Степан Злобин - Остров Буян

• Название: Остров Буян
• Автор: Степан Злобин
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 1981

В том входит роман «Остров Буян», посвященный известному событию русской истории середины XVII века — восстанию угнетенного населения Пскова в 1650 году против засилия феодального строя.

---

Иванка собрал людей из ватаги Павла и повел их мстить за казненного атамана. В три дня он разорил пять дворянских поместий и повесил троих дворян. За отвагу и удаль его признали главарем, хотя большинство ватаги составляли крестьяне и лишь с десяток людей были беглые посадские и стрельцы, высланные во время восстания Гаврилой для возмущения крестьян.

В отряде Иванки было всего с полсотни людей. Другие ватаги были и много больше, но не было ни одной отважней и неуловимей…

Здесь можно было мстить — мстить за побитых под стенами Пскова стрельцов и посадских, за повешенных «уездных шишей» из крестьянских ватаг, за нищее горе бесправной бродяжной Руси и за несбывшуюся сказку об острове Буяне. Но сказка уже не казалась от этого ни возможней, ни ближе… И Иванка всю силу выдумки и живого юного воображения употребил на то, чтобы изобретать повседневно новые дерзостные проделки, бесившие воеводу, который скорее хотел похвалиться царю, что мудрым правлением успокоил и города и уезды…

2

Ватага Иванки стояла становищем в небольшой деревеньке Афанасия Ордина-Нащекина. Деревня, затерянная среди лесов, не была приметна.

Выезжавшие на базар с товарами крестьяне всегда узнавали новости: где сколько видали стрельцов, какие проходят обозы и что творится во Пскове.

Около святок к ватаге Иванки пристал чернобородый немолодой мужик, с глазами, светившимися, как угли, Максим Рогоза. Иванка приметил его среди крестьян еще в тот день, когда в Земской избе хлебник пытался связать посадский Псков единством с крестьянами. Рогоза был тогда атаманом одной из больших ватаг. Его окружили в деревне стрельцы и перебили ватагу. Сам он вырвался на коне и спасся…

После его прихода, хотя атаманами оставались Иванка и Гурка, Максима вскоре узнали все и чтили его, как отца…

Когда стрелецкая пуля в бою раздробила ему ногу, он не остался лежать в избе, а ездил с ватагой в санях и, лежа, с саней стрелял из пищали. Он был всегда трезв и спокоен, действовал рассчитанно и умно.

Иванка и Гурка из удали играли своими, а иногда и чужими головами, но Максим их сдерживал:

— Голова одна, корня не пустит. Тыкву срежешь — и та преет!

И молодые повстанцы-крестьяне хотя полюбили Иванку и шли с ним охотно в бой, но нередко спрашивали про какую-нибудь выдумку:

— А Максим про то как мыслит?

Иванке с Гуркой часто хотелось сшутить шутку: украсть у стрельцов горячую похлебку вместе с котлом, выскочить с кладбища в саванах и напугать отряд ратных людей или палить из пищалей в ознаменование победы.

Иванке война была удалой потехой, а Максиму — мирским трудом. Он хотел сеять пули, как сеял зерно в землю: из каждого зерна повинен вырасти колос, из каждой пули должна взрасти смерть. Озорная удаль Иванки его раздражала.

— Петушок ты, Иванка, — ворчал он. — Жартливый разум тебе дал господь, а до дела ты не дорос. Оба с Гурием вы скоморохи, ажно обличием как братья. Вот помру, и в ватаге пойдет разброд…

Максим, уйдя в толпе крестьян из Земской избы Пскова, унес с собой обиду на всех горожан, не сумевших понять крестьянства, которое одно только и могло, по его убежденью, уничтожить боярский уклад. «В городах у дворян только сучья да ветки, а корень в деревне. Покуда жив корень — и ветки опять отрастут, а корень вырвешь — и сучья тогда посохнут», — рассуждал Максим. Потому он не выпускал живым ни одного дворянина, и нередко бывало, что запирал целые дворянские семьи в постройках, которые жгли повстанцы.

Узнав о разладе, сгубившем город, Максим еще более утвердился в мысли о том, что крестьяне «всем силам сила».

— Бояре пять тысяч рати прислали, а тут поискать по болотам да по лесам, мы и двадцать пять тысяч сыщем! — говорил он.

— Город в единстве был — то и сила, а тут — что ватага, то ватаман! — возразил Иванка.

— Ин беги отсель! Что же ты тут ватаманишь? — с обидой за крестьян воскликнул Максим. — За сохой не ходил и хлеба не сеял. Как тебе крестьянина разуметь?! А ты сам рассуди, Иван: в городу и стрельцы, и попы, и дворяне, и посадские, и большие, и меньшие, а тут у нас все крестьяне и мысли у всех об одном — вот то и единство. Крестьяне царству венец: без крестьян бы и Минина рать не осилила ляхов…

Частые беседы с Максимом внушали Иванке веру в силу крестьянства; однако, видевший город в его единодушии и слаженности во время подъема восстания, Иванка не мог не понять также того, что хотя крестьян несравнимо больше, но они рассыпаны, как горох, по погостам и деревенькам и потому не сумеют держаться долго.

Случайные слова Максима о рати Минина возвратили Иванку к мысли о «справедливом острове». Об ополчении, подобно великому ополчению Минина, говорил и Томила Слепой в своих письмах, разосланных по городам.

И слившийся еще ранее с образом Минина образ Гаврилы все чаще тревожил воображенье Иванки: кто, как не хлебник, мог бы держать в купности великую силу крестьян?!

Когда Иванке пришла эта мысль, он бросился к Кузе. Но старый друг сидел удрученный и мрачный.

— Ты что, Кузьма?

— Бачку схватили в съезжую избу. Приехали мужики изо Пскова, сказали.

— Вот те и крест целовал! — перебил восклицаньем Иванка.

— Дядю Гаврилу тоже, — угрюмо добавил Кузя.

3

Дом Михаилы Мошницына был мрачен и пуст. Кузнец выходил по утрам, отпирал свою кузню, но к нему не несли никакой работы, и он проводил свои дни один, в невольном досуге.

После того как восставший город был сломлен, люди жили замкнуто, поодиночке. Никто ни к кому не ходил с нуждой и печалью, и каждый берег про себя свои горести…

Полгода, истраченных на городские дела, сказались на всем хозяйстве Мошницына. Огород возле дома был не засажен, сено для скота не куплено, и самому Михайле с Аленой было почти нечего есть. Мошницын продал корову и лошадь.

Гаврила зашел к нему незадолго до рождества с вестью о том, что Прохор Коза схвачен в Порхове и под стражей привезен во Псков.

— По иску дворян. В Земской избе, вишь, грамоту отыскали. Сказано в ней, что Прохор велел с дворянских дворов имать лошадей для стрелецкой службы. Ищут дворяне с него лошадей…

Мошницын и Гаврила задумчиво помолчали.

Михайла томился мыслью о том, что Гаврила зашел к нему и его обвинят в новом мятежном замысле.

— Вот так-то, Михайла Петров! Царь, говорят, простил нас, да большие не простят и дворяне… В чем ни в чем, а зацепку найдут, чем-ничем изведут… Я сказал бы по дружбе тебе: продавай свою кузню, домок — да в бега, покуда не поздно… Я и сам бы ушел, кабы в двух, а то четверо малых, куда тут!..

Собираясь домой, Гаврила, неловко и долго топчась у порога, словно с трудом ворочая языком, попросил взаймы денег.

Михайла понял, что хлебник только за этим к нему и пришел. Он сразу заторопился, достал остатки денег за проданную скотину, поделил пополам и половину отдал Гавриле.

— Повек не забуду дружбы твоей, Михайло, — сказал растроганный хлебник.

И Мошницын отвел глаза в угол, стыдясь перед самим собой сознаться в том, что он отдал деньги, чтобы Гаврила только скорее покинул его дом.

Гаврила Демидов через несколько дней после того, как приходил к Михайле, был сведен в тюрьму.

Посадский Псков закипел. На улицах собирались толпами, кричали:

— Где же царская правда? Так нас и всех похватают!

Всегородний староста Устинов вышел к народу.

— Пошто, горожане, мятетесь? Аль крестное целованье забыли?! — воскликнул он. — Не за то Гаврилку схватили, что заводил мятеж, а за то, что пороху много истратил из царской казны, пороховое зелье крестьянишкам продавал в уезды для своей корысти. В том его и вина…

Народ разошелся, утих.

Мошницын ждал в те дни, что его тоже схватят.

— Не себя — тебя, сироту, мне жалко: за что коротать век одной! — говорил он Аленке.

Но время шло, а его никто не хватал. Кузнец Тимофей Лихов пришел как-то раз к Мошницыну:

— Михайла Петров, не возьми во гнев: заказ у меня воеводский. Шел бы ты ко мне в кузню работать.

Михайла побагровел от обиды. Такого обычая не бывало: Тимофей мог отдать ему часть заказа, чтобы Михайла работал в собственной кузне…

— Не серчай. Кабы воля моя, я б тебя не обидел. Тебе не велел воевода давать.

И Михайла пошел к Тимофею в кузню ковать кандалы для колодников.

— Куды столь! Весь город, что ли, хотят заковать в железы?! — сказал Мошницын.

— Слышь, Мошницын, ты в кузне моей мятежных речей не веди! — одернул хозяин. — Воеводский заказ — стало, царский. А на что государю таков товар, про то умным людям ведать, не нам…

Мошницын смолчал.

На другую неделю он сам получил заказ на подковы для сотни стрелецких коней.

Он взял подручного в кузню. Взор его пояснел. Он велел Аленке в воскресенье печь пироги. Уже пожалел о том, что поспешил продать лошадь с коровой.