Николай Шипов - История моей жизни и моих странствий

• Название: История моей жизни и моих странствий
• Автор: Николай Шипов
• Издательство: Типография В.С.Балашева
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1881

Примечание редакции "Русской старины"

"1 декабря 1877 г. бывший крепостной крестьянин, ныне херсонский мещанин Н.Н. Шипов представил, через посредство А.Н. Труворова, в редакцию "Русской старины" автобиографию, в рукописи, под заглавием "История моей жизни и моих странствий", которая выше и напечатана. Рукопись Шилова, убористого писарского почерка состоит из 175 листов обыкновенной писчей бумаги и заключает в себе рассказ о жизни автобиографа со дня его рождения по 1862 год включительно. События своей жизни автор излагает в хронологическом порядке, год за годом, местами — день за днем, так что рассказ его представляется в виде хроники или дневника.

В конце 1863 года Шипов представил свою рукопись в Императорское русское географическое общество, которое присудило за нее автору серебряную медаль. Член-сотрудник этого общества А.Н. Труворов в отзыве своем об автобиографии Шилова, указав на главные ее достоинства, в заключение говорит, что "рукопись Шилова заслуживает внимания и сама по себе, как произведение крестьянина-самоучки, передающего всё виденное и испытанное им без малейших прикрас, со всеми достоинствами и недостатками, свойственными умному и наблюдательному простолюдину" (Отчет Императорского Русского географического общества за 1864 г. Прил. III. С. 101-103).

В громадной рукописи Шилова наряду с рассказами, не лишёнными интереса и значения для знакомства с тяжкими условиями быта русского крестьянства пережитого времени, содержится довольно много подробностей, не имеющих значения ни в историческом, ни в народно-бытовом отношении или по их общеизвестности, или по сомнительной достоверности, или же потому, что касаются фактов частной обыденной Жизни автора; при этом изложение событий страдает растянутостью, излишними подробностями, повторениями и т.п. Ввиду этого редакция "Русской старины" сочла необходимым значительно сократить рукопись Шилова каковой труд, с согласия автора, и поручен был Н.М. Востокову. В таком сокращенно-исправленном виде автобиография Шипова и напечатана.

Как видно выше, рассказ Шипова оканчивается 1862 годом. Из последующей за тем жизни его следует упомянуть о том, что он, будучи уже преклонных лет, совершил в 1866 году вторичное путешествие в Иерусалим; в 1868 году отправился в Ташкент, где прожил до 1876 года, когда возвратился к родным своим в Нижегородскую губернию. Во время печатания автобиографии, в 1881 году, Николай Николаевич Шипов находился в С.Петербурге.

Ред."

---

День начался обычным движением в ауле. Рано пришел ко мне Мустафа и, вынув из кармана трубку и табак, сказал:

- Хоть Шамиль и запретил курить в горах табак, но - только своим подданным; а вы не подданные - пленные: сегодня здесь, а завтра у русских.

- Твоими бы устами да мед пить, - промолвил я.

Потом пришел хозяин с четырьмя моими прежними товарищами. Он спросил меня:

- Аман-ма, салдат? (Здоров ли, солдат?)

- Бек-аман (Очень здоров), - отвечал я. Хозяин улыбнулся.

Спустя немного хозяйка принесла мне обычное кушанье. Потом играли в карты. Около полудня я вышел из сакли и, сев на толстое сухое дерево, предался своим печальным думам... Тут пришел ко мне хозяин и сказал:

- Юр мень курсетеим ат-каисы урланда Андрев аул у салдат (Пойдем, я покажу тебе лошадей, которых украли в Андреевском ауле у солдат).

Действительно, я увидел великолепных четырех лошадей, принадлежавших батальону Замойского полка, расположенного в Андреевском ауле.

Вечером опять сели за карты. Правда, это - пустое занятие; но в моем положении - и за то спасибо: без этого развлечения обуяла бы меня скука смертная и дума горькая. К полуночи игра кончилась, и я, завернувшись в свою дырявую шубу, подложив под голову кулак, уснул. Мне привиделся сон, будто меня привели к Шамилю, который уже был немолод, с подкрашенною бородой, худощавый, в пестрой чалме, в белом шелковом бешмете, подпоясанный наборным серебром ремнем, с убранным драгоценными камнями кинжалом; он сидел на прекрасном персидском ковре, поджав под себя ноги. Я ему поклонился, и он также, сказав: "аман, москов". Я сказал: "аман" - и проснулся. Да, - подумал я, - может быть, сон мой осуществится сегодня же. И что со мною будет? Я слышал, что Шамиль круто обходится с нашими офицерами, попавшими к нему в плен. А уж мне и думать нечего о какой-нибудь милости или снисхождении. Впрочем, и то: ведь я не сделал никакого зла повелителю горских народов; так за что же он меня будет тиранить? Но - чему быть, того не миновать.

18 февраля

Утром, по обыкновению, пришел ко мне хозяин и после обычного приветствия сказал:

- Монда турассан сигас кун (Ты здесь сидишь восьмой день).

После этого ушел. "Верно, - подумал я, - хозяин высчитывает цену меня".

Явился Мустафа и передал мне, что если не завтра, то послезавтра тысячный поведет меня к Шамилю.

Я ничего не сказал, а только вспомнил прошедший сон. Хозяйка принесла мне больше обыкновенного чурек и кашицы; она как будто знала, что мне предлежит нелегкий путь к повелителю горских народов. Когда я пообедал, Мустафа, подавая мне трубку, сказал:

- Кури и накуривайся. У Шамиля курить не дозволят. Мы вышли из сакли и сели на пригорке.

- Ты очень изменился в лице, - промолвил Мустафа.

Я согласился, что это может быть, - и снова начал говорить ему о своей тоске, по пословице: "у кого что болит, тот о том и говорит". Потом Мустафа ушел.

Весь день и вечер провел я невыразимо скучно.

19 февраля

Когда я проснулся, в сакле было уже светло. Товарищи мои встали, надели на себя свои боевые доспехи, оседлали лошадей и уехали на грабительский промысел. Скоро пришел ко мне Мустафа, а за ним - хозяин, который сказал мне через Мустафу, что его тревожит тысячный относительно того, чтобы меня вести к Шамилю, и затем с огорчением оставил саклю. Думать надобно, что это огорчение происходило от того, что Фавишевич не присылал лазутчика с выкупом за меня, а при отправке меня к Шамилю хозяин мог и ничего не получить; значит - труды его и какое ни на есть содержание мое пропали для него даром. Мустафа угостил меня трубкой, обещался прийти ко мне завтра пораньше проводить меня, как поведут к Шамилю, и обо всем поговорить. Он удалился.

Скушав чурек и кашицу, я вышел из сакли и, поднявшись в гору, сел на камне. Знакомые картины!.. Я стал смотреть в ту сторону, куда меня поведут: там синели высокие горы, на вершинах которых белелся снег и клубился густой туман, а там - облака неслись по направлению полуденного ветра к северу. Выглянуло солнце, но прискорбное сердце мое не находило отрады...

Ко мне подошел как будто черкес, невысокого роста; при нем был один кинжал. Подошел ко мне и чисто по-русски сказал: "Здравствуй, брат". Это меня удивило, и я полюбопытствовал узнать: кто он?

- Я, - сказал он, - Кабардинского полка солдат, татарин. Из полка бежал уж года три. Живу здесь, в ауле. Вон моя сакля. (При этом он протянул правую руку к краю аула.) Я видел, когда тебя вели два брата - кумыки. Говорят, из Андреева аула. У меня знатная собака; первая в здешнем ауле.

- Видел, брат, твою собаку, как вели меня в этот аул. Собака злая. Если бы ее в Россию - для гуртовщиков, то не пожалели бы и ста рублей, потому - не подпустит к скоту хищного волка. А какой ты губернии и уезда?

- Оренбургской, - отвечал он, - Каргалинской слободы житель.

- Я, любезный, очень хорошо знаю Оренбург и слободу Каргалу. Там у меня есть знакомые купцы и татары. Я покупал у них баранов. Да и на меновном дворе, в 1828 году, приказчик мой имел там лавку и обменивал баранов на красный товар у киргизов.

Солдат спросил:

- А как звали приказчика?

- Иван Семис[18], - отвечал я.

- Я служил у него четыре месяца в том году, - начал татарин. - Водил киргизов в его лавку, именно менять баранов на товар. За это получал от него хорошее жалованье. Но вас в лавке не видал. К вашему приказчику я поступил в августе месяце.

- В это время меня уж не было в Оренбурге. Уехал. Но вот что, любезный друг: какой странный случай видеть в горах, у хищников, своего работника! Как ты сюда попал?

- В солдаты я пошел за братьев; потому - у них дети. Назначили в этот самый Кабардинский полк. Пригнали на Кавказ. Но как я привык дышать свободой, то не хотел служить, ушел сюда и живу ладно: разве только при большой тревоге потребуют к Шамилю. Да и то отлыниваю. Что я за дурак такой - в своих стрелять? Это противно и грешно. Живу себе здесь, коплю копейку; завелся саклей; хочу жениться. Может быть, здесь и умру.

Тут он попросил меня рассказать ему мою историю жизни. Разумеется, я с удовольствием исполнил эту просьбу и свою печальную повесть заключил так:

- Ты видишь - я теперь пленный человек у хищников. У меня осталось милое, дорогое семейство. Мне его душевно жаль. А как ты ел мой хлеб и слышал обо мне, кто я был таков, - то, добрый работник мой, помоги мне в моем несчастии: помоги мне отсюда бежать. Я могу там дать тебе 200 рублей.

При этом я взял его за руки и сам горько заплакал.

- Я слышал, почтенный мой хозяин, - сказал татарин, - что завтра вас поведут к Шамилю. Вырваться оттуда трудно. Я бы помог вам, только... (Тут он задумался.) Знайте: из этого проклятого аула черкесы часто ездят на воровство или к родным и знакомым в Андреевский аул. Ведь попадешься - смерти не минуешь. А дорога не близка. Положим, до Незапной добежать можно. Все-таки...

Тут татарин опять задумался и потом сказал:

- Мне жалко вас, хозяин, и хочется сделать вам добро. А денег ваших мне не надо, да и трудно получить их: опасно... Когда бы вы вышли из плена, то, по крайней мере, сказали бы, что татарин освободил вас только из одного сердоболия.

Мой собеседник снова умолк. Затем он, оглянувшись кругом, начал говорить мне следующее:

- Да, так: я хочу только помочь вам. И вот что я сделаю: железы на ваших ногах отопру; провожу два караула; дорогу расскажу, а сам вернусь поспешно в свою саклю. Бегите до Незапной, как знаете. Если же на дороге вы попадетесь хищникам и будете живыми возвращены в этот аул или в другие немирные аулы, то никак не открывайте, кто вам отпер железы и выпроводил отсюда. В дороге не медлите.

В порыве радости я произнес:

- Ты - второй отец мой, покровитель и избавитель в гонениях моих и всего рода моего вовеки.

Татарин говорил мне:

- Теперь ступайте в свою саклю: нас могут заметить. Я буду у вас перед вечером, когда ваши хозяева будут в мечети, и принесу вам - чем можно отпереть на ваших ногах железы. Дайте взгляну.

Он посмотрел на ногах моих железы и, сказав "хорошо", молвил:

- Ужо, как выйдете из сакли, идите вон по той тропинке (он указал рукой) и ждите меня. Я свистну.

У меня был точно чад в голове. Неужели это правда? Ведь правда так несбыточна!.. Я утер кулаком катившиеся по лицу моему слезы и пришел в свою саклю. Растопил камин и стал смотреть на свои железы. Будет ли мне обещанный ключ отпереть их? Жду не дождусь своего благодетеля-татарина. Но вот он торопливо вошел в саклю и сказал:

- Давай отпирать ваши железы: скоро из мечети придут хозяева.

Он вынул из кармана какие-то четыре железки, из коих одной было очень ловко отпереть замок на моих кандалах. Эту железку я взял.

- Иди тихо, - сказал татарин, - как бы собаки не услыхали. И поспешно ушел.

Хозяйка принесла мне чурек и кашицу. Я подумал: "Может быть, в последний раз угощаюсь этим кушаньем". - Покушавши, осмотрел свои чевяки: они были худые. Ни чулок, ни портянок нет. Я разодрал неприглядную хозяйскую рубашку, в торопливости, дрожащими руками обмотал свои ноги и надел худые чевяки. - Пришел мой страж-старик, сел возле огня и стал со мною греться. Потом он осмотрел на мне кандалы, завалил дверь наковальнею и лег спать. "Господи! - подумал я. - Может быть, этот старичок в последний вечер исполняет свой дозор: осматривает на мне железы и запирает дверь. Когда я уйду, он, вероятно, получит за меня жестокие побои". Мне стало его жаль (а себя - не скрою - больше). Я лег возле старика и притворился спящим. Через несколько времени, будто во сне, я толкнул старика ногой, но он лежал, как убитый. Тут я встал, перекрестился, отпер замок на кандалах железкой, которую мне дал татарин, взял небольшую палку и тихо, осторожно вышел из сакли. Собаки не почуяли меня. Выбрался я из аула и по указанной тропинке пошел на гору. Тут остановился близ толстого чинарового дерева и стал прислушиваться. Прошло минут 10. Слышу - кто-то идет ко мне по тропинке и, остановившись на минуту, тихонько свистнул. Это был мой благодетель-татарин, вооруженный по-черкесски. Мы пошли скорыми шагами. Я не чувствовал под собою ног - как перо на воздухе поднимался. Перешли вброд Яман-су и поднялись на гору в лес. Тут добрый сопутник мой сказал, что один караул надобно обойти лишнего версты на три, чтобы не попасться с этого караула возвращающимся в свои аулы хищникам.