Эйлет Уолдман - Любовь и прочие обстоятельства

• Название: Любовь и прочие обстоятельства
• Автор: Эйлет Уолдман
• Издательство: АСТ, АСТ Москва
• Жанр: Современные любовные романы
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-17-062165-1, 978-5-403-02540-9

«На чужом несчастье счастья не построишь»…

Эмилия Гринлиф, влюбившаяся в женатого Джека, забыла об этом.

Она сделала все, чтобы спровоцировать развод любимого и выйти за него замуж. Но теперь настало время расплаты за содеянное…

Уильям, обожаемый сын Джека, снова и снова причиняет молодой мачехе боль. Его мать Каролина с наслаждением ведет против «разлучницы» настоящую войну…

А с дочерью самой Эмилии происходит несчастье.

Ситуация кажется безнадежной. Джек уже готов бросить новую супругу, «не оправдавшую ожиданий».

Жизнь Эмилии летит под откос.

И тут неожиданно на помощь Эмилии решает прийти Каролина…

---

Эйлет Уолдман Любовь и прочие обстоятельстваМоим родителям, Рики и Леонарду Уолдман

Моим родителям, Рики и Леонарду Уолдман

Глава 1

Обычно, если опустить голову и идти быстро, мне удается благополучно миновать игровую площадку на Восемьдесят первой улице. Я начинаю готовиться еще в лифте, не сводя глаз с длинной латунной стрелки, которая отсчитывает этажи — седьмой, шестой, пятый, четвертый… Иногда лифт останавливается, и входит кто-то из соседей, так что мне приходится высунуть голову из панциря и проявить вежливость. Если это кто-нибудь из молодежи, например, рыжеволосый гитарист, у которого шелушится кожа, или начинающий продюсер в мятых джинсах и засаленном кожаном пальто, достаточно любезного кивка. Остальные требуют большего внимания. Если входит женщина подчеркнуто богемного облика, с волосами пепельного цвета, в черном и фиолетовом, ничего не остается, как перекинуться с ней парочкой фраз о погоде, о проплешине на ковровой дорожке в вестибюле, о колонке искусств в модном журнале.

Все это невыносимо — неужели они не видят, что я занята? Неужели не понимают, что жалость к себе — это род деятельности, который не оставляет времени на разговоры? Похоже, им невдомек, что вход в парк расположен прямо напротив детской площадки на Восемьдесят первой улице, и если я не подготовлюсь хорошенько, если не выкину все из головы, не сосредоточусь на собственном дыхании, то весьма вероятно и даже скорее всего, вместо того чтобы смело пройти мимо площадки, разглядывая голые серые ветви деревьев, я рухну наземь у калитки, и пронзительные голоса детей будут отдаваться у меня в голове? Как объяснить этим женщинам с их надуманными проблемами, покойными мужьями-банкирами и модными сумочками, что если я позволю им отвлечь меня разговором о республиканцах или о том, что в прошлый четверг миссис Кац видела, как наш новый консьерж Энтони спит за столом, я просто не смогу пройти мимо детской площадки и обрести убежище в парке? Неужели они не осознают, что их назойливые голоса и нетерпеливое постукивание зонтиком в ожидании моего невнятного ответа мешают мне прорваться в единственное место во всем городе, где я могу сохранять относительное спокойствие? Вместо этого они вынуждают меня тащиться по Семьдесят девятой улице до самой Ист-Сайд, прижимаясь к грязным каменным стенам, и дышать выхлопными газами. Или, что еще хуже, взять такси.

Сегодня, слава Богу, лифт пуст.

— Приятной прогулки, миссис Вульф, — говорит Иван, придерживая для меня дверь.

Это началось сразу после нашей с Джеком свадьбы. Поначалу я пыталась объяснить консьержу, что я по-прежнему мисс Гринлиф. Несомненно, Иван все понимал. Он не идиот. Он улыбался, кивал и говорил: «Конечно, мисс Гринлиф», а на следующий день приветствовал меня словами: «Доброе утро, миссис Вульф». Но по крайней мере так было лучше, нежели в те времена, когда я только-только переехала к Джеку. Тогда я пробормотала что-то вроде: «Нет-нет, пожалуйста, зовите меня Эмилией». Иван даже не удосужился улыбнуться и кивнуть. Он посмотрел на меня сквозь толстые стекла темных очков и покачал головой, словно он был учителем, а я забыла принести домашнее задание или, чего доброго, выругалась в классе. «Нет, мисс Гринлиф», — сказал он. И все. Никаких «я не могу» или «это неправильно». Просто «нет». Потому что, разумеется, он никого в доме не зовет по имени и даже намек на подобные новшества немыслим.

Сегодня я улыбаюсь, киваю, выхожу и направляюсь к парку.

Февраль — самый долгий месяц в году.

Зима затянулась, и кажется, весна никогда не наступит. Небо серое, густо затянутое облаками — они угрожают городу, предвещают не рождественский праздничный снег, не потоки холодной чистой воды, а острые иглы дождя, который немедленно растапливает сугробы, отчего кажется, что с неба летит желто-серая грязь. Тротуары завалены грудами грязного снега, каждый шаг — настоящая русская рулетка: можно по щиколотку провалиться в ледяную черную воду, промочив туфли и чулки. Обычно в такую погоду я «ухожу в подполье» — развожу огонь в камине, закутываюсь в теплый плед, надеваю шерстяные носки, перечитываю Джейн Остен, и тогда короткие темные дни проходят быстрее. В этом году, впрочем, я охотно принимаю неумолимую мрачность Нью-Йорка в феврале. В конце января город будто заметил мое уныние и поспешил выказать сочувствие. Деревья в парке выглядят особенно тоскливо. Они тянут к мрачному небу голые сучья, которые будто лишились не только листвы, но и надежды когда-либо вновь ею покрыться. Трава пожухла и превратилась в слякоть пополам со льдом и собачьими экскрементами. Дорожки к пруду покрылись грязью, асфальт местами вздулся, скрюченные корни деревьев вылезли из земли и попадаются под ноги бегунам в шерстяных костюмах.

Но на площадке «Дайона Росс» полно детей. Нью-йоркские малыши будут играть на улице в любую погоду, за исключением разве что совсем уж ненастной. Их матери и няньки изо всех сил стараются выбраться из квартиры, какой бы просторной и комфортной она ни была. В пасмурный зимний день, когда сиденье у качелей такое мокрое, что промокают самые плотные штаны, когда дорогое мягкое покрытие замерзает до твердости камня, когда последний кусочек железа, оставшийся на педантично сконструированной детской площадке, остывает настолько, что пухлый розовый язычок мгновенно примерзает к нему, — дети здесь. Они кричат и смеются, а невозмутимые няньки-доминиканки пьют кофе, качая своих подопечных на доске.

Я ускоряю шаг и перехожу на неуклюжую рысцу. Избыточный вес дает дополнительную нагрузку, ужасно болят ноги.

Когда детские голоса в отдалении сливаются с привычным шумом города, я перехожу на шаг и хватаю воздух ртом. Летом Центральный парк похож на лес, пусть даже птичье пение в нем сочетается с жужжанием скейтбордов и флейтами бродячих музыкантов-индейцев, которые играют нечто перуанское в переложении Саймона и Гарфанкела[1]. Весной, когда вишни в цвету, а пригорки покрыты желтыми нарциссами, нетрудно любить Центральный парк. Летом, когда Шекспировский сад весь в цветах, и там проходят свадьбы, и невозможно сделать два шага, не наткнувшись на клумбу с астрами или собаку, играющую в мяч, любить Центральный парк ничего не стоит. А зимой под голыми вязами летают голуби, держась поближе к добродушным, одиноким пожилым дамам, которые сидят на мокрых от снега скамейках с пакетиками, полными хлебных крошек. Зимой парк принадлежит тем, чья любовь неподдельна. Тем, кто не нуждается в украшениях и цветах, кому достаточно отяжелевших от снега акаций, покрытых грязью горок и свиста ветра в ветвях.

Я всегда понимала, что настоящая красота кроется в возможности затеряться на этой огромной территории. Пастельные весенне-летние картинки и огненные оттенки осени — просто мишура.

Иду по дорожке вдоль озера. На пути еще одна детская площадка, но она довольно далеко, так что лесенки и красно-желтая горка не лезут в глаза. Уже поздно для мам с колясками — если повезет, не встречу ни одной.

В минувшую среду я вышла двумя часами раньше, чтобы встретиться с подругой, которая решила, что поход в обувной магазин выведет меня из уныния и превратит в человека, чьим обществом она некогда наслаждалась. Разумеется, Минди так не сказала. Минди объяснила, что муж подарил ей на день рождения туфли того размера, который, по его мнению, она носит, и теперь нужно сходить в магазин и, по возможности, обменять их.

В тот день я столкнулась с целой вереницей молодых матерей с колясками и располневшими после родов задницами. Они крепко держались за ручки колясок и то привставали на цыпочки, то садились на корточки, сюсюкая с младенцами. А те визжали, смеялись или просто спали в своих колясках за семьсот пятьдесят долларов, точь-в-точь как та, что сейчас стоит в коридоре у моей квартиры, рядом с тонконогим столиком. Синяя коляска, которую я задеваю каждый раз, когда жду лифт. Они присаживались и вставали все одновременно, эти молодые мамочки, и ни одна из них не возразила, когда я остановилась и что-то проворчала. Посмотрели на меня, потом друг на друга, молча. А затем я заплакала, развернулась и побежала по дорожке, мимо детских площадок, домой.

Сегодня мне повезло. Молодые матери сидят дома или пьют после работы кофе. Я не встретила ни одной, пока не оказалась на Верховой тропе. Коляска проносится мимо так быстро, что я едва успеваю заметить накачанные икры мамаши, обтянутые ярко-розовыми штанинами, и розовые же меховые наушники. Близнецы, сидящие в двойной коляске, одеты во все фиолетовое, и у них розовые носики. Они исчезают слишком быстро, чтобы я успела ощутить что-нибудь, кроме мимолетной вспышки боли.

На Девяностой улице, благополучно пройдя через парк, я смотрю на часы. Черт возьми! Снова опоздала. Осталось всего пять минут на то, чтобы добраться до Девяностой второй улицы. Я ускоряю шаг и щиплю себя за талию (в боку колет). Полы длинного пальто хлопают по ногам, свободной рукой я придерживаю его, чтобы не распахивалось. В застегнутом виде пальто смотрится ужасно — из-за моего увеличившегося бюста даже пуговицы расстегиваются. Я недостаточно тщеславна, чтобы покупать новое зимнее пальто. Я не способна потратить несколько сотен долларов на вещь, которая не понадобится мне уже через месяц, но при этом настолько стеснительна, что предпочитаю не застегивать пальто и полагаюсь только на теплый шарф.