального мятежника. Выбор темы, твердо осознанная уверенность в своих силах привели к тому, что Бетховен не заботился на этот раз ни о соотношениях либо размерах, ни о традиционной гармонии и условностях, а повиновался лишь пламенному зову своего гения. В Третьей симфонии создан чудесный героический образ в духе старинных преданий; и если прав «Генрих фон Офтердинген», утверждающий, что прекраснейшим и правдивейшим повествованием будет то, в котором больше всего поэзии, — придется признать, что нет произведения, которое лучше донесло бы до нас облик молодого Бонапарта во всей его жизненной энергии.